3.
1.
Алла сидит в любимом кресле Юрия, где только что рассуждал об их жизни Иннокентий. На серванте стоят их книги. В третьем томе Чехова лежат её уже деньги, которых без Юры отчаянно нехватает. Во втором томе лежит то письмо, которое снарядом разворотило вроде бы дружную семью. Снаряд, разбудивший, как выразился на прощание Юра, инстинкт обойдённой самки... Если бы так! Она сжимает виски и раскачивается от слепящей боли. Письмо-снаряд было поводом. Не было бы этого, нашёлся бы другой. Любовь - костёр, как сказала циничная подруга. Палку не бросишь - погаснет. Беда в том, что они с Юрой уже давно не муж и жена. Да, они отец и мать общего ребёнка, сотрапезники, сожители, вроде бы бесполые друзья. Нехитрые новости каждого из них уже неинтересны, всё давно известно. Никаких секретов. И никакого нетерпеливого ожидания ночи, как в первые годы, часа взаимного откровения и бесстыдства. Нет этого величайшего счастья взрослых людей - остаться наедине со всеми никому не ведомыми и не интересными, исчезающими к утру нелепыми подробностями. Эта болезнь равнодушия друг к другу подкралась, как любая другая, незаметно. Мир учителя - зажатый в кулак крик отчаяния. Когда какой-нибудь Витька Приходько вместо ожидаемой пакости придумывает новую, ещё более гнусную. Такую, что начинаешь ненавидеть всех детей, их родителей, затурканных коллег, директора, прохожих, мужа, сына... А директрисса фальшиво толкует о ранимой детской душе Витьки из неблагополучной семьи. Попробуй убедить этого недоросля, что курить и пить вредно, если его папаша пьёт и курит одновременно весь день и всю ночь, здоров как бык, незаменим в своём гараже, зарабатывает втрое больше педагога. Воспитание - подражание. Кем быть Витьке, с кого брать пример? С Аллы, которая всех и всего боится, или с папы, который безнаказанно поколотил пятерых дружинников? У учителя нет права разубеждать ребёнка в его уважении к любому родителю, будь он хоть вор или бандит. И таких витек в классе сорок душ. Плюс семнадцать зажатых в кулак учительских беззвучных душ-воплей. Семнадцать женщин, почти сплошь из неполных, читай, неблагополучных семей, в возрасте от двадцати двух до семидесяти, каждая со своим выдуманным миром и своим собственным образом, очевидным только ей самой. И у каждой своя прозрачная маска - от свирепого аскетизма до жалкого в пятьдесят лет отроду юного бодрячества. Профессиональное лицемерие, женская зависть, непрерывные обиды и надежды друг на друга и на учеников, как членов коллектива школы. Тех самых учеников, которых ты любишь всю жизнь после выпуска, даже самых ненавистных мучителей. Только дома можно ослабить сжатую за день пружину - наорать, быть грубой и несправедливой, не прощать даже мелочей, отомстить за всё по ту сторону школьного двора. В результате, тебя же раздражает страх мужа и сына, их снисходительное понимание и покорность. Их поза избитой преданной собаки. Вместо вожделенного отпора для очищающего откровенного скандала неизменное понимание замордованного в школе домашнего тирана, щадящий мир и всепрощение. Это порождает её отчуждение, ледяной учительский тон в постели и почти ненависть к такому респектабельному и самоуверенному вне дома мужу, к выросшему покорным судьбе сыну. Возникает извращённая формула семейного счастья, уверенность в своей непогрешимости, полной зависимости от её настроения этих двух никчемных существ. И вот в таком замкнутом надёжном шкафу семьи Хадасов вдруг обнаруживается свой скелет. В виде письма из знойной Одессы, написанного с раздражающей самоуверенностью, пошлыми южными оборотами речи (так и тянется рука подчеркнуть ошибки красным и выставить жирную единицу), обращёнными к ЕЁ мужу! Софочка, их когдатошняя курортная квартирная хозяйка, судя по всему, сама разыскала Юрия, когда он был в командировке, соблазнила и влюбилась как драная кошка, стерва!.. В своей манере, Алла прокурорским тоном потребовала объяснений. Юрий загадочно улыбался, читая письмо, и сказал, как-то странно, с холодным любопытством глядя на Аллу: "Ты же знаешь, ЭТО не в моём вкусе. К тому же она старше даже тебя..." "Что-о? - растерялась грозная учительница. - Даже?.. Меня?.." "Да, она не заставляет уговаривать себя в постели, - понесло вдруг Юрия, - но мне такие женщины, рыхлые, неопрятные, жирные, скорее отвратительны." "Идиот, какое мне до всего этого дело? - задохнулась Алла. - Как ты смеешь делиться со мной своими постельными впечатлениями о другой женщине?" "А почему бы и не поделиться, - взорвалось что-то в постоянно оскорбляемом холодностью муже. - Мы же с тобой давно не муж и жена. Так, приятели по общежитию. Ты-то чего возникаешь? Какое у тебя-то, фригидного бревна, право ревновать своего сексуально здорового мужа к озабоченной самке? Что сверлишь глазами? Не ожидала?" "Юра... Что за обороты речи?.. - совсем растерялся семейный педагог. - Ты хоть сам слышишь, что ты говоришь?" "Я-то слышу. Я давно слышу, что пора тебя проучить." "Тогда... Тогда - пошёл вон, мразь..." Юрий, всё так же неприятно улыбаясь, собрал свои документы, кое-какие вещи, небрежно покидал всё в кейс и вышел, оглушительно хлопнув дверью.
2.
И сразу же оглушающая тишина поселилась в опустевшей семье. Всё произошло так неожиданно, что Алла без конца забывала о ней в крике школы, напоминая себе по дороге домой, что надо в первую очередь рассказать Юрию о событиях сегодняшнего дня. Но, приближаясь к закрытой двери, она, словно споткнувшись, останавливалась. Словно за дверью стояли три гроба. Я была хорошей женой, беззвучно кричала Алла в пустой спальне, уткнувшись лицом в одну подушку на широкой тахте. Я ему не изменила ни разу! Я не дала никакого повода для предательства... Нельзя любить того, кого боишься, - возражал некто за её затылком. - Ты, ты сама убила свою семью... Она позвонила в Одессу, представляя себе вытирающую о платье жирные руки Соню, спешащую от стола, где она вечно разделывала курицу с Привоза. "А-алё! - в нос пропела одесситка. - Яка така Алла с Ленинграду? Юрка жинка, чи що? Та що жинке треба от Софы? Мужа? Та бери его, он мне вже не нужен." "Я хочу от вас узнать только одно, - задыхалась Алла. - Мне, понимаете, нужна ясность..." "Так соби твой чоловик. Я ж казала. Я его бильш до себе не пидпущу. Що ще тоби жинка с Ленинграду?" Зазвучали длинные гудки. Алла представила, как Соня, возбуждённо поблёскивая красивыми на выкате глазами, возвращается к столу, делая характерное движение руками, словно встяхивая свою огромную низкую грудь, и снова принимается за отделение от свежевыпотрошенной курицы лакомого пупочка...
Серёже она беспощадно рассказала всё. Он тенью ходил всюду за матерью, помогал и молчал. Развод прошёл гладко. Юрий отказался от раздела имущества, Алла - от алиментов. С сыном он попрощался по телефону. Серёжа не сказал ни слова в ответ. И одной семьёй в огромной стране стало меньше. Наступила удивительная пустота. Если бы он погиб в авиакатастрофе, можно было бы воспитывать сына на памяти покойного отца. Если бы его посадили без права переписки, можно было надеяться на амнистию. Но не было ни могилы, ни права на память, только забытые на серванте его тикающие, зачем-то постоянно оживляемые часы, скудная одежда в шкафу, папки с научными трудами. Жизнь шла так, как обычно во время его командировок. Только эта командировка была без обратного билета. Начались неприятности на работе. При общениях с Железной Гвоздёй, как называли директриссу, Алла словно чувствовала себя провинившимся Юрием в её, Аллы, присутствии. Когда она посмела возразить, Гвоздя буквально разорвала её в клочья своим криком. А дома ждал дневник Серёжи с двойкой по поведению и горящая свеча прегорели пробки. Серёжа полез на табурет их чинить. Его трахнуло током, и он чуть не слетел в лестничный пролёт. У Аллы подгорела до углей яичница на газе. Пока она спасалась от пламени на сковороде, забытый утюг сжёг единственное рабочее платье. Пришлось идти на работу в вечернем платье с декольте и нарваться на раснос Гвозди, обозвавшей несчастную Аллу публичной женщиной... На пути домой она услышала в подъезде густой мат знакомым голосом и застала Серёжу курящим с соседским Кирюшкой. Бледно-зелёный, сын кашлял и ругался. Дома, после того, как избитый сын наревелся и уснул, Алла зашла в ванную и отпрянула: из зеркала на неё смотрела старуха с седыми висками. Тут настала её очередь биться в истерике, пока Серёжа носился с водой и мокрым полотенцем. Она не пошла на работу, Серёжа - в школу. Они не отвечали на телефонные вызовы до самого вечера, пока не раздался длинный требовательный звонок в дверь. "Кто, - не своим голосом спросила Алла. - Мы уже легли." "Откройте, милиция." "Мама, честное слово, - заторопился Серёжа, лихорадочно роясь в кармане папиного пальто. - Это был не я..." "Сволочь, - сквозь зубы сказала мать, открывая дверь, и тут же утонула в медвежьих объятьях Юриного единственного друга - профессора Иннокентия Негоды. - Кешка, господи!" - разрыдалась она облегчённо. "Что с вами. Звонит мне Гвоздя, что жена доцента Хадаса, так и сказала, самовольно бросила работу и вообще ведёт себя вызывающе. Это о тебе?" Огромный рыжий и бородатый Кеша раскрыл свой старомодный зонтик-трость, погрозил волосатым рыжим пальцем вытянувшемуся в дверях сияющему Серёже и развалился в "своём" кресле, вытянув огромные ноги в мокрых неизменно рванных носках, благодушно оглядывая замеревшую от неожиданности Аллу. "Ну-с, как вы тут без хозяина? Я смотрю - не пропадаете? Молодцом, пардон, молодухой смотришься, Аллочка." "Ну да! А это?" "Ерунда. Педагог просто должен быть с седыми прядками над нашими тетрадками, верно? А Юрке так и надо, пусть, пусть побегает, пусть узнает, каково жить без такой благородной красавицы. Свежатинки, видите ли захотелось! Вот и получил. Верно, Серёга?" Мальчик серьёзно кивнул. "Проведать наконец-то пришёл? - сухо спросила Алла. - Или директрисса послала?" "Привет, ваше почтение. Друг семьи..." "Не фиглярничай. Какой, к дьяволу, семьи? Что ты тут мне паясничаешь?!." "Какой? - Кеша сразу стал серьёзным. - Вашей, мадам. И моего единственного друга Юры. Что, я вас первый год знаю, чтобы поверить справке о разводе? Что такое справка бумага! Дошло, девочка? Юра - дурак, поддался на провокацию. Попробовала бы меня моя Клава приревновать! Я бы при ней эту Софу головой в унитаз и..." Он замолк, поражённый дробным нечеловечески злым смехом ребёнка. "Ты чего?" - испугалась Алла. "Не надо в унитаз. Надо её руками в пробки, чтобы она мед-лен-но горела..." "Идиот!! - истерически закричала мать. Пошёл вон, дурак!" "Да, - глухо сказал Кеша, когда закрылась дверь за мальчиком. - Детям больнее всех. Так вот он мне написал, что..." "Меня не интересует, что ОН тебе написал, - быстро сказала Алла. - Давай или о деле, или..." "Замолчи! - медведем поднялся Кеша с кресла. И сразу обмяк, положив огромные руки на плечи хрупкой Аллы. - Замолчи, милая, замолчи, бедная моя... хорошая ты моя... Такой у меня вот тут гнёт. Так болит... Ну подумай сама, ты же умница. Ну разве так бывает, как у вас? Да мужик, если захочет, так обставит свой роман на стороне, что такая наивная как ты ни за что не узнает..." "Так то опытные, а он не-е-ет!" - зарыдала Алла, испытав вдруг огромное облегчение и неожиданную надежду. "А я что говорю? А я? Он - неопытный. Вот она, от злости, что не получилось охмурить, напала на тебя, из чистой зависти, как злая собака. А вы оба и попались в её зубы. Слушай меня теперь внимательно. Я всё ждал, что обойдётся. Что вы одумаетесь. Потом сделал себе командировку в Одессу и провёл расследование прямо на месте преступления. Да, останавливался он у них, а где же ещё, когда в Одессе в гостиницах мест никогда нет? Это же Одесса, общежитие, все друг о друге всё знают, всё просматривается во дворе и прослушивается с балкона на балкон. Так вот ничего у него с ней не было. Да, она действительно пыталась его соблазнить, потом бесилась, плакала, жаловалась матери и подруге... Как вообще ты могла поверить? Ну, мою Кланю сели бы он тебе предпочёл, я бы ещё понял. Подлец, подумал бы я, но молодец, со вкусом парень. Но Сонька, мешок с... И вообще зачем ему, доценту-то подобная краля? У него мало студенточек?" "Вот именно, - уже улыбалась сквозь слёзы Алла. - Вот он там, в Комсомольске... да на свободе..." "Ещё бы. Я бы на его месте, начал с пятого курса и - до первого..." "А может быть наоборот? - привычно в присутствии Кеши хохотала Алла. - Сначала молоденькие?" "Нет-нет! Ни в коем случае. Это не в его, и не в моих, правилах. Молоденьких непременно на закуску - именно в указанной выше последовательности, сударыня! И вот почему..." - в бороде весело сверкали белые зубы. "Кеша, - обовала его Алла. - А почему ты... и Клава... мне всё это время не звонили?" "Видишь ли, дело в том, что мы вас любим. Вас. Вдвоём. Не порознь. А порознь мы вас и знать не хотим. Истинные друзья семьи не берут одну из сторон при разрыве семьи. Одного из... вдруг врагов. Нонсенс..." "Я ему напишу! - заторопилась Алла. - Только научи как. Господи, ведь если он не виноват, что же я со всеми нами, и, главное, с Серёжей, наделала!.." "Первые разумные слова." "Кешенька. Спаситель ты мой, правда я - глупая истеричка? Я - дура, правда? Да?" "Странный вопрос..." "Да, да, да! Ты никогда не врёшь. Это ясно. Ты- всегда прав! И ты меня понимаешь, правда? И Клава?" "Она считает, что ты просто эгоистка." "Правильно. Я - эгоистка. Как же мне ему написать, чтобы он понял и простил? Скорее скажи мне и дай адрес, чтобы непременно дошло письмо, Кешенька!.. Знаешь что? Я напишу на институт, с уведомлением о вручении, правда? Господи. Как же я его измучила! И Серёженьку... Дура... эгоистка..." "Нет уж, ничего ему не пиши. Теперь уж тебе надо выдержать фасон. Пусть сам напишет. Это я беру на себя. А вы, милые мои, готовьтесь. Он там пректасную квартиру получил. Хватит вам снимать. Поживёте по-человечески." "Я согласна! Бог с ним с Ленинградом, со школой, с этой Железной Гвоздёй. Кешь, а вот я возьму билеты и мы просто приедем, а? Ведь не прогонит же? У меня на книжке пятьсот рублей. Сколько стоит билет до Комсомольска? Да не молчи ты, Кешенька!" "Ехать придётся. Ему сюда возврата нет, его место занято. А там по нашей с ним теме - непочатый край работы. Он там запросто и докторскую завершит, и в металл наши идеи внедрит. Есть у меня соискатель интересный, Заманский такой, вашей же неповторимой нации товарищ... Он как раз туда уже едет после стажировки. Я его нацелил на работу с Юрой. А там и мы с Клавой, к вам , а?"
4.
1.
"Буря смешала землю с небом, белое небо с белым снегом", - думал Юрий, глядя в окно на оледенелую унылую улицу, по которой беззвучно за двойными стёклами катил заиндевелый трамвай со слепыми белыми окнами. В конце ноября ударил первый настоящий мороз - за тридцать. И вот сегодня - первая пурга с сюрпризом - сорок на сорок, и ветер и мороз. Давным давно ни из одного окна не видно ничего, кроме мохнатой белой изморози на стёклах. Только в уголках рамы сохраняется почему-то прозрачное сухое пятнышко, в которое и видна улица с трамваем. Надо идти на лекцию вечерникам, а страшно даже подумать оставить прогретое раскалёнными батареями жизненное пространство. Всё есть в этом тёплом уюте - кухонный гарнитур с посудой для Аллы, тахта, как их супружеское ложе, даже кресло-кровать в кабинете для Серёжи. Есть даже письмо от Кеши, что Алла простила его "измену" и ждёт письма. И есть листик на письменном столе со словами "Дорогой Алчонок! Я очень хочу..." Чего я очень хочу, думает Юрий, глядя на сдуваемых полярным ураганом людей на темнеющей улице. Видеть белое от ярости лицо любимой некогда женщины с трясущейся чёлкой? Слышать постоянно раздражённый любимый голос с ненавистными интонациями? Принимать как должное необъяснимое презрение в свой адрес? Ждать снова осуществления постоянной угрозы насильственной конфискации сына - её спасательно круга и его наручников? Жить в ожидании беспощадного наказания разлукой? Алчонка - друга, любимой, жены давно не существует. Есть призрак. Овеществить призрак и получить жуткий фантом?.. Это очень просто: несколько часов полёта и можно увидеть сына и жену. И начать то счастье, вперемешку с кошмаром, сызнова! "Я тебе в третий раз объясняю, что..." Не говорит, не обменивается мнениями - объясняет, проводит очередную воспитательную акцию с жалким существом. А оно живёт с приклеенной шутовской улыбкой на красивом волевом лице, улыбкой, призванной не обидеть издёрганную на работе жену, хотя давно ясно, что именно эта улыбка её и бесит, что она просто жаждет семейного скандала, согласна лучше быть избитой, как соседка снизу, чем терпеть его унижение ею... Но он не смеет ей даже и возразить, зная о её праве на развод с конфискацией сына. И она это знает, а потому ведёт себя так свободно в обществе, всегда встающем на сторону женщины при разделе детей. Потому-то на одиннадцать браков шесть разводов, дело житейское. Иннокентий Негода, единственный друг настоятельно рекомендует... В отношениях их двух семей всегда была игривая параллельная влюблённость: Юра флиртовал при Кеше с Клавой, мог даже на колени её посадить, а тот мог и в губы чмокнуть эффектную тонкую Аллу. Это непременное условие дружбы семьями, на абсолютном доверии, с притворной ревностью и непритворным соперничеством. Эта дружба не похожа ни на мужскую, всегда односторонюю, ни на женскую, всегда немного фальшивую. Но и этот остров в океане чужих людей тоже невосстановим. И не только из-за развода Аллы и Юры. Негода сегодня на только физически в иной весовой категории. Он ученый высшего круга, а Юрий - массового. Иной уровень возможностей и общения. Иные потребности и проблемы. Друг за несколько минут, в день увольнения Юрия, перерос друга. Вышестоящий друг... Они никогда не вернутся на общую планету. Не на ту, что пролетает тысячи километров пространства в секунду, а ту, что была общей средой обитания. Там, где мы были секунду назад, нас уже никогда не будет. Кеша хочет, как лучше. А кто знает, как лучше? Тот странный высокий тип, что подсел неделю назад к Юрию в ресторане? И ухитрился так разговорить замкнутого доцента, что Юрий в сладостном подпитии и непривычном внимании выложил ему то же, что сейчас прокручивает снова и снова для себя самого. "Вышестоящие друзья в любой момент могут стать равно- или нижестоящими, - заметил высокий. - И с вами, и с вашим профессором именно это и случится. Через двадцать лет. В лишкат-аводе при любой биографии вы будете равны. Ведь вы сказали, что Клава - еврейка?" "Ну и что? - сразу насторожился до протрезвения Юрий. (Это слово может произнести либо близкий человек, либо провокатор. Если его произнёс незнакомый, то на сто процентов - стукач!) - Какое это в нашей стране может иметь значение? И что за иностранные слова вы употребили?" "Никакого значения это не имеет, пока эта страна существует, как наша. Через двадцать лет она физически сохранится, но станет для нас, евреев, чужой в одночасье. И мы все уедем в Израиль. И там, все, удачливые и неудачливые, умные и глупые, богатые и бедные, станем в очередь к столикам биржи труда - лишкат-аводы. И будем равны, как на том свете - ленинградцы и бухарцы. Все одной нации, все олим - русскоязычные репатрианты без языка и достойной, израильской биографии..." "Откуда вы это знаете? Нострадамуса начитались? Там сказано о крушении в конце века великой северной страны, но..." "Что вы говорите! Действительно сказано?" "Тогда, откуда вы знаете? И при чём тут Кеша с Клавой? Уж они-то русские по духу и..." "Гнать нас отсюда будут не по духу, а по роже, по паспорту, по фамилии. Но там будут бить и гнать именно за русский дух. И евреев по советскому паспорту, и русских с еврейскими жёнами. Но мы полюбим ту страну, где сейчас около тридцати тепла, плещется тёплое море и цветут сады. Полюбим со всеми её недостатками." "Сады цветут в любой стране весной, - машинально возразил Юрий. - Вы кто? Сионист или гэбэшник?" "Я - Фридман, - с достоинством сказал высокий. - Я тополог-конверсист. В одном из измерений мне случилось в 1974 году жить в почти таком же Комсомольске. И вот "вновь я посетил тот уголок земли, где я провёл изгнанником..." С гэбэшниками я в те годы встречался как-то. Милейшие и умнейшие люди, по сравнению с МГБ-шниками... иного измерения. Впрочем, не смею более вам навязывать своё общество и всё, что вы воспринимаете пока как бред. Скажу на прощанье лишь одно: в отличие от почти всех присутствующих в этом зале, у вас есть ПРАВО ВЫБОРА отечества. И вы им рано или поздно воспользуютесь, адони. Не пугайтесь, это означает на иврите, на нашем древнем языке, просто " мой господин". Коль тув... - до свидания. " Ладно, больше мне не о чём думать, как об этом психопате, очнулся от воспоминания Юрий. Пора закутываться, ставить круглый воротник своего неоценимого женского тулупчика в талию с пустым бюстом и спешить на лекцию сквозь этот ад... "Ветерок нежно травку колышит..." Надо же, а в Израиле сейчас цветут сады под жарким солнцем... И можно купаться в теплом, как в Одессе летом, море, а не идти, наклонившись под углом навстречу ледяному всепроникающему ветру. В ноябре? Цветут сады? Надо было порасспросить. Ведь это всё-таки не в южном полушарии...
2.
Юрий вздрогнул от звонка в дверь. Впервые он кому-то нужен, кроме потустороннего Толи. Это были Галкины. В прихожую влетела закутанная до шарообразного вида Наташенька, с которой все разговаривали в общежитии через дверь, так как родителей никогда не было дома. Живая голубоглазая кукла с точно такой же закутанной куклой в руках. И почти хором - мама Наташе, а Наташа кукле: "Быстренько раздевайся, а то вспотеешь..." Все трое Галкиных оглядываются с восхищением. Квартира была обещана им, но они потребовали, чтобы её убрали хотя бы, если не отремонтировали. Почему они должны выгребать гусаковский мусор? Ректор только пожал плечами: не хотите - живите себе и дальше в общежитии... И - живут! А ведь приехали-то в Комсомольск именно за своей квартирой. И приехали в составе "хвостовского карательного десанта". Юрий знал, что Петя Хвостов и Вадим Галкин были друзьями по аспирантуре, но потом "друг перерос друга". На правах доктора-зава и покровителя друга-неудачника он как-то пришёл к Галкиным и с боксёрской напористостью предложил немедленно ехать с ним в Комсомольск. Тамошний институт с безграмотным практиком-ректором давно кость в горле у министерства. Ехать туда надо со своей гвардией, собранной по всей стране, иначе местные бездари не сдадутся, не освободят институтские квартиры и не пойдут из и.о. доцентов в мастера, где им как раз и место вместо кафедр и лабораторий. Квартиру гарантирую, не век же вам жить в общаге. Бери Марину и зверёныша и - за мной, в атаку, чтоб уже не лечь... Через год - кафедра. Свобода научного поиска. Романтика, тайга и Амур с бесподобной рыбалкой. А главное - полная гарантия, что там зверёныш будет твой, а не "профессиональной комсомолки". Юрия сблизило с Вадимом общность проблемы: и там был развод, но Вадим поступил смелее - тайком похитил любимую дочь - уехал с Наташенькой и любовницей Мариной. Хвостов, как член бюро горкома, тотчас надавил развод оформили в Комсомольске в пользу отца, а мать Наташи - секретарь горкома комсомола - осталась на Западе с носом. Единственное, что она смогла сделать, это выгнать Марину из комсомола за аморалку и написать об этом телегу в местный горком, что для журналистки было равносильно волчьему билету. Но Петя Хвостов и тут был настороже. Телегу "потеряли", Марину взяли в молодёжную газету. Здесь её оценили сразу. Она была словно создана самой природой для советской журналистики. Это было распахнутое в светлый мир социализма существо. Она писала только правду и только о хороших людях, а потому её материал был всегда только на первой полосе. И она, не имея врагов, пила жизнь, захлёбываясь от счастья, что не помешало ей бросить уже второго мужа и критически приглядываться к третьему, который тоже не тянул на идеально положительного героя репортажа о буднях великих строек. Спасала эту семью девичья крепкая дружба мачехи с падчерицей. Она любила "зверёныша" ещё больше, чем сам отец. Баскетболист под потолок, Вадим часто брал обеих на руки и вышагивал по лужам или по сугробам: два ноль восемь, метр пятьдесят семь и ноль восемьдесят с копейками. Такая семья просто не могла безоглядно поддержать атаку Хвостова. Институт оказался не больным, а молодым и несобранным, но способным организмом, который следовало не разрушать, а достраивать. Именно так и написала в репортаже Марина, анализируя ситуацию. Она писала, естественно только правду и только о хороших людях, но из её правды вылезал такой образ Хвостова, что первый секретарь горкома партии долго молчал, шевеля губами над статьёй, а потом, подняв на ректора глаза, тихо сказал: "Будешь избивать мои кадры, выгоню обратно, понял?" И Галкины нажили такого врага, каким может быть только бывший друг... "Ак-ти-ров-ка! - кричала и прыгала в своих нелепых толстых рейтузах под юбкой Марина. - Мороз сорок два и ветер около сорока метров в секунду. Лекции отменяются. На улицу не рекомендуется выходить." "А как же вы вышли, да ещё с ребёнком?" "Так мы очередь заняли за Пушкиным! Мы семьдесят четвёртые. Говорят, хватит. "Подписные издания" прямо напротив твоего дома. Вот мы и решили приходить греться. Мы тихонько. Дашь нам ключ, чтобы мы отмечались каждый час. Зато - представляешь - академическое издание в десяти томах, весь Пушкин. Это же на десять поколений Галкиных, верно, Вадик?" "Вернее не бывает. Галкины, как и Пушкин, бессмертны!" "А что, если по рюмочке, по маленькой..." - запел Юрий, доставая бутылку вина. "Налей. Налей, налей!" - подхватил Вадим. "Мы же прямо на живые места приехали, - горячился Вадим. - Они тут вовсе не бездарности. У них просто своего Совета нет, чтобы защититься. У них готовые диссертации поинтереснее петиной или моей. А он их взялся разгонять. Они, естественно, ощетинились. У хвостовцев почти у всех забронированные на Западе квартиры, а тут дальневосточники - у них иной крыши над головой нет и не будет нигде!" "Петя забыл, - добавила Марина, что и мы не с большой дороги молодцы. Чтобы нас на прохожих с кистенём посылать. Ой, как я здорово выразилась! Мальчики, да ведь это же заголовок! Учёный с большой дороги!!" "Кстати, местные подонки, в отличие от нас, тут же вошли в хвостовцы... пока наш Вадик нырнул под канаты! К болельщикам оппозиции. У нас негативный нейтралитет." "С коалицией и оппозицией всё понятно, но где же в этой раскладке я?" "Ты, Юрий Ефремович, у нас вообще тёмная лошадка. С одной стороны самого Хвостова чуть не прибил физически. Тот, говорят, с непривычки испугался нарвёшься, говорит, на психа-каратиста, а мне ещё детей и институт растить. С другой стороны, после представления крайкома с подачи Героя Союза Альтмана ты у нас - человек партии, а потому вне критики. Вот и квартиру тебе вроде бы дали. Но вообще-то тебя считают третьей силой. А Петя, кстати, не такой уж тиран, как кажется. Он добрый, он на "Семнадцати мгновениях" у телевизора взахлёб рыдал, когда младенца с мамой-пианисткой обижали. Он детей своих безумно любит..." "Портрет гауляйтера. Сентиментальный палач." Весь вечер Галкины то ныряли в безумство северного урагана, то снова появлялись, чтобы возобновлять безумство урагана страстей в институте. Что-то нечистое было в возбуждённости и серьёзности этой возни, как в любой застарелой склоке. С высоты пятого этажа Юрий смотрел утром на остановившихся у циклопического ночного сугроба друзей. Вадим казался отсюда взрослым с двумя детьми. На столе остался комок начатого письма, в квартире пахло женскими духами и плавал дым сигарет. Едва слышно прозвенел по хрупким от мороза стальным рельсам трамвай. Академическое издание Пушкина невезучим Галкиным не досталось...