Таким образом, становится ясно, что самая глубокая и потаенная часть этой инициации, которая известна как «созерцание», состояла во встрече с богами, пребывающими в отраженном свете (солнце).
Это было символом видений, которыми оправданная душа будет вечно наслаждаться в своем будущем состоянии, когда произойдет возвышение души до самого апогея. В своем эссе, посвященном «Республике» Платона, Прокл замечает: «Во всех инициациях и таинствах боги проявляют себя в самых разнообразных формах: иногда лишь бесформенный свет виден взору посвященного; иногда этот свет вдруг принимает контуры человеческого тела, а иногда превращается в нечто совершенно другое».
В одном из вещих высказываний арийского (иранского) пророка Заратуштры (Зороастра) говорится: «Не проси о проявлении бросающегося в глаза образа Природы, потому что ты не должен видеть этих вещей, пока твое тело не прошло через очищение, необходимое для инициации». Но что означает этот «бросающийся в глаза образ Природы»? Прокл говорит нам, что «для смертных луна является первопричиной природы и ее образом». В то же время платонист Тейлор замечает, что «если читатель желает узнать, что же нам суждено понять о природе, образом которой является луна, то пусть он обратится к следующей информации, почерпнутой в результате долгого и кропотливого изучения древней теологии: я пришел к выводу, что существует множество источников, содержащихся в самой сути создателей мира; среди них самые важные – это источник душ (Юнона – греч. Гера), источник добродетелей (Минерва – греч. Афина) и источник природы (Диана – греч. Артемида). Этот последний напрямую зависит от прекрасной богини Реи, и демиурги считали его абсолютно необходимым для продолжения рода. Эта информация дает нам возможность объяснить значение следующих отрывков из Апулея, которые, оставшись непонятыми, заставили современных людей поверить в то, что Апулей признавал только одно божество. Первый из этих отрывков содержится в начале одиннадцатой книги «Метаморфоз», где божественность луны будто обращается к нему таким возвышенным образом: «Вот я пред тобою, Луций, твоими тронутая мольбами; мать природы, госпожа всех стихий, изначальное порождение времен, высшее из божеств, владычица душ усопших, первая среди небожителей, единый образ всех богов и богинь, мановению которой подвластны небес лазурный свод, моря целительные дуновения, преисподней плачевное безмолвие. Единую владычицу, чтит меня под многообразными видами, различными обрядами, под разными именами вся Вселенная. Там фригийцы, первенцы человечества, зовут меня Пессинунтской матерью богов, тут исконные обитатели Аттики (афиняне. – Ред.) – Минервой (Афиной. – Ред.) Кекропической, здесь кипряне, морем омываемые, – Венерой (Афродитой. – Ред.) Пафийской, критские стрелки (критяне славились меткостью стрельбы из лука. – Ред.) – Дианой (Артемидой. – Ред.) Диктиннской, трехъязычные сицилийцы – Прозерпиной (Персефоной. – Ред.) Стигийской, элевсинцы – Церерой (Деметрой. – Ред.), древней богиней, одни – Юноной (отождествлялась с греческой Герой. – Ред.), другие – Беллоной (древнеримская богиня войны. – Ред.), те – Гекатой, эти – Рамнузией (Немезида, богиня справедливого возмездия, от аттического селения Рамнунт. – Ред.), а эфиопы, которых озаряют первые лучи восходящего солнца, арии и богатые древней ученостью египтяне почитают меня так, как должно, называя настоящим моим именем – царственной Исидой».
За этим отрывком открывается еще более естественное и древнее значение. Оно скрыто в народных верованиях, все еще распространенных во многих землях, о том, что луна является резервуаром жизни и силой души. На островах Меланезии люди верят в существование резервуара сверхъестественной, или магической, силы, который они называют mana. Он, как и orenola североамериканских индейцев, якобы хранится на луне, которая образует поэтому огромное хранилище этой силы, которое и считалось многими древними людьми источником всей жизни и энергии на земле. Большинство богинь луны присутствуют при рождении ребенка, а серп луны, как считают многие народы, может ускорить рост растений даже лучше, чем само солнце. Мы знаем, что сказочные феи всегда так или иначе связаны с луной. Существуют также всем известные повитухи, которые всегда готовы помочь смертным в момент рождения ребенка. Они, таким образом, являются духами жизни, приносящими новорожденному ребенку душу. Отсюда все сказки о подменах детей, где они играли чуть ли не главную роль. А это ведет к тому, и мы вполне можем это предположить, что в какой-то момент произошло смещение верований и идея о миграции души вошла в сказочную мифологию, а роль самой феи свелась к душе, которая постоянно возвращается на землю.
Глава 6 ФИЛОСОФИЯ ТАИНСТВ (продолжение)
Платон действительно утверждает, что конечной задачей таинств было вернуть человечество к принципам, от которых оно отошло. В древности люди (как сегодня дикари) твердо верили в идею о падении человека. Некоторые народы (например, древние валлийцы или индейцы нынешнего штата Аризона) верили, что человек поднялся из своего низшего состояния, тем самым предвосхищая теорию Дарвина. Однако практически все народы говорили о его нравственном и этическом падении, когда он отошел от состояния невинности.
Эта традиция, конечно, связана с идеей о плотском знании и нарушении нравственного запрета, с историей о падении с небес, порванном шнуре или шесте, который спустился на землю.
В молитве, с которой Психея обращается к Церере, безусловно говорится о падении души: «Я умоляю тебя твоей плодоносящей правой рукой, веселыми праздниками сбора твоих урожаев, крылатой колесницей твоих драконов и плодородием сицилийской почвы, и быстрой колесницей, и темными обрядами венчания Прозерпины, и светлыми празднествами, окружающими возвращение твоей дочери, и другими тайнами, о которых в Элевсине хранят полное молчание, – уменьши страдания твоей несчастной дочери Психеи»[10].
Тейлор говорит, что изнасилование Прозерпины символизирует падение души, что ясно видно из отрывка из Олимпиодора. Это же фактически подтверждает Саллюстий в его De Dies et Munolo: «Как следует из работ Апулея, изнасилование Прозерпины стало частью таинств, а значит, воплощало падение души и ее союз с темными сторонами тела. Действительно, если падение и возвышение души и ее состояние в тесном взаимодействии с материальной природой изображались в ходе таинств, то это было связано только с историей об изнасиловании Прозерпины, и ничем другим. Первая часть этого утверждения очевидна из приведенного выше отрывка из Апулея: «Я приблизился к границе смерти и, вступив во владения Прозерпины и пройдя через все элементы, вернулся к моему изначальному состоянию».
Насколько это психическое падение связано с идеей миграции души? На мой взгляд, они тесно взаимосвязаны, но это часто упускалось из виду. Символически падение Прозерпины проводит параллель с посевом зерна в землю. Вообще, Прозерпина была богиней зерна, а ее мать – богиней самой пшеницы. Теперь зерно связывается с идеей миграции душ, как это ясно показывает одна замечательная легенда. Британская (кельтская) богиня Керидвен, которая, без сомнения, являлась богиней зерна, преследовала Гвиона, которого она послала смотреть за ее волшебной чашей. В процессе этих поисков каждый из них принимает формы различных животных, и, наконец, Гвион принимает обличье пшеничного зерна. Керидвен глотает его, и он возрождается как волшебный поэт Тейлизин. Это не только легенда о миграции души, в которой фигурирует колос зерна, но и аллегория мистического возрождения через обрядовые таинства Керидвен. Более того, по крайней мере, один из ее адептов обращался к ней как к луне, а еще ее называли «богиней всех зерен», что явно ставит ее на один уровень с Церерой.
Когда Гвион невольно попробовал добродетель из ее Чаши Вдохновения, Керидвен стала преследовать его: Гвион превратился в зайца, когда она обратилась в гончую, догнала его и погнала к реке. Гвион нырнул в ручей и стал рыбой, но, когда и в воде богиня стала преследовать его, он обратился в птицу. Превратившись в сокола, Керидвен бросилась на Гвиона, тогда он, увидев на полу сноп пшеницы, нырнул в него и превратился в зернышко. Однако Керидвен обернулась черной курицей, опустилась на пшеницу, выклевала все зерно из снопа, проглотила и Гвиона, а затем в положенный срок родила его в виде прекрасного ребенка Тейлизина, который был найден в рыболовной сети Эльфина.
Теперь этот миф совершенно точно походит на обряд инициации. Керидвен сначала превращается в собаку. Вергилий в шестой книге «Энеиды», описывая то, что разрешено было открыть об элевсинских таинствах, говорит, что прежде всего его герой, когда жрица вела его к волшебной реке, увидел свору собак, а Плето в своих заметках о пророке Зороастре (Заратуштре) замечает, что в ходе совершения таинств существует обычай представлять неких призраков в виде собак. Собака, по сути, была стражем Подземного царства, и кажется вполне вероятным, что, когда инициируемый должен был войти в эти мрачные пенаты, проходя через мучительный круг необходимых испытаний, собака, возможно, становилась символической частью церемонии. Диодор, говоря о таинствах Исиды, упоминает, что присутствие собак придавало атмосфере особую торжественность, и он даже называет жрецов таинств «собаками», считая, что греки исказили еврейское слово «cohen» – «священник» и сделали из него свое слово «Кипе» – собака[11].
Теперь этот миф совершенно точно походит на обряд инициации. Керидвен сначала превращается в собаку. Вергилий в шестой книге «Энеиды», описывая то, что разрешено было открыть об элевсинских таинствах, говорит, что прежде всего его герой, когда жрица вела его к волшебной реке, увидел свору собак, а Плето в своих заметках о пророке Зороастре (Заратуштре) замечает, что в ходе совершения таинств существует обычай представлять неких призраков в виде собак. Собака, по сути, была стражем Подземного царства, и кажется вполне вероятным, что, когда инициируемый должен был войти в эти мрачные пенаты, проходя через мучительный круг необходимых испытаний, собака, возможно, становилась символической частью церемонии. Диодор, говоря о таинствах Исиды, упоминает, что присутствие собак придавало атмосфере особую торжественность, и он даже называет жрецов таинств «собаками», считая, что греки исказили еврейское слово «cohen» – «священник» и сделали из него свое слово «Кипе» – собака[11].
Однако собаку Гвен зовут Дормарт («Ворота печали»), поэтому, судя по всему, животные в британских таинствах несколько напоминали классического Цербера или египетского Анубиса и имели сходное значение – они походили на Л имена Прозерпины, с которым Апулей столкнулся в процессе инициации.
Затем мы видим, как жаждущий пройти инициации обратился в зайца, священного у бриттов животного. Но скорее всего, заяц здесь символизирует робость посвящаемого. Зайца нагоняют и гонят к реке. Главным обрядом в греческих таинствах был обряд очищения, который праздновался на берегу реки. Например, афиняне совершали этот обряд на Илиссе, речке в Аттике (у восточной окраины Афин), чьи берега назывались «мистическими» и чьи воды назывались божественными.
Согласно кельтской легенде, кандидат на инициацию погружается в воду, и здесь жреца, совершающего обряд очищения, символизирует выдра. Затем он превращается в птицу, которую символизируют друиды, а Тейлизин далее говорит нам, что сам не раз превращался в птицу (его противник становится ястребом, что очень напоминает египетскую мифологию). Наконец он превращается в зерно чистейшей пшеницы, смешавшись с кучей таких же зерен, и таким образом приобретает форму, священную для Цереры или Керидвен, которая принимает это зерно в свое лоно, оттуда он и рождается вновь.
Практически нет сомнений в том, что египетские и греческие таинства в той части, где они касаются падения души, были связаны с идеей миграции или метемпсихоза.
Басня, или аллегория, замечает Саллюстий, вещь теологическая до той поры, пока она относится к чистой философии. Когда дело идет о физическом, то она становится поэзией. Но когда происходит «смешение жанров», она становится применимой к обрядам инициации, «поскольку цель всех мистических обрядов – соединение с миром богов». Это я считаю самым важным моментом в нашем понимании таинств, поскольку показывает нам, что их надо понимать как мост между смертным и божественным. О таком мосте косвенно говорится в иудейских мистических писаниях, а также в некоторых мусульманских таинствах: он представляет собой психическую арку, венцом которой является божество, а человек поднимается к нему по ступеням. По крайней мере, так это представляли себе приверженцы каббалы.
Таким образом, в ходе совершения египетских таинств создавалась образная и аллегорическая картина падения и возвышения души. Нам следует думать о драме падения как о демонстрации пути, пройденного душой, от антропоморфного состояния (то есть сходства с человеком) через цикл испытаний до возвращения в первоначальное состояние – от человека до низших форм жизни – червя, змеи, млекопитающего. Сопутствует ли этому движению мыслительный процесс? Наверняка мы этого сказать не можем, но лично я не сомневаюсь, что да. В этом действе, несомненно, присутствовал элемент самоуничижения, выражавшийся в пантомиме. Неофит ползал, как рептилия, затем поднимался на четвереньки, как собака или молодой олень, надевал на себя шкуры животных, пока не завершался аллегорический процесс эволюции и он не поднимался во весь человеческий рост. Такой, вероятно, была основа внешней ритуальной стороны таинств.
Но гораздо более важным были качество и глубина мысли, сопровождавшей эту внешнюю сторону таинств, и магические средства, при помощи которых должно было быть достигнуто освобождение от животных форм. Как я уже говорил, животному положению соответствовало самоуничижение. Нужны ли были при этом еще какие-то обряды и слова? Вот что говорит о греческих таинствах мисс Джейн Харрисон: «Диоген Лаэртский, стремясь прославить Пифагора, сказал, что он был первым, кто начал утверждать, что «душа проходила свой путь по колесу необходимости, время от времени опускаясь до животного». Народ, который видел в змее душу героя, без труда мог сформировать идею метемпсихоза. Этим людям не надо было заимствовать эту идею у египтян, и все же вполне вероятно, что влияние Египта с его развитым культом поклонения животным существовало и способствовало внедрению идеи о священности жизни животного. Чуть ли не церемониальная нежность к животным, проявляемая во время совершения пифагорейских таинств, – скорее египетского, чем греческого происхождения. Идея родства с животными хорошо сочеталась с изысканным и сознательным унижением членов этого братства».
«Ребенком я упал в молоко», – говорил неофит этого братства. Греческий инициированный верил, что он возродится ребенком. Безусловно, это отдаленно напоминало об изменениях в развитии животного, которые находили свое символическое воплощение в египетских обрядах. Мы знаем также, что посвящаемый в культ Диониса (Вакха) «становился» молодым оленем. Кто будет при этом сомневаться, что эти превращения сопровождались изменениями в мыслительном процессе? Восхождение на новую ступень наверняка сопровождалось соответствующими молитвами и заклинаниями.
Но гораздо более важным был мыслительный процесс, сопутствующий обряду восхождения души на новую ступень развития, то есть повествованию о смерти и возрождении Осириса. Очень часто без достаточных на то оснований высказывалось мнение, что обряд таинств включал в себя все связанные с ними торжества и восхваления и что лишь магическая сила обряда могла дать неофитам надежду на соединение с божеством. Это означало бы, что таинства всегда оставались религиозной частью низших культов, «вытанцовыванием» мифа и что они иногда приобретали значения настоящей религиозной мудрости. Свидетельства же Иамблиха, Плутарха и многих других отвергают эту идею, как абсурдную.
Мы вряд ли можем сомневаться в том, что странствия души, то есть Исиды, были всего лишь частью обряда, предшествующей настоящей драме возрождения. Согласно элевсинским таинствам, душа спускалась из планетарного уровня, из тропика Рака, на планету Сатурн, которую Капелла сравнивает с грязной и мутной рекой и символом которой является море, где совершали омовение мистики. Позже появилась идея о том, что душа упала на лунный диск, а уже оттуда на землю, то есть тело человека. На этом этапе нам следует вспомнить миф о богине Баубо – в том виде, как его рассказывает отец Арнобий (христианин), иллюстрируя телесную связь души. Конечно, Арнобий рассказывает этот миф с целью дискредитации таинств, но тем не менее его рассказ полезен для нашего исследования.
Богиня Церера (Деметра) в поисках своей дочери Прозерпины (Персефоны) пришла к границам Элевсина в Аттике. Эта земля была населена людьми, называвшими себя автохтонами, то есть происходящими из земли. Их звали Баубо и Триптолем, Дисаулес – пастух коз, Евбул – пастух свиней, и Эвмол – пастух, давший начало всему роду Эвмолпидов. Этот род позже прославился своими иерофантами. Баубо тепло встретила Деметру, измученную своим горем, и попыталась развеселить ее своей лаской и весьма фривольными действиями. Для этого она попросила ее освежить тело и поставила перед ней всяческие напитки, чтобы та утолила жажду. Однако печальная богиня отвергла все предложения гостеприимной хозяйки. Ту, однако, это не смутило, и она продолжила настойчиво предлагать ей угощения и развлечения, от которых богиня так настойчиво отказывалась. После этого Баубо решила если не накормить свою гостью, то хотя бы развлечь ее. Для этого она обнажила нижнюю часть своего тела, которое и есть средоточие женской привлекательности. И, не оставляя попыток развеселить свою гостью, она повернулась к ней своей тайной частью. Богине явно понравился этот новый способ развеселить ее, и она рассмеялась. Лишь после этого она утолила свою жажду напитком, от которого раньше отказывалась.
Этот миф, безусловно, принадлежит к вопросу о сути тайного, будучи наполнен мистическим значением, которое является одним из основных наследий таинств. Как замечает Иамблих: «Подобного рода действия должны были освободить нас от низменных страстей, давая нам возможность увидеть все и одновременно подавляя желания благодаря невыносимой святости, сопутствующей всем обрядам. Ведь самый верный способ избавиться от страстей – это отдаться им, но с умеренностью, чтобы удовлетворить их».