Совершенно очевидно, что за этим следовало символическое рождение священного дитяти. Это был один из древнейших эпизодов в греческих ритуалах. Некоторые из древнейших греческих сакральных танцев иллюстрировали эту аллегорию. Я полагаю, что именно об этом говорит Ориген, когда цитирует слова жреца: «Богиня Бримо родила Бримоса, священного ребенка».
Однако существуют некоторые сомнения относительно этого эпизода. Самое удивительное, что практически идентичный обряд существовал в древней Мексике, где на одном из празднеств символизировалось рождение бога маиса (кукурузы), а предшествовал этому обряд священного бракосочетания.
Я не хочу сказать, что между этими двумя обрядами существует какая-то культурная связь, но их идентичный характер слишком бросается в глаза, чтобы его можно было игнорировать, и эта идентичность может укрепить наши предположения относительно Элевсина.
Максим Турий предполагает, что такие праздники, как элевсинские, имели под собой сельскохозяйственную подоплеку, и Варто говорит нам, что «в элевсинских таинствах нет ничего, что не было бы связано с зерном». Таким образом, он встал на сторону антропологов, абсолютно игнорируя конечную цель всех этих церемоний, которая, без сомнения, была связана с познаниями тайн загробной жизни. Я подчеркиваю это, потому что всегда существует опасность упустить из виду эту общую черту таинств.
Теперь пора подойти к более подробному рассмотрению обрядовой стороны таинств. Лишение еды, судя по всему, символизировало пост Деметры. Этот обряд прерывался ритуальным поеданием еды из священных закромов – мяса, меда, вина, сыра и пряностей. Судя по всему, этот сундук был сделан из дерева и имел цилиндрическую форму; имелась также специальная корзина (halathos), где хранились одежды Деметры. «Цицероном» называлась чаша, из которой участники таинства пили вино. Пройдя через все эти элементы обряда, участник таинства венчался миртовым венком.
Затем участникам таинства открывались некоторые священные тайны. Темистий (ок. 317–388, греческий философ-перипатетик) упоминает, что, приближаясь к алтарю богини на этом этапе, неофит чувствовал, как его охватывает тревога, он испытывал печаль и сомнение, с трудом находя вход в святилище. Однако, когда иерофант открывал ворота и приподнимал одежды статуи, демонстрируя ее красоту, когда неофит видел великолепный мрамор, освещенный священным светом, все страхи исчезали, и интеллект неофита поднимался на недосягаемую высоту. Вместе с тенями, которые окутывали неофита, он растворялся в свете. Кажется, что все это связано с чем-то большим, чем прояснение видения смертного, и почти наверняка предполагает, что неофит на этой стадии имел возможность первый раз заглянуть в бессмертие.
Теперь мистик должен был перейти либо символически, либо духовно через мир теней, куда спустилась Кора. Поскольку я подробно описывал этот этап таинств в другой главе, здесь нет необходимости снова останавливаться на этом. Из этого места ужаса и мрака мистик попадал в елисейские поля, пронизанные светом, и созерцал там сакральные предметы, которые мы уже описывали. Далее шло обращение жреца, которым и завершались Малые таинства.
Финал эпоптической (созерцательной) стадии таинств известен нам гораздо хуже, однако специалисты сходятся во мнении, что он практически был связан с обрядом, посвященным колосу и зерну. Это единственный обряд, связанный с Большими таинствами Элевсина, который в большей степени касается Диониса, а не Деметры. Мы видим, что большое количество неофитов останавливались, пройдя первую ступень инициации, а вторая ступень начиналась только через год. У нас имеется достаточное количество свидетельств этому. Так, святой Ипполит говорит, что в молчании всем демонстрировался колос пшеницы (или фаллос. – Ред.), и он говорит об этом так смело и с такой уверенностью, что мы вряд ли можем сомневаться в точности его слов. Его свидетельства помогают нам связать элевсинские таинства второй степени с Египтом. Дионис, или Иакхос (Иакх), был богом-покровителем Больших элевсинских таинств, и нет сомнения в том, что миф о его жизни представлял собой основу для высших таинств. Мы уже говорили об этом мифе и отметили его значение. Я не могу усомниться в том, что этот миф был абсолютно идентичен мифу об Осирисе.
Глава 8 ТАИНСТВА ДРУГИХ СТРАН (продолжение)
На данном этапе нашего исследования абсолютно необходимо суммировать то, что было написано покойной Джейн Харрисон об элевсинских таинствах в ее «Вступлении к изучению греческой религии». Она считала их местным, элевсинским вариантом «халоа», или праздника в честь Деметры, Коры (Персефоны) и Диониса по случаю обрезания виноградных лоз и дегустации сделанного из них молодого вина. Великолепие и духовное значение элевсинских таинств связаны с тем, что Афины восприняли их в чисто политических целях, и с тем, что в какой-то момент они стали ассоциироваться с таинствами Диониса и культа Орфея.
«В целом под таинством понимается обряд, в ходе которого раскрываются определенные сакральные вещи, которые верующий не может видеть, пока не пройдет некоторых обрядов очищения»[14].
Вслед за принесением сакральных предметов из Элевсина в Афины 15-го числа Бодромиона происходил отбор кандидатов на инициацию. 16-го же числа проводился обряд, известный как «К морю, мистики!» – по зову, которым глашатаи призывали начать обряд очищения. Он означал изгнание зла, и в путешествии длиной в 6 миль каждый мистик брал с собой молодого поросенка, с которым он и совершал купание в море. Мисс Харрисон, цитируя Иоанна Медийца, говорит, что «таинства возникли из отторжения всего нечистого, как эквивалент освящению». И надо сказать, что это гораздо лучшее определение, чем то, которое дала она сама.
В ночь с 19-го по 20-е процессия совершивших очищение мистиков отправлялась из Афин в Элевсин, неся с собой изображение Иакхоса (Иакха, Диониса), но «далее мы не можем назвать точный порядок совершения различных обрядов инициации».
Затем совершалось подношение мистикам первых фруктов, в частности, они пробовали kykeon – священную брагу, и вручение мистикам некоторых сводов правил, касающихся этих обрядов, что не было «догмой или даже верой», но лишь заявлением о совершенных ритуальных действиях. Из сакральных предметов, взятых из ящика и помещенных в корзину, а затем вновь возвращенных в ящик, «мы не знаем ничего». Подобно сакральным предметам Тесмофории, еще одного праздника (шара, зеркала и конуса), они могли иметь вполне заурядный характер.
«Поздние авторы, описывавшие элевсинские обряды, постоянно употребляют слово «стадия». Затем мисс Харрисон цитирует весьма важные описания Пселла (важность которых она, очевидно, увидела в трудах Тейлора, который также часто ссылается на них): «Таинства о них (демонах), как, например, таинства Элевсина, воспроизводят двойную историю Део, или Деметры, и ее дочери Ферефанты (Персефоны. – Ред.), или Коры. Как и в обрядах инициации, здесь есть и любовные истории, а Афродита морская поднимается из глубины волн. Далее следует обряд бракосочетания Коры. А инициируемые сопровождают его пением: «Я отведал с тамбурина, я испил из цимбалы, я пронес священные предметы, я вошел в комнату молодоженов». Затем они разыгрывают родовые схватки Део. По крайней мере, мы слышим крики Део, и мы видим разлив желчи и приступы боли. Затем появляется существо с ногами козла в знак того, что Зевс сделал с Деметрой. После этого следуют обряды в честь Диониса, появляется гробница, и многочисленные подношения, и посвященные в культ Шабазия, и люди, совершающие обряды в честь Матери, и звенящий очаг Теспротии, и гонг Додоны, и Кочувая и Коичес – две фигуры, олицетворяющие демонов, и после этого со своим танцем вступает Баубо».
Затем, как говорит мисс Харрисон, «разыгрывается сакральная пантомима… где Дионис и другие орфические божества выступают скорее в роли демонов, а не богов. Религия Орфея является таковой в том смысле, что она – поклонение реальным тайнам жизни, а не конкретным богам; это поклонение самой жизни в ее высших тайных проявлениях любви и экстаза». Вот как об этом сказал Мюррей в его «Древней греческой литературе»: «Разум велик, но он – не все. В мире есть вещи, которые находятся за пределами логики и разума, причины эмоций, которые мы не в состоянии выразить, которым мы склонны поклоняться и которые мы считаем самыми драгоценными в жизни. Эти вещи – Бог или его проявления, не волшебные бессмертные существа, но «вещи как таковые», вещи полностью не человеческие и не нравственные, которые вызывают восторг и слезы или разрушают жизнь человека, не теряя при этом своей чистоты». Вот, пожалуй, и все, мисс Харрисон.
Именно это чувство вдохнуло жизнь в таинства в их позднейших культах, – это не просто связь человека с Богом, когда человек становится богом, но признание того, что любовь и экстаз есть суть Бога, и того, что все человеческие барьеры и табу не способны встать между человеком и Богом в этих его проявлениях. Эта правда известна поэтам и музыкантам через ритм, который и есть экстаз. Эта правда является художникам через цвет, который есть материальное проявление ритма. А благодарные, щедрые и любящие познают эту истину через то, что есть самое благородное, – любовь человека к человеку, жертву, которую мы готовы принести во имя любви. И не важно, любовь это к одному человеку или всем людям вообще. Ведь любовь, не требующая жертвы, – это все равно что искусство, не знающее ограничений, и она столь же невозможна, как тело без души.
Именно это чувство вдохнуло жизнь в таинства в их позднейших культах, – это не просто связь человека с Богом, когда человек становится богом, но признание того, что любовь и экстаз есть суть Бога, и того, что все человеческие барьеры и табу не способны встать между человеком и Богом в этих его проявлениях. Эта правда известна поэтам и музыкантам через ритм, который и есть экстаз. Эта правда является художникам через цвет, который есть материальное проявление ритма. А благодарные, щедрые и любящие познают эту истину через то, что есть самое благородное, – любовь человека к человеку, жертву, которую мы готовы принести во имя любви. И не важно, любовь это к одному человеку или всем людям вообще. Ведь любовь, не требующая жертвы, – это все равно что искусство, не знающее ограничений, и она столь же невозможна, как тело без души.
Значит, этот чудесный дар и был главным в орфическом культе, который, как мы видим, должен был стать частью наполовину сформировавшихся обрядов элевсинских таинств.
Что касается таинств культа Иакха (Диониса), которые якобы были созданы Орфеем, то они строились на основе следующего тайного повествования: Дионис, или Иакх, когда он был еще ребенком, был приобщен титанами (не без помощи Геры) к различным занятиям, без которых в тот период жизнь считалась неполной. Ему особенно понравилось любоваться в зеркало на свое отражение. И однажды, когда он слишком увлекся этим созерцанием, титаны разорвали его на куски. Не удовлетворившись этим жестоким деянием, они сначала погрузили его останки в воду, а затем поджарили их на огне. Но когда они лакомились его останками, Зевс, узнав об этом, обрушил свой гнев (то есть гром) на них и поручил Аполлону, брату Иакха (Диониса), предать останки погибшего земле. Когда это было сделано, Дионис (чье сердце было похищено и спрятано Палласом) воскрес и вернулся к своей земной жизни и забавам и затем пополнил ряды богов. Тем временем из паров праха сожженных титанов появилось человечество.
«Чтобы осознать истинное значение этого повествования, – говорит Тейлор, – необходимо вспомнить, что все сказки, относящиеся к мистическим обрядам, переплетены между собой…
Во-первых, под Дионисом, или Иакхом, мы должны понимать разум мирской души; ведь существует много внешних проявлений этого бога, или Иакха, которые рождены из его сущности. Под титанами мы должны понимать мирских богов, вершиной которых является Иакх; под Зевсом (римск. Юпитер) – Демиурга, или создателя Вселенной; под Аполлоном – бога солнца, благодаря которому Вселенная существует в симметрии и порядке в силу Высшему Разуму и гармонирующей силы. И наконец, под Афиной (римск. Минерва) мы должны понимать то высшее, разумное, повелевающее и судьбоносное божество, которое охраняет и сохраняет все промежуточные жизни в безупречном состоянии через разум и самоподзаряжающуюся энергией жизнь и не дает материи распасться.
Под чистым состоянием Иакха в период его созревания и взросления подразумевается процветающее состояние разумной природы. Ведь, согласно орфической теологии души, находясь под покровительством Кроноса (римск. Сатурн), представляющего собой чистый разум, движутся не от юности к старости, а в обратном порядке. Средства, к которым прибегли титаны, символизируют те очевидные и делимые энергии мирских богов, посредством которых разум Иакха (Дионис, римск. Вакх) был разорван на части. Ну а под зеркалом мы должны понимать, выражаясь языком Прокла, способность Вселенной принимать множество интеллектуальных совершенств».
Тейлор говорит, что символами обрядов Иакха были: колесо, кедровый орех, физические упражнения, плод гесперид, зеркало, кусок шерстяной ткани и кость лодыжки. Они являют воплощение разумной энергии, матрицу души, энергию земного интеллекта, правды, поступательное движение интеллекта и развитие Иакха вместе с природой.
Джевонс предлагает более современное прочтение мифа. Он говорит: «Зевс в гневе своими молниями испепелил титанов и превратил их в золу. Из этой золы появился род человеческий. Отсюда – два начала в человеке: одно – от Титана, второе – от Диониса, злобное и божественное, материальное и духовное. Таким образом, народное сказание из древней орфической литературы использовалось, чтобы создать базу для учения Пифагора о противостоянии тела и души и об усилиях последней избежать заточения в первом и соединиться с мировой душой, божественной сущностью, которая иногда называется Ураном, а иногда – Зевсом. Точно так же орфический миф о расчленении Загрея титанами использовался для подтверждения пифагорейской теории пантеизма: тело Загрея было одной реальностью, божественной сущностью всех вещей, которая теряет свое божественное единство через деяние титанов, или демонов зла. Однако стремление души освободиться от своей телесной оболочки, проникнуть на божественный уровень, раствориться в нем и таким образом отринуть свое отдельное существование является свидетельством той изначальной гармонии и единства, которые были нарушены вторжением сил зла, а также конечной судьбы души, когда та пройдет все стадии очищения».
Метерлинк со своей обычной прозорливостью сразу же постиг сущность сравнительного характера легенды о Иакхе. Он говорит: «Дионис, бог-дитя, убитый титанами, чье сердце спасла Афина, спрятав его в корзине, и который был возвращен к жизни Зевсом (римск. Юпитер), и есть Осирис, Кришна, Будда; он есть все божественные инкарнации. Он бог, который нисходит или, скорее, проявляет себя в человеке. Он – смерть, временная и иллюзорная, и возрождение, настоящее и бессмертное. Он есть временный союз с божественным, то есть не что иное, как прелюдия к союзу окончательному, бесконечному циклу вечного Пришествия».
Гераклит, которого считали философом таинств, объясняет природу этого цикла. «На периферии этого круга начало и конец суть одно целое». «Божественность в себе, – говорит Август Диес, – источник и конец отдельной жизни. Единство поделено на множества, а множество находит свое разрешение в единстве. Причем множество и единство существуют одновременно, а эманация души божественного сопровождается непрерывным возвращением к божественному. Все идет от Бога, и все возвращается к Богу; все становится одним, а одно становится всем. Бог, или мир, един: божественная идея проникает во все элементы Вселенной. Одним словом, система Гераклита, как и система Вед и египтян, является системой унитарного пантеизма».
Однако гораздо более ясный и глубокий вклад в понимание истинной природы орфических таинств внесла покойная мисс Джейн Харрисон, которая сделала абсолютно очевидным, что Орфей «был реальным человеком, великой загадкой, пророком и учителем, который мученически погиб и чья логика стала святыней». Эту теорию подтверждают такие авторитеты, как Страбон и другие. По ее мнению, Орфей «взял древнее суеверие, глубоко укоренившееся в первобытных обрядах в честь Диониса, и придал ему новое духовное значение. Орфей, вероятно, появился с юга, и его культ в его древнейшей форме лучше всего изучен на Крите. На Крите, и, возможно, только там мы находим то странное смешение египетского и древнепелатского (пеласгского – догреческое население юга Балканского полуострова. – Ред.), которое нашло свое выражение в орфических обрядах. Диодор говорит, что Орфей отправился в Египет, чтобы изучать там обряды и теологию».
Когда последователи культа Диониса верили, что они одержимы богом, это было шагом вперед к убеждению, что они стали богом, как последователи культа Осириса после смерти становились Осирисом и становились с ним одним целым.
Еще более духовное начало было привнесено в древние вакхические обряды Орфеем. Одержимость и сумасшествие, которые характеризовали эти обряды, уступили место более спокойному и возвышенному размышлению и ритуалу. Великий шаг, сделанный Осирисом, когда он поддерживал древние вакхические верования, заключался в том, что он изменил саму концепцию бога и стремился найти божественность совсем другими способами. Блаженство, которое он искал, было не физического, но духовного свойства. Главная идея орфической религии заключалась в возможности достичь божественной жизни.
Отрывок из трагедии Еврипида «Критяне» дает нам ключ к теории и практике орфических таинств, где лидер мистиков признается в своей вере и говорит о природе обрядов, связанных с ней. Он говорит, что он выполнил «красные и кровоточащие пиры» бога. Здесь содержится явный намек на жертвоприношение быка, вероятно связанное с греческой легендой о Минотавре и (я полагаю) являющееся наследством гораздо более древнего культа быка доисторических кроманьонцев южной Франции. Основная часть этого обряда была связана с разрыванием жертвы и поеданием ее сырой плоти.
Климент Александрийский восклицает: «Я не буду танцевать ваши мистерии, как, говорят, это делал Алкивиад, но я сорву с них одежды и выведу их на открытую сцену жизни, прямо перед лицом тех, кто является зрителем этой драмы истины. Последователи культа Вакха проводят оргии в честь сумасшедшего Диониса; они отмечают божественное сумасшествие обрядом поедания сырого мяса, а конечным завершением их обряда является раздача мяса жертвенных животных собравшимся. Их головы увенчивают змеями, они выкрикивают имя Евы, той Евы, которая познакомила людей с грехом. А символом их вакхических оргий является священная змея». Это – протест христианского священника, которому «были отвратительны языческие таинства» и который хотел сказать, что они – всего лишь разнузданные оргии. Для обоснования этого Климент Александрийский выбрал один из самых древних и варварских обрядов. Но, как справедливо замечает мисс Харрисон, «хотя во Фракии последователи культа Вакха (Диониса) разрывали на части козла, хотя на Крите в какой-то период времени сырым съедали быка, нам не стоит все же на основании этого делать вывод о том, что любой из этих обрядов регулярно совершался в цивилизованных Афинах».