Найти Мишу Ходасевича оказалось непросто. Нашла, журналистские навыки не истребить.
Это был большой увалень, заросший густой бородой и сверкавший лысиной на затылке. Жил в Тушино в маленькой, довольно запущенной квартире. Миша молча выслушал непрошеную гостью и жестом пригласил в дом. На кухне у плиты возилась худенькая женщина с жидким хвостиком волос на затылке. В одной руке у нее была поварешка, а на другой сидел младенец месяцев шести. Из комнат доносилась музыка и девичьи голоса.
– Лена, жена, – коротко представил ее Ходасевич.
Сели на кухне, Лена подала чаю.
Ходасевич снова склонил голову набок и стал похож на сонного бурого медведя.
– Книжку? О Городецком? – удивился он. – Ну, я не знаю… Я же был совсем сопляк. Нет, помню, конечно, только что? Весь ужас с родителями, – тут его крупное лицо исказила гримаса боли, – самый основной ужас, происходил без меня. Дядя Илья отправил меня в Монголию. Боялся, наверное, чтобы и меня не приобщили. На похороны я не успел, все сделал дядя Илья. Ну, и потом помог с этой, – он огляделся, – квартирой. Давать ее не очень-то и хотели. А когда папа сидел, он тоже нам помогал. Это я помню. Правда, мама все злилась: кричала «подачки» и просила его устроить ее на работу. В общем, ничего особенного я не помню. Сначала детство и одно сплошное счастье. Потом это, с отцом, – и одно сплошное горе. А потом я уехал. Знаю, что они были друзьями, отец и Илья. Знаю, что он, Городецкий, сделал нам много хорошего. Вот и все, собственно. А потом мы потерялись как-то. Наверное, виноват в этом я. Или жизнь. Такие дела.
* * *Комаров нашелся довольно быстро, спасибо Сети. Анна поехала в Энск, благо совсем недалеко, всего километров сто восемьдесят.
Приехала к обеду – и сразу в театр. Театр, точнее, театрик оказался очень милым: маленьким и ухоженным, выкрашенным в желтый цвет, в типичном классицистическом стиле, бывший особняк предводителя местного дворянства.
Строгий вахтер преградил ей путь:
– К Самому? А вы кто ему будете?
Она рассмеялась и показала удостоверение из журнала. Вахтер в богатых усах внимательно изучил документ и важно кивнул:
– Сейчас отзвонюся.
Не торопясь достал мобильник и вытянулся в струну.
– Василь Витальевич! Из столицы – журналистка какая-то. Название? Уточню! – И поднес к глазам удостоверение.
Анна тяжело вздохнула:
– Господи, ну просто сенатор!
Вахтер пробурчал:
– Главнее.
И пропустил.
Она поднялась по мраморной парадной лестнице в красном ковре. Дверь с надписью «Директор» оказалась основательной, глянцевой, богатого вишневого оттенка, со сверкающей медной ручкой и медным же звонком.
Анна усмехнулась и нажала на кнопку звонка.
– Войдите, – раздался утомленный голос.
За огромным дубовым столом сидел полноватый лысый мужчина, куривший толстую сигару.
Объяснились. Он внимательно слушал, наклонив голову и чуть кривя уголки толстогубого рта.
– Та-ак, – произнес директор, когда она замолчала. – Значит, книга о Городецком. Смешно, – заключил он, подняв на Анну блеклые светло-голубые глаза.
– Смешно? – переспросила она.
– Конечно, смешно, очень, – повторил он и широко, как бы душевно, ей улыбнулся. – А позвольте узнать, почто такая честь? За какие заслуги? Или герои в стране закончились? Да что он сделал, ваш Городецкий? Какой след оставил после себя?
Анна дернулась и, нервно кашлянув, поинтересовалась:
– Старые обиды, господин Комаров?
Он благодушно махнул рукой и откинулся в кресле.
– Да бросьте, какие обиды? Я ведь, по сути, ему должен всю жизнь в ножки кланяться! Если б не та история… Или вы, может, не в курсе? – Он уставился на собеседницу пронзительным взглядом.
– Я в курсе, – жестко ответила Анна. – И что дальше?
– А дальше, – медленно протянул Комаров, – это тогда я думал, что жизнь моя кончилась. Хоть в петлю, честное слово. Работу отобрали, жена бросила. Нет, правда, хоть в петлю, – повторил он и сладко зевнул. – А потом, знаете ли, все наладилось. Я-то, дурак, думал, что нет нигде жизни, кроме столицы. И творчества нет. А это не так! – Он слегка оживился. – Именно здесь, в этом театре, я нашел все. Понимаете, все: призвание, реализацию, счастье, семью. Достойно все получилось. Достойно прожита жизнь. – Он снова зевнул и продолжил: – Ехал сюда как на Голгофу, ей-богу. А потом как-то все получилось. Ура!
– Ура, – подтвердила Анна. – Значит, вы на него не в обиде?
Комаров задумался.
– Нет, какая там обида! Это сначала я его ненавидел, долго, лет десять. А потом… Вот цветы на могилку снесу. Ей-богу, снесу! И еще поклонюсь.
И Комаров широко улыбнулся.
– Не стоит, – сухо ответила Анна. – Не нужно ни цветов, ни поклонов. Я рада, что у вас устроилось.
– Более чем, – довольно кивнул Комаров. – Все очень достойно.
Анна встала и медленно пошла к двери. У самой двери обернулась.
– И вы не считаете его предателем и подлецом? – спросила она.
Комаров развел пухлыми ручками и снова сладко улыбнулся:
– Конечно считаю. Потому что правду люблю.
Анна резко вышла из кабинета и с силой хлопнула дверью. Точнее, попыталась хлопнуть: дверь, тяжелая, вальяжная, как и директор театра, хлопать не собиралась, пошла плавно и мягко, тихо и осторожно. Достойно, как говорил ее хозяин.
Она вышла на улицу и глубоко задышала, будто вышла из затхлой темницы. «Зачем ездила?» – удивилась она самой себе и медленно пошла по улице. Кружилась голова, и подкашивались ноги. Она шла по незнакомому и уютному городку и плакала, плакала… И так жалела себя!
* * *Стася долго не соглашалась на встречу. Не о чем говорить. Точка. Какая статья? Про книгу и смерть Городецкого Анна ей не сказала, женским нюхом, тем, что острее, чем у гончих, поняла: не надо.
Но наконец Стася сказала:
– Вы же от меня не отстанете! Племя ваше такое…
Анна стерпела. Сговорились на пятнадцать минут беседы.
– В парке Горького, мне так удобно, – заявила Стася.
Анна пришла чуть раньше и села на скамейке. Ровно в назначенное время на дорожке появилась невысокая стройная женщина с короткой стрижкой, в больших темных очках. Огляделась, увидела Анну и направилась к ней. Из тех женщин, про которых говорят «маленькая собачка – до старости щенок». Тоненькая, мелкогрудая, если не приглядываться – просто девушка.
– Вы? – уточнила она.
Анна кивнула. Стася глянула на часы и присела.
– Спрашивайте, – сурово скомандовала она, – и побыстрее.
– Собственно… – начала Анна.
Собеседница перебила ее:
– Знаете, – она сняла очки и чуть наклонилась вперед, – ничего хорошего вы от меня не услышите, ни единого слова. Потому что доброго слова для этого человека у меня не найдется.
– Давайте злое, – обреченно вздохнула Анна.
Стася кивнула:
– А вот этого – сколько угодно!
Она достала пачку сигарет, закурила, закинула ногу на ногу и с усмешкой заявила:
– А что вы, собственно, ждете услышать от брошенной женщины? Беременной брошенной женщины? Как бы вы назвали человека, который связался с почти девчонкой, сделал ей ребенка и тут же ее оставил?
Анна неуверенно произнесла:
– Разные бывают ситуации…
Стася кивнула:
– Верно. Только он все про меня знал. Все! Что я одна на всем белом свете. Что зарабатываю сущие копейки. Что помочь мне некому, ни морально, ни материально, ни физически. И вот на этом вот фоне…
Она отвернулась и снова надела очки.
– Но, – осторожно заметила Анна, – вы же не пропали?
Собеседница усмехнулась:
– Странно, правда? Не пропала. Повезло, взял в жены один хороший человек.
Обе молчали. Стася всхлипнула и бросила сигарету в урну.
– И еще повезло знаете в чем? В том, что бог меня от него уберег. Вы же, наверное, «в материале»? – уверенно спросила она.
Анна кивнула.
– Ну, вот и прикиньте: Лиля, первая жена. Спилась. А от чего, спрашивается? Или из-за чего? Из-за него, своего муженька. Подумайте только: муж-режиссер не снимает жену, молодую, красивую и талантливую. Нонсенс, не правда ли? Вот она и пила… А у него принципы. Все снимают, а у него принципы. Лиля погибла из-за него, и все понимали это, и ее мать в том числе. Неважно, прямо или косвенно, он ее убил. А он всем твердил про «наследственный алкоголизм»… Ирма. Какая была красотка! Говорили, что все столбенели. Вы фотографии видели?
Анна кивнула.
– И что же? За пару лет он и ее уничтожил. Превратил в рабыню, в бабу, в кухарку. Ее перестали даже узнавать. А ему было спокойнее: прежняя Ирма была ненадежна, а эта уж точно никому не нужна.
Стася замолчала и достала новую сигарету.
– Ирмы не стало, зато остался Артур. Только не с ним. Зачем он ему? Лишняя забота, лишние хлопоты. Проще сдать и забыть. Он так и сделал. И продолжал веселиться. Мог бы в интернат, например, определить, а в выходные – домой. Парень пропал. Чья вина? А когда вернулся – он его выгнал. Просто выгнал, и все… Магда. Я ее видела. Как она страдала, господи! Он ее высушил, вымучил своей любовью. Увел от хорошего мужа, от дочки. И туда же, на свалку, как тряпичную куклу. А потом пристроился к этой… врачихе. А что, укол сделает, давление измерит, подаст, уберет, подотрет. Дело-то к старости. Вот и прикинул, и, кажется, не прогадал. Как он сейчас? При личном враче?
Стася замолчала и достала новую сигарету.
– Ирмы не стало, зато остался Артур. Только не с ним. Зачем он ему? Лишняя забота, лишние хлопоты. Проще сдать и забыть. Он так и сделал. И продолжал веселиться. Мог бы в интернат, например, определить, а в выходные – домой. Парень пропал. Чья вина? А когда вернулся – он его выгнал. Просто выгнал, и все… Магда. Я ее видела. Как она страдала, господи! Он ее высушил, вымучил своей любовью. Увел от хорошего мужа, от дочки. И туда же, на свалку, как тряпичную куклу. А потом пристроился к этой… врачихе. А что, укол сделает, давление измерит, подаст, уберет, подотрет. Дело-то к старости. Вот и прикинул, и, кажется, не прогадал. Как он сейчас? При личном враче?
Анна посмотрела на нее и промолчала.
– А дочку свою он увидеть так и не захотел. Вот я думаю: неужели неинтересно? Просто так, посмотреть? Знаете, зря вы о нем пишете, не стоит писать о плохих людях, когда столько хороших. Зачем выворачивать наизнанку их гадости – чтобы оправдать свои?
Стася резко встала и одернула узкий пиджачок.
– Ну все. Вы довольны? Надеюсь, материала достаточно?
– Вы так и не простили его, – грустно констатировала Анна.
Стася снова сняла очки.
– Простила? О чем вы? Он же мне принес столько боли! Так и передайте вашему герою.
Анна покачала головой:
– Вряд ли, Станислава Николаевна, вряд ли передам. Некому уже передавать, его больше нет.
Станислава Николаевна Ткаченко неловко взмахнула тонкой рукой, и глаза ее наполнились слезами. Она растерянно смотрела на Анну и вдруг, громко всхлипнув, шатаясь, пошла прочь.
Маленькая, хрупкая женщина, сзади – почти подросток, удалялась, унося свои обиды и свою любовь. Все еще любовь.
Анна сидела на скамейке, не в силах подняться. Сил не было и не было слез. Со слезами было бы легче.
* * *С Магдой помогли старые связи. Школьная подружка Анны, Ленка Седова, давно обосновалась в Чехии. Ленка, молодая и шустрая, год отстояла в старинной пражской аптеке помощником провизора, а потом вышла замуж за пианиста. Зашел в аптеку простуженный пианист и купил лекарство для заложенного носа. Жила она в Праге в районе Винограды. Зелень, старые особняки, красота и тишина. Анна изложила подруге свою просьбу. Та живо откликнулась – делать ей было почти нечего: ребенок с няней, готовит кухарка, полы метет домработница.
Через пару дней Седова объявилась в скайпе. Все было грустно. Магда почти девять лет жила в Богнице, хорошей частной психиатрической клинике, с удобствами и вежливым персоналом. Ленка, кто бы сомневался, туда проникла, придумала какую-то байку про благотворительную организацию, спонсирующую деятелей искусств. Удивительно, но это прокатило. И сняла бедную женщину на телефон.
Зрелище было удручающее. Седая, изможденная женщина с пустыми глазами, в инвалидной коляске. Разговор, вернее, его попытка проходила под присмотром медицинской сестры, на вид типичной гестаповки. Магда долго смотрела на Ленку, словно пытаясь узнать. А потом потеряла к ней интерес и стала разглядывать куст розовой гортензии. Что спрашивала Ленка, Анна не поняла. Та объяснила, что пыталась говорить о кино и о театре, старалась, чтобы Магда вспомнила любимые фильмы, любимых партнеров и режиссеров. Тщетно. Та на минуту, словно что-то припомнив, скорчила болезненную гримасу и тут же, в долю секунды, отключилась.
Гестаповка-медсестра твердо попросила Ленку уйти, не забыв напомнить, что в благотворительности мадам не нуждается: ее обеспечивает государство и любимый муж.
– Муж! – многозначительно сказала Ленка. – Мы найдем этого мужа.
Анна тяжело вздохнула. Если Седова что-то задумала, не сомневайтесь, пройдет сквозь стены. В школе у Ленки была соответствующая кличка: Ледокол «Ленин».
«Любимого мужа» Ленка тоже сняла на камеру. Разговор происходил в гостиной красивого дома: стены, покрытые штофными обоями, картины в тяжелых рамах, старинные люстры и ковры благородных расцветок.
Магдин муж оказался хорош собой, этакий европейский джентльмен старой закалки. Бархатная домашняя куртка, мягкие замшевые туфли, шейный платочек. На кофейном столике стояли изящные чашки.
Господин Собеслав Прохазка прятал глаза, когда речь зашла о его жене.
– Она не совсем в форме, – мягко сказал он. – Не принимает, простите.
Седова поинтересовалась:
– А что с ней?
– Мигрени, – вздохнул и развел руками благородный господин. – Мучают бедняжку всю жизнь!
И тут Седова раскололась и показала бедняге снимки в больнице. Муж Магды покраснел и заерзал на стуле. Потом вкрадчиво спросил, чего добивается, собственно, незваная гостья.
Ленка решила не ломать комедию и выложила все про роман Городецкого.
Бедный хозяин сложил рот в скорбную скобку. Отпираться не стал. Да, было. Все в жизни бывает, не так ли? Были отношения. Впрочем, актрисы всегда импульсивны. Но ничего серьезного, поверьте. У нас была прекрасная семья! Чудная дочурка – вот фотографии. С фотографии смотрела дебелая девушка с пустыми глазами.
– Наша Даска, – сказал господин, и глаза его увлажнились.
Ленка пошла ва-банк. Рассказала все, что ей доверила Анна. Господин в бархатной куртке совсем повесил свой аристократический нос. Потом вздохнул и уныло признал:
– Да, уходила. Гонялась за ним, как кошка за мышью. Говорили, что стыд потеряла. А я, я ее только жалел: талантливый и несчастный, измученный человек. Любил? Да, конечно! В начале всего этого ужаса. А потом… Просто жалел. Все-таки она мать моей дочери. Потом, когда я ее оттуда забрал, она еще как-то держалась. Недолго, да и то на лекарствах. Рядом круглые сутки находилась сиделка. А дальше… Дальше уже стало и так – невозможно.
Он тяжело вздохнул.
– У нее в роду было подобное, ну, и эта история добавила. Ее словно стерли с лица земли. Магды не стало: она ничего не хотела, даже общаться с дочерью. И я принял это решение. Знаете ли, жить с тяжело больным человеком…
Ленка кивнула.
– А про того русского вы что-нибудь знаете?
Благородный господин лишь покрылся красными пятнами и ответил:
– Знаю? – И он скрипуче рассмеялся. – А что мне про него знать? Какой интерес?
Потом, словно взял себя в руки, откинулся в кресле и, посмотрев Ленке в глаза, чуть наклонился вперед и тихо отчеканил:
– Я. Всю жизнь. Желал ему смерти. Очень тяжелой и долгой. Он сломал не только ее жизнь, он сломал и мою. И жизнь нашей девочки. Все. А больше мне ничего не интересно.
И снова откинулся на высокую резную спинку.
Ленка сообщила:
– Он умер.
Господин Прохазка очаровательно, по-светски, улыбнулся, продемонстрировав прекрасную работу стоматолога:
– Ну, значит, господь меня услышал. Надеюсь, он очень мучился?
* * *Найти его сына оказалось совсем просто, так просто, что Анна удивилась. Женя, Евгения Семеновна, знала его адрес. Впрочем, не была уверена, что он по-прежнему там проживает. Оказалось, проживает. И Анна поехала в N., маленький городок в трех часах езды от Москвы.
Она быстро нашла темный, покосившийся домик на окраине. Во дворе стояли проржавевшие качели и такой же облезлый самодельный турник. В тазу кисло белье, в кривом ведре подгнивали забытые яблоки, над которыми вились назойливые мелкие мухи.
Анна постучала в дверь. Дверь открыла немолодая женщина в байковом халате и вязаных носках и хмуро уставилась на гостью:
– Чего надо?
Анна смутилась и спросила Артура Городецкого.
Женщина еще больше нахмурилась и снова спросила:
– А на кой он тебе?
– Личное, – сухо ответила Анна.
Женщина недобро усмехнулась и пошла в дом. Через пару минут появилась и бросила:
– Спит. Не добудишься. Выпимши. Будешь ждать?
Анна кивнула. Женщина хмыкнула и ушла в дом, громко хлопнув дверью.
Она села на кособокую лавочку и стала ждать. Минут через двадцать на крыльце показался заспанный небритый мужчина в замызганной майке-«алкоголичке» и драных спортивных штанах.
Он посмотрел на Анну, закурил и вопросил:
– И чего?
Она поднялась со скамейки, оправила юбку и ответила:
– Того.
Мужчина присвистнул, подошел к ней и присел на скамейку:
– Рассказывай!
Выслушав Анну, хмуро кивнул и, бросив окурок под ноги, заявил:
– Говорить мне о нем нечего. Козел он паршивый, а не отец. После гибели матери сдал меня тетке. А потом вообще списал со счетов. Что со мной было… Да что говорить? Папаша – великий деятель культуры, кто мне поверит, что он – мой отец? Про свою жизнь говорить не буду. Валька, – он кивнул на дом, – из могилы вытащила. Если бы не она… А папаша родной угла не оставил. Лауреат всяких, блин, премий! Из загранки не вылезал, на «волжанке» рассекал в замшевых пиджаках. Сволочь последняя.
– А он за вас не боролся? Ни разу не пытался помочь? Не бился, не пробовал?
Артур встал со скамейки и сплюнул: