В первые дни, по прибытии посольства в Москву, пока в думе наводились справки и шли разсуждения о нем, послам предоставлялось отдыхать от дороги; но иногда это отдохновение продолжалось так долго, что наскучивало им. Здесь также дело не обходилось без проволочек, подобных тем, какия испытывал посол на пути к Москве: назначат день для представления государю, потом отложат и т.д. Наконец объявляли решительный срок; накануне его пристава несколько раз приходили к послу, внушая ему приготовиться к явлению пред светлыя очи государя. Утром, на другой день, те же пристава являлись к послу в богатых парчевых одеждах, которыя они надевали в сенях посольскаго дома, и объявляли о приближении бояр, которые имели представить посла во дворец, добавляя, чтобы посол вышел к ним навстречу. Бояре, с многочисленной свитой подъехав к посольской квартире, сходили с коней, но не входили в дом, а ждали выхода посла, стараясь сделать так, чтобы посол дальше вышел к ним навстречу. Сев на коней или в экипажи, которые присылались из дворца, отправлялись в Кремль, обыкновенно чрез Спасския ворота. Поезд, как и при въезде в столицу, двигался между рядами нескольких тысяч стрельцов, с прежними замедлениями и остановками, чтоб привести послов во дворец именно в ту минуту, когда царь садился на престол. Массы народа по-прежнему наполняли ближайшия улицы и покрывали окна и кровли домов. В Кремле поезд встречали разные служилые люди в богатом платье, которые вели посла к дворцу. В 1582 г., когда происходили беседы Поссевина с царем о вере, при проходе иезуита во дворец, огромныя толпы придворных служителей и народа наполняли кремлевскую площадь, ступени крыльца, сени, окна и переходы дворца. Идя на третий диспут, Поссевин видел на площади Кремля по крайней мере тысяч пять простого народа. Далеко не доезжая до крыльца, все сходили с коней и шли далее пешком. Подле крыльца у послов и их свиты отбирали оружие, с которым никто не мог являться пред государем.
С Красной площади во дворец вели три лестницы, из которых каждая имела, как объясняли Лизеку, особенное назначение в обряде приема посольств: среднею вводили во дворец послов турецких, персидских и прочих бусурманских, правою — послов христианских, левою — тех из последних, которым хотели оказать особенную почесть.[90] На половине лестницы посла встречали государевы советники, которые вели его до вершины лестницы, где, передав его высшим советникам, сами следовали позади. При входе в палаты посла встречали первостепенные бояре, которые вели его к государю. Передния палаты, которыя проходил при этом посол, были наполнены князьями, боярами и другими важнейшими придворными людьми, между которыми особенное внимание иностранцев обращали на себя старики с длинными седыми бородами, сидевшие и стоявшие вдоль стен передних палат: это были гости, или важнейшие купцы государевы, присутствовавшие здесь для того, чтоб своей почтенной наружностью придать больше важности и торжественности обстановке приема. Как на них, так и на сановниках, находившихся здесь, были богатые парчевые кафтаны и превысокия шапки, похожия на башни, по выражению Рейтенфельса.[91] Проходя мимо этих людей, Герберштейн был несколько удивлен одной замеченной в них странностью, «при нашем появлении, говорит он, никто из них не сделал нам никакого приветствия и даже приятельски-знакомые с нами, когда мы кланялись им и заговаривали с ними, оставались совершенно неподвижны и ничего не отвечали нам, как будто не замечали наших поклонов и вовсе не были с нами знакомы. При входе посла в палату, где находился сам государь, бояре, сидевшие по лавкам в шапках, вставали и снимали их. На них длинная до пят одежда (ферезь), которую иные, за неимением своей, брали на этот случай из государевых кладовых. Ченслер, представлявшийся царю в 1553 г., видел здесь бояр человек до 100, во время приема польскаго посольства 1678 г. Таннер насчитал их до 500, все они хранили глубокое молчание в продолжение аудиенции, пристально следя за всеми движениями государя.[92] Государь сидел на возвышенном месте, на престоле, по правую сторону котораго на стене висел образ Спасителя, а над головой государя — образ Божией Матери. Престол помещался не посредине палаты, а в углу, между двумя окнами.[93] По правую сторону на пирамидальной подставке из чеканнаго серебра находилась держава из массивнаго золота. По обеим сторонам около престола стояли четыре телохранителя (рынды «для бережения») в белых одеждах (турских кафтанах) с серебряными бердышами на плечах. На государе была также длинная до пят одежда; он сидел с открытой головой; по правую сторону около него на скамье лежала остроконечная шапка (колпак), похожая на голову сахара; в руке держал он посох с изображением креста на верху, унизанный довольно большими хрустальными шариками. Олеарий видел в руках у государя золотой посох, который был так тяжел, что государь для облегчения держал его попеременно то в той, то в другой руке. Здесь же на скамье стояла вызолоченная лохань с рукомойником, покрытым полотенцем. Эта лохань должна была неприятно поражать послов, ибо известно было, что в ней государь моет руки после приема иностранных послов; если верить словам Герберштейна и Мейерберга, это омовение совершалось только после приема католических послов. Поссевин выходит из себя при одном воспоминании об этой лохани. Впрочем, во второй половине XVII века только один Мейерберг упоминает об этой лохани; Рейтенфельс, напротив, говорит, что обычай выставлять лохань при приеме и даже мыть в ней руки по окончании его давно уже оставлен царями.
Как только посол входил в приемную палату, думный дьяк или один из первостепенных бояр докладывал о нем государю. Став против престола, посол передавал письмо и грамоту от своего государя, при имени котораго московский государь вставал и сходил с верхней ступени престола. Когда оканчивались первыя приветствия, государь справлялся о здоровье своего брата-государя и, пока посол отвечал, садился на прежнее место; потом, по приглашению дьяка, посол подходил к престолу и целовал руку государя, который при этом спрашивал его, благополучно ли он ехал. Затем поклонившись сперва государю, потом на обе стороны князьям и боярам, во все это время стоявшим из почтения к послу, последний, по приглашению того же дьяка, садился на скамью, которую ставили против государя, между тем как свита подходила к государевой руке. Послы из Польши, Литвы, Ливонии, Швеции и проч. являлись во дворец с подарками или «поминками», которые думный дьяк или один из приставов подносил государю. Каждый из членов посольской свиты приносил особенный подарок и о каждом докладывалось особо, причем громко и внятно произносилось его имя и назывался подарок. В стороне сидел дьяк и записывал каждый подарок с именем того, кто его подносил. Герберштейн явился без поминка, и когда ему напомнили об этом, отвечал: «у нас этого не водится». Но в XVII веке и цесарские послы обыкновенно приезжали с подарками. Посидев немного, посол получал от государя приглашение отведать с ним хлеба-соли. После того посла отводили в другую палату, где он излагал и обсуждал с думными людьми дела, касавшияся его посольства. Если посол приезжал для важных и сложных переговоров, эти разсуждения тянулись несколько дней, даже месяцев, сопровождаясь многими формальностями, крайне утомлявшими иностранцев. Всякий раз, когда посол делал новое предложение, разсуждавшие с ним думные люди шли к государю за ответом, который, иногда уже на другой день, в точности передавали послу. Когда для ответа требовалось много предварительных справок, его откладывали на несколько дней. Поссевин дивился той тщательности, с которой московские думные люди выкапывали из архивных дипломатических актов за долгое время все, что могло обратить переговоры в их пользу. Потому ответы выходили иногда очень длинные. Медленность переговоров увеличивалась еще от порядка, в каком передавались ответы. В них, где было нужно, повторялись сполна титулы обоих государей, между которыми велись переговоры, и дословно передавались предложения посла. Изложенный таким образом на нескольких длинных листах ответ разделялся по листам между думными людьми и каждый из них поочередно прочитывал свой лист послу. Чтение это продолжалось иногда часа по 4, хотя, по замечанию Поссевина, весь ответ можно было бы передать менее, чем в час. Копия с прочитаннаго акта отдавалась послу.
Мейерберг описывает порядок переговоров, которые он вел в Москве с боярами. Посла с его товарищем ввели в довольно обширную (ответную) залу, в которой подле угла стоял длинный и узкий стол. Послов пригласили сесть за стол на приделанной к стене лавке; в углу, на почетном месте поместился первый из бояр, назначенных для переговоров, кн. Алексей Никитич Трубецкой. На одной с ним лавке, но дальше от стола, поместились двое других бояр; думный дьяк сел особо, на скамье недалеко от стола. Когда все уселись, первый боярин встал, за ним поднялись и прочие присутствующие. Призвав Св. Троицу и сказав полный титул царя, он объявил послам, что государь выслушал их предложение и велел перевести письмо цесаря. Второй боярин, сделав такое же предисловие, только сократив титул, сказал, что государь прочитал это письмо со вниманием и увидел из него, что послы имели сделать ему некоторыя предложения, касающияся общаго блага обоих государств. Третий боярин тем же порядком продолжал, что в письме написано, чтобы верили предложениям, которыя должны были сообщить послы, что они, бояре, готовы исполнить. Наконец, думный дьяк, еще раз повторив то же вступление, объявил, что им, думным людям, приказано от государя выслушать предложение послов. Тогда послы, встав вместе с прочими присутствующими, прочитали полные титулы сперва цесаря, потом царя; затем все опять сели, и товарищ посла прочитал по грамоте другое предложение своего государя, которое переводчик, по мере чтения, фразу за фразой, передавал по-русски. Выслушав предложение, бояре потребовали копии с него. Поговорив потом о разных делах, бояре с дьяком вышли из палаты, чтобы сообщить государю новое предложение послов; последние между тем одни оставались в палате. Четверть часа спустя, возвратился один дьяк и объявил послам, что он докладывал государю об их предложении, но что ответ на него они получат после, а теперь могут возвратиться на свое подворье.
Как только посол входил в приемную палату, думный дьяк или один из первостепенных бояр докладывал о нем государю. Став против престола, посол передавал письмо и грамоту от своего государя, при имени котораго московский государь вставал и сходил с верхней ступени престола. Когда оканчивались первыя приветствия, государь справлялся о здоровье своего брата-государя и, пока посол отвечал, садился на прежнее место; потом, по приглашению дьяка, посол подходил к престолу и целовал руку государя, который при этом спрашивал его, благополучно ли он ехал. Затем поклонившись сперва государю, потом на обе стороны князьям и боярам, во все это время стоявшим из почтения к послу, последний, по приглашению того же дьяка, садился на скамью, которую ставили против государя, между тем как свита подходила к государевой руке. Послы из Польши, Литвы, Ливонии, Швеции и проч. являлись во дворец с подарками или «поминками», которые думный дьяк или один из приставов подносил государю. Каждый из членов посольской свиты приносил особенный подарок и о каждом докладывалось особо, причем громко и внятно произносилось его имя и назывался подарок. В стороне сидел дьяк и записывал каждый подарок с именем того, кто его подносил. Герберштейн явился без поминка, и когда ему напомнили об этом, отвечал: «у нас этого не водится». Но в XVII веке и цесарские послы обыкновенно приезжали с подарками. Посидев немного, посол получал от государя приглашение отведать с ним хлеба-соли. После того посла отводили в другую палату, где он излагал и обсуждал с думными людьми дела, касавшияся его посольства. Если посол приезжал для важных и сложных переговоров, эти разсуждения тянулись несколько дней, даже месяцев, сопровождаясь многими формальностями, крайне утомлявшими иностранцев. Всякий раз, когда посол делал новое предложение, разсуждавшие с ним думные люди шли к государю за ответом, который, иногда уже на другой день, в точности передавали послу. Когда для ответа требовалось много предварительных справок, его откладывали на несколько дней. Поссевин дивился той тщательности, с которой московские думные люди выкапывали из архивных дипломатических актов за долгое время все, что могло обратить переговоры в их пользу. Потому ответы выходили иногда очень длинные. Медленность переговоров увеличивалась еще от порядка, в каком передавались ответы. В них, где было нужно, повторялись сполна титулы обоих государей, между которыми велись переговоры, и дословно передавались предложения посла. Изложенный таким образом на нескольких длинных листах ответ разделялся по листам между думными людьми и каждый из них поочередно прочитывал свой лист послу. Чтение это продолжалось иногда часа по 4, хотя, по замечанию Поссевина, весь ответ можно было бы передать менее, чем в час. Копия с прочитаннаго акта отдавалась послу.
Мейерберг описывает порядок переговоров, которые он вел в Москве с боярами. Посла с его товарищем ввели в довольно обширную (ответную) залу, в которой подле угла стоял длинный и узкий стол. Послов пригласили сесть за стол на приделанной к стене лавке; в углу, на почетном месте поместился первый из бояр, назначенных для переговоров, кн. Алексей Никитич Трубецкой. На одной с ним лавке, но дальше от стола, поместились двое других бояр; думный дьяк сел особо, на скамье недалеко от стола. Когда все уселись, первый боярин встал, за ним поднялись и прочие присутствующие. Призвав Св. Троицу и сказав полный титул царя, он объявил послам, что государь выслушал их предложение и велел перевести письмо цесаря. Второй боярин, сделав такое же предисловие, только сократив титул, сказал, что государь прочитал это письмо со вниманием и увидел из него, что послы имели сделать ему некоторыя предложения, касающияся общаго блага обоих государств. Третий боярин тем же порядком продолжал, что в письме написано, чтобы верили предложениям, которыя должны были сообщить послы, что они, бояре, готовы исполнить. Наконец, думный дьяк, еще раз повторив то же вступление, объявил, что им, думным людям, приказано от государя выслушать предложение послов. Тогда послы, встав вместе с прочими присутствующими, прочитали полные титулы сперва цесаря, потом царя; затем все опять сели, и товарищ посла прочитал по грамоте другое предложение своего государя, которое переводчик, по мере чтения, фразу за фразой, передавал по-русски. Выслушав предложение, бояре потребовали копии с него. Поговорив потом о разных делах, бояре с дьяком вышли из палаты, чтобы сообщить государю новое предложение послов; последние между тем одни оставались в палате. Четверть часа спустя, возвратился один дьяк и объявил послам, что он докладывал государю об их предложении, но что ответ на него они получат после, а теперь могут возвратиться на свое подворье.
Дипломатические приемы московских бояр часто повергали в отчаяние иностранных послов, особенно тех, которые хотели вести дело прямо и добросовестно. Они горько жалуются на двуличность и безцеремонность московских дипломатов, на их непостоянство и легкость, с которой они давали и нарушали обещание. Чтоб не попасть в их сети, недостаточно было увериться, что они лгут; надо было еще решить, куда метит эта ложь, что об ней подумать. Если их уличали во лжи, они не краснели и на упреки отвечали усмешкой. Как бы точно и решительно ни был определен и установлен какой-нибудь пункт переговоров, в случае нужды они всегда находили возможность посредством разнообразных заученных толкований ослабить его силу или даже представить его в другом, неожиданном виде. Отличаясь такими качествами, московские думные люди могли бы назваться ловкими дипломатами, если бы в равной степени обладали другим необходимым для этого условием — знанием политических дел Европы. Это знание было у них крайне бедно и черпалось из скудных и мутных источников. Прусская или голландская газета, занесенная в Москву иноземным купцом, которой они верят, по выражению Мейерберга, как дельфийскому оракулу, пленный солдат, готовый всего наговорить при допросе, лишь бы выпутаться из беды, — вот почти весь круг обыкновенных источников, из которых заимствовались сведения о том, что делалось в Европе. Все это, по словам того же иностранца, до того затрудняло деятельность западных послов в Москве, что им часто приходилось раскаяваться в том, что они взяли на себя такую обязанность.[94]
Пока посол разсуждал с боярами, готовили обед. При входе посла в столовую все приглашенные, уже сидевшие по местам, прежним порядком вставали, на что посол отвечал поклонами и садился на указанное государем место. Среди столовой стоял большой поставец, снизу квадратный, сверху суживавшийся пирамидально, уставленный множеством золотой и серебряной посуды, в которой особенное внимание англичан обратили на себя в 1553 г. четыре огромныя вазы до 5 футов вышиной. Вокруг, по сторонам столовой, разставлены были столы на известном разстоянии один от другого. Англичане в 1553 г. видели их по 4 на каждой стороне в золотой палате; эти столы стояли на помосте, возвышавшемся над полом на 3 ступени. Государь перед обедом снимал пышную одежду, в которой принимал послов, и являлся за стол в другой, обыкновенной белой одежде, что, по объяснению Рейтенфельса, означало дружественное расположение. От стола государева до других оставляли столько пространства, сколько можно захватить распростертыми руками. Ниже государя сидели его братья или старшие сыновья, если были. На более значительном разстоянии от последних помещались важнейшие князья и бояре, по степени важности и значения у государя. За дальнейшими столами по обеим сторонам палаты садились остальные гости, приглашенные по особой милости государя; прямо против стола государева садились особо послы, а недалеко от них посольская свита. Столы покрывались чистыми, но маленькими скатертями, и уставлялись сосудами с уксусом, перцем, солью в таком порядке, что на каждых 4-х гостей приходилось по одной уксуснице, одной перечнице и одной солонке. Все эти сосуды были из чистаго золота или серебра. Обыкновенно подавали столько разной посуды, что едва устанавливали ее на столах, а между тем недоставало многих необходимых принадлежностей европейскаго стола, что ставило иностранцев, обедавших у государя, в большое затруднение.[95] Салфеток не употребляли вовсе; ножей, вилок и тарелок подавали очень мало. Бухау на парадном царском обеде не нашел в своем приборе ни ножа, ни тарелки; у сидевшаго подле боярина ему удалось добыть один нож для себя и своего товарища, которым они и пользовались вместе в продолжение всего обеда. На обеде у перваго самозванца Паерле видел перед столовой залой кучи серебряных сосудов, из которых некоторые были величиной с котлы и ведра; но на столах он не заметил ни тарелок, ни ложек, кушанья большею частью состояли из пастетов, дурно приготовленных.[96] Даже при Алексее Михайловиче, когда обедал у него Карлиль, каждому гостю подали только по одной тарелке на весь обед. Посуда подавалась не всегда в опрятном виде; поданная Карлилю серебряная посуда была так нечиста, что походила скорее на свинцовую. Пока разставляли посуду, в столовую входило несколько стольников в блестящих одеждах и, никому не кланяясь, не снимая даже высоких шапок, становились вокруг поставца. Государь, подозвав к себе одного из служителей, давал ему продолговатый ломоть хлеба и приказывал отнести его послу; подошедши к последнему, служитель громко объявлял ему, что великий государь жалует его, посылает хлеба со своего стола.