XII. Монета
Оканчивая изложение известий иностранцев о промышленности и торговле Московскаго государства, изложим некоторыя сообщаемыя ими сведения о монете. Рубруквис, проехавший по южной России в половине XIII в., говорит, что обыкновенная русская монета состоит из кожаных пестрых лоскутков.[421] Эти кожаныя деньги еще ходили на Руси в начале XV в., и их видел Ланнуа, бывший в Новгороде в 1412 году. Этот путешественник пишет, что монетой в Новгороде служат куски серебра[422] около 6 унций весом, без всякаго изображения; золотой монеты нет, а мелкою монетой служат головки белок и куниц.[423] С этим известием согласно и свидетельство Герберштейна, который говорит, что за сто лет до него в России отливали продолговатые кусочки серебра ценою в рубль, без надписи и изображения; он прибавляет, что в его время таких рублей уже не было в обращении.[424] В то же время, продолжает Герберштейн, оставили мордки и ушки белок и других зверей, употреблявшияся до того времени вместо денег.[425] В первой половине XVI в. в Московском государстве ходила монета 4-х родов: московская, новгородская, тверская и псковская. Низшею монетною единицей была деньга. Московская деньга имела овальную форму с различными изображениями. Герберштейн различает в этом отношении древния и новейшия деньги; древния имели на одной стороне изображения розы, а на другой надпись; на новейших по одну сторону изображался человек на коне, а по другую была надпись. Из сложения денег составлялись высшия счетныя единицы: 6 денег московских составляли алтын, 20 — гривну, 100 — полтину, 200 — рубль; во время Герберштейна чеканились новыя монеты (полденьги), с надписями по обе стороны; в рубле их было 400. Тверская деньга имела надписи по обе стороны и по цене равнялась московской. Новгородская деньга по цене была вдвое больше московской; на одной стороне ея изображался государь на престоле и преклоняющийся перед ним человек, а на другой была надпись; в новгородской гривне считалось 14 денег, а в рубле 222. Псковская деньга имела на одной стороне изображение увенчанной головы быка, а на другой надпись. Золотой монеты в Московском государстве не делали; но в обращении было много золотых венгерских и рейнских. Ходили еще рижские рубли, из которых каждый равнялся двум московским. Московская монета делалась из хорошаго чистаго серебра. Почти все золотых дел мастера в Москве, Новгороде, Пскове и Твери, по свидетельству Герберштейна и Гваньини, чеканили монету. Желавший обменять кусок серебра на деньги приносил его к мастеру и получал равное по весу количество серебряной монеты, платя мастеру указную, очень незначительную сумму за труд. В правление Елены (в 1535 году) произошли перемены в монетной системе: счетная единица рубль понизилась в значении, стала обозначать меньшее количество металла. При Герберштейне в рубле считалось 200 московок, или московских денег; во второй половине XVI века, по словам Гваньини и других иностранцев, в рубль считалось 100 денег. На степень понижения рубля указывают известия о цене венгерскаго золотого в Москве: при Герберштейне обыкновенная цена его была 100 денег московских, т.е. полрубля; во время Гваньини венгерский золотой стоил 60 денег, т.е. больше новаго полурубля. Монетная единица также уменьшилась в достоинстве: при Герберштейне за московку давали 60 медных пул, а во время Гваньини только 40.[426]
Из этого видно, что название копейки перешло на новгородскую деньгу, только уменьшенную в количестве металла, название же деньги, как половины копейки, удержалось за московской деньгой. Этим объясняется, какия деньги разумел Гваньини, говоря, что в новом рубле 100 московских денег. Московки и в XVII в. имели прежнее изображение человека на коне, с саблею. Котошихин, гл. VII, ст. 9. Герберштейн, Гваньини и англичане XVI века пишут, что в Московском государстве не чеканили золотой монеты; в обращении были только иностранные золотые, но Бухау говорит, что попадались, хотя очень редко, и золотыя монеты, деланныя в Московском государстве, с таким же изображением и надписью, как на серебряных деньгах; эти золотыя монеты были несколько меньше венгерских золотых. Все упомянутые иностранцы XVI века указывают на употребление в Московском государстве маленьких медных монет, называвшихся пулами; при Герберштейне их ходило за московскую деньгу 60, а при Гваньини 40; но таких монет было немного в обращении; по свидетельству Гваньини и Бухау, они делались преимущественно для бедных и употреблялись на мелкия покупки и на милостыню нищим.[427] Таким образом ходячею серебряною монетой были полденьги, или полушки, деньги, или прежния московки, и копейки, или прежния новгородки; из сложения копеек составлялись высшия счетныя единицы — алтын, гривна, полтина, рубль, которыя не имели соответствующих им металлических знаков.[428]
В первой половине XVII века в достоинстве монеты не произошло перемены, по крайней мере значительной. По словам Петрея, 36 денег (т.е. новгородских или копеек) весили немного менее 2 лотов; следовательно, в рубле было немного менее 16 золотников серебра; по указу 1535 года из полуфунта серебра велено чеканить ровно три рубля.[429] Ходячей серебряной монетой в первой половине XVII века продолжали быть копейки, ценою около 16 денариев, по Маржерету и Олеарию, московки и полушки; последния были так мелки, что, по словам Петрея и Олеария, русские на рынке горстями клали их в рот, чтоб не потерять, и это нисколько не мешало им говорить. Чеканили монету по-прежнему в 4-х городах — Москве, Новгороде, Пскове и Твери (где право на это, по Петрею и Олеарию, иногда отдавалось на откуп богатым купцам). Серебряная монета чеканилась из привознаго серебра, особенно «ефимочнаго», т.е. из перелитых рейхсталеров, привозившихся в Россию, как мы видели, во множества чрез Архангельск в виде товара;[430] на то же употреблялись, по свидетельству Олеария, и испанские реалы. Ефимки, по свидетельству того же иностранца, были по весу немного более полурубля,[431] но в Москве принимали их от иностранных купцов по гораздо низшей цене. По словам Маржерета, цена их иногда падала до 12 алтын или 36 денег;[432] как видно из иностранных известий, мена иностранных монет была для московских торговых людей предметом настоящей биржевой игры, в которой большею частью проигрывали иностранцы. Герберштейн говорит, что как скоро иностранец покупал что-нибудь на свою монету, московские купцы понижали ея цену; но если иностранец продавал свой товар московским купцам или, уезжая из Москвы, искал иностранной монеты, ему предлагали ее по возвышенной цене. Особенно сильно колебалась цена иностранной золотой монеты, даже во внутреннем обращении; по словам Маржерета, русские покупали и продавали золотую монету, как и прочие товары; иногда за червонец платили 24 алтына, а иногда 16; обыкновенная же цена им была 18—21 алт. Но бывали случаи, когда цена червонцев возвышалась до 2 рублей, и тогда сильно наживались купцы, успевшие во время запастись ими: такая дороговизна случалась во время царскаго коронования или брака, также при крестинах, ибо тогда много червонцев шло на подарки царю и царице. То же было и за несколько дней до Пасхи, ибо на Пасху Русские, христосуясь с боярами и другими влиятельными людьми, подносили им вместе с красными яйцами и червонцы.[433] Вследствие этих колебаний цен на иностранную монету заграничные купцы в Москве предпочитали меновую торговлю, платя за русские товары своими товарами, а не деньгами. Во время Петрея медных денег в Московском государстве уже не было в обращении. В царствование Алексея Михайловича выпуск медных денег по одинаковой цене с серебряными не удался, и только в царствование Петра медная монета вместе с другими нововведениями в денежной системе вошла в обращение.
Древнерусские жития святых как исторический источник
Для предупреждения требований, которым удовлетворить автор не мог и не думал, он находит нелишним объяснить происхождение своего труда. Он обратился к древнерусским житиям, как к самому обильному и свежему источнику, для изучения одного факта древнерусской истории — участия монастырей в колонизации северо-восточной Руси. Чем более входил он в изучаемый материал, тем яснее становились для него два вывода: во-первых, этот источник далеко не так свеж и обилен, как о нем думают; во-вторых, его небогатым историческим содержанием нельзя воспользоваться без особаго предварительнаго изучения его в полном объеме. Литературное однообразие житий давало возможность сделать нечто цельное из их обзора и разбора; необходимо было только распространить изследование и на те жития, которыя ничего не давали для изучения означеннаго факта. Впрочем, автор ограничился житиями, написанными в северо-восточной Руси, не коснувшись киевских.
Первоначально автору представлялся другой план, не тот, какой проведен в изследовании: ему хотелось, не заставляя читателя присутствовать при отдельном разборе каждаго жития, разсмотреть всю совокупность изучаемаго материала сверху, разобрать его элементы: литературные, историографические, культурные и т.п. Из такой работы вышла бы критическая история житий, которая уложилась бы на умеренном количестве печатных листов. Но в таком случае выводы изследования получили бы характер откровений, неизвестно на чем основанных, ибо большая часть материала лежит неописанной и ненапечатанной в рукописных библиотеках. Это соображение указало другую более простую и скучную задачу — первоначальную очистку источника настолько, чтобы прагматик, обращаясь к нему, имел под руками предварительныя сведения, которыя помогли бы ему правильно воспользоваться житием. При такой задаче автор должен был обременить книгу приложениями и множеством библиографических примечаний.
Приемы изследования определились свойством разбираемых памятников. По кругу явлений древнерусской жизни, к изображению которых обращался агиобиограф, большая часть житий стоит одиноко среди древнерусских исторических источников. Редко является возможность поверить известие жития показанием другаго источника. Качество историческаго материала, представляемаго житием, зависело главным образом от обстоятельств, при которых писалось последнее, и от литературных целей, которыя ставил себе его автор. Эти обстоятельства и цели, время появления житий, личность биографа, его отношение к святому, источники, которыми располагал он, частные выводы, вызвавшие его труд, и литературные приемы, которыми он руководился, — вот главные вопросы, которые задавал себе изследователь при разборе каждаго жития.
Автор не мог достигнуть полноты в обзоре своего материала: некоторые памятники, входящие в круг его изследования, остались неразсмотренными. Это зависело от состава рукописных библиотек, которыми он мог воспользоваться. Читатель найдет в примечаниях ссылки на рукописи библиотек Синодальной, Соловецкой, гр. Румянцева, Ундольскаго, Троицкой Сергиевой лавры, Московской Духовной академии, отдела библиотеки Иосифова Волоколамскаго монастыря в Московской епархиальной библиотеке и на некоторыя рукописи из Погодинскаго отдела Императорской Публичной библиотеки. Из частных собраний автор имел возможность пользоваться богатой рукописной библиотекой гр. А.С. Уварова и некоторыми рукописями Н.С. Тихонравова и Е.В. Барсова, за что приносит искреннюю благодарность владельцам.
Глава I. Древнейшия предания о Ростовских святых в позднейшей литературной обработке
Обращаясь к древнейшим житиям северо-восточной Руси с мыслью о литературном характере и историческом содержании древнейших житий южнорусских, изследователь наперед задает себе тот же вопрос, котораго не избежит он и в изучении других сторон начальной истории северо-востока: этот вопрос состоит в сравнении однородных явлений там и здесь, в том, делал ли северо-восток в известном отношении шаг вперед пред югом или нисходил с южнорусскаго уровня. В ответ на такой вопрос о житиях не раньше как с XIII в. начинаем встречать в некоторых местностях северо-восточной Руси немногие одиночные памятники, слабые отголоски письменности смоленской — в житии Авраамия, новгородской — в житии Варлаама, владимирской — в житии Александра Невскаго и т.д. Но памятники позднейшей письменности дают заметить, что более ранние вожди русско-христианской жизни на северо-востоке сошли со сцены не безследно: местная память сохранила о них устное предание, которое вместе с этой жизнью растет и осложняется, облекаясь наконец в литературную форму жития. Это предание — почти все, что осталось для историка о деятельности этих вождей, и в сбережении его главное значение житий, на нем основанных. Раньше других центров северо-восточной Руси и с более обильным запасом преданий выступает старый Ростов, дед Залесской земли, с пестрой группой житий, в которых он записал старинныя устныя сказания о своих древнейших просветителях и подвижниках. Эта группа совмещает в себе несколько житий в одной или нескольких редакциях, разнообразных по времени происхождения и по литературной форме: ряд их начинается в конце XII в. и позднейшими частями своими теряется в конце XV, представляя вместе с кратким, безыскусственным сказанием и пространное житие, облеченное во всеоружие позднейшей реторики. Однако ж некоторыя особенности этой группы житий с их редакциями заставляют разсмотреть ее отдельно от других одновременных с нею явлений литературы и разбор ея поставить во главе историко-критическаго очерка северо-восточных житий, забывая хронологическое и литературное разнообразие ея частей. Все эти жития — отдельныя звенья цельнаго местнаго круга сказаний, одного из древнейших по своим источникам легендарных циклов северо-восточной Руси; редакция этих житий — отражение последовательнаго развития этого цикла, и потому позднейшия из них имеют слишком тесную историко-литературную связь с первоначальными, чтобы историческая критика могла без затруднения отделять первыя от последних, их первообразов и источников. С другой стороны, эти редакции дошли до нас в таком виде, что если по ясным литературным признакам можно различить в них древнейшия от позднейших, то оне, кроме одной из 14, не дают ясных указаний, по которым можно было бы с некоторой точностью найти для каждой из них хронологическое место в ряду других явлений изследуемаго отдела древнерусской литературы. Таким образом, при научной невозможности в разборе этих житий с их редакциями строго выдержать хронологический порядок, в каком являлись самые памятники, остается расположить их по времени жизни лиц, в них описываемых.
Позволительно наперед сказать, что ростовския жития не представляют особенно ценных памятников по качеству историческаго материала, в них заключающагося; но и этот материал остался бы без них почти незаменимым пробелом в древнейших источниках нашей истории. В этом важность и вместе опасность этих житий. Первые успехи русско-христианской жизни на северо-востоке так любопытны и так неясны, что легко поддаться искушению доверчивости, желанию не проронить в прагматическом изложении ни одной черты, встречаемой в ростовских сказаниях. Но невозможность поверки другими источниками и хронологическое отношение памятников к описываемым в них событиям внушают осторожность.
В 1164 г. обретены мощи епископов Леонтия и Исаии, первых победоносных апостолов христианства в Ростове. Несколько десятилетий спустя произошло церковное прославление третьяго просветителя Ростова, родоначальника ростовских монастырей Авраамия. Эти события пробудили древнейшия местныя предания о названных святых, записанныя вскоре или позднее.
Историко-критическую оценку жития Леонтия необходимо основать на предварительном разборе двух вопросов: о происхождении и составе начальнаго сказания и об отношении к нему позднейших редакций.
Житие это — одно из наиболее распространенных в нашей древней письменности. Частая переписка внесла в списки его множество вариантов, затрудняющих точное определение его редакций. Все нам известные списки можно распределить на 6 редакций и последния разставить в порядке, соответствующем их литературной форме и предполагаемому происхождению. Первое место принадлежит древнейшему по спискам и простейшему по составу сказанию об обретении мощей святаго, начинающемуся краткими известиями о его жизни. Оно встречается в рукописях довольно рано: древнейший список его, нам известный, восходит к началу XIV или концу XIII в.; по крайней мере, нам не удалось встретить ни одной из них в более раннем списке. Главное отличие второй редакции, столь же краткой, как и первая, и одинаковой с ней по составу, состоит в том только, что она сообщает вначале несколько черт из жизни Леонтия до епископства в Ростове, о чем совершенно умалчивает древнейшее сказание; в остальном она большею частью дословно повторяет это последнее и составляет скорее легко подновленный список его, чем особую редакцию. Третья редакция — пространное жизнеописание, более первых развитое и в литературном и в фактическом отношении. Самыя заметныя фактическия дополнения, кроме вставок из летописи, состоят в том, что к кратким известиям второй редакции о жизни Леонтия до прибытия в Ростов прибавлено здесь целое обстоятельное сказание о просветительной миссии в Ростове, возложенной на Леонтия патриархом Фотием, а краткое известие обеих первых редакций о крещении ростовцев осложнено новыми подробностями об изгнании Леонтия и о его действии на детей. Благодаря тому третья редакция иногда помещалась в сборниках и минеях вслед за первой, как ея дополнения, несмотря на то что и она целиком повторяет ту же первую редакцию в тех частях сказания, к которым не прибавляет ничего новаго. Четвертая редакция выделяется из всех своим составом: она повторяет почти целиком жизнеописание по третьей редакции; последующую за жизнеописанием статью о церковном прославлении Леонтия в конце XII в. дополняет значительными по объему вставками из современной этим событиям ростовской летописи, сопровождая все известия точными и подробными хронологическими пометками. Остальное и в этой второй половине жития, что служило канвой для летописных вставок, совершенно сходно с третьей редакцией. Пятая редакция по литературной обработке своей представляет другой образчик того способа, как составлялись редакции сказаний в древнерусской письменности. В фактическом отношении она не дает почти ничего новаго, повторяя содержание двух предшествующих редакций, к которому прибавляет немногия мелкия черты. На свою зависимость от других редакций жития указывает сам составитель пятой, озаглавив ее «житием, избранным вкратце от преждепишущих». Существенная особенность ея — в литературной обработке стараго содержания; в этом отношении составитель ея совершенно самостоятелен и выделяется из ряда большей части древнерусских редакторов, любивших с дословной точностью переносить материал в свои произведения. Он начинает свой труд кратким, но витиеватым предисловием, котораго нет ни в одной из остальных редакций жития. В изложении самого жития, не отступая от порядка разсказа прежних редакций, он развивает одне его части и сокращает другия, сглаживает несообразности других редакций и этим сообщает своему разсказу более связную и стройную форму, налагая его ясной и складной речью. Как предисловие, так и разсказ украшены общими местами в духе искусственных житий XV—XVI в. Наконец, шестая редакция, которую можно назвать проложной, есть позднейшее сокращенное изложение содержания жития в том виде, как оно развито в третьей и пятой редакции.