— Боже, — сказала она. — Боже.
Мы начали целоваться, и все пошло по новой. Я еще раз на нее залез. Теперь я чувствовал, как медленно близится оргазм.
— О, — сказал я, — о господи!
Наконец мне удалось, я встал, сходил в ванную, вернулся, выкурил сигарету и снова лег в постель. Мария почти спала.
— Боже мой, — сказала она, — ты и впрямь меня ВЫЕБ!
Мы уснули.
Наутро я встал, проблевался, почистил зубы, прополоскал рот и раскупорил бутылку пива. Мария проснулась и на меня посмотрела.
— Мы еблись? — спросила она.
— Вы серьезно?
— Нет, я хочу знать. Мы еблись?
— Нет, — ответил я. — Ничего не было. Мария ушла в ванную и приняла душ. Она пела.
Потом вытерлась и вышла. Посмотрела на меня.
— Я себя чувствую женщиной, которую выебли.
— Ничего не было, Мария.
Мы оделись, и я отвел ее в кафе за углом. Она взяла сосиску с омлетом, пшеничный тост, кофе. Я выпил стакан томатного сока и съел булочку с отрубями.
— Никак не могу привыкнуть. Ты вылитый он.
— Только не сегодня, Мария, прошу вас.
Я смотрел, как Мария сует омлет с сосиской и пшеничным тостом (намазан малиновым джемом сверху) себе в рот, — и тут понял, что сами похороны-то мы и пропустили. Забыли поехать на кладбище поглядеть, как старика кидают в яму. Мне хотелось это видеть. Единственный плюс всей этой бодяги. А мы не влились в траурную процессию — вместо этого поехали в отцовский дом, курили его сигареты и пили его вино.
Мария положила в рот особо крупный кусок ярко-желтого омлета и сказала:
— Наверное, ты меня выеб. Твоя сперма течет мне по ноге.
— А, это просто пот. Сегодня очень жарко. Она полезла рукой под стол и себе под платье.
Вытащила палец. Понюхала.
— Это не пот, это сперма.
Мария доела, и мы вышли. Она мне дала свой адрес, и я ее туда отвез. Остановился у обочины.
— Зайти не хочешь?
— Не сейчас. Надо делами заняться. Наследство. Мария нагнулась и поцеловала меня. Глаза у нее были круглые, ушибленные, черствые.
— Я знаю, что ты гораздо младше, но я бы могла тебя любить, — сказала она. — Точно могла бы.
Дойдя до двери, она обернулась. Мы оба помахали. Я доехал до ближайшей винной лавки, взял полпинты и сегодняшнюю «Программу бегов». Мне предстоял хороший день на скачках. После выходного мне всегда больше везло.
Смерть отца 2
Мать у меня умерла годом раньше. Через неделю после смерти отца я стоял у него дома один. Дом был в Аркадии, и раньше я приближался к нему, разве только проезжая по трассе к Санта-Аните.
Соседи меня не знали. Закончились похороны, я подошел к раковине, налил себе стакан воды, выпил, затем вышел на улицу. Не зная, чем еще заняться, подобрал шланг, включил воду и стал поливать кустарник. Я стоял на газоне, а вокруг отдергивались занавески. Потом из домов стали выходить. Через дорогу перешла женщина.
— Вы Генри? — спросила она. Я сказал ей, что я Генри.
— Мы с вашим отцом были знакомы много лет. Затем подошел ее муж.
— Вашу мать мы тоже знали, — сказал он. Я наклонился и перекрыл кран.
— Не зайдете? — спросил я. Они представились: Том и Нелли Миллер, — и мы зашли в дом.
— Вы похожи на отца.
— Да, мне говорили.
Мы сели и посмотрели друг на друга.
— Ой, — сказала женщина, — у него столько картин. Наверно, очень любил картины.
— Любил, ну да.
— Я обожаю вон ту, с мельницей на закате.
— Можете себе взять.
— Ой, правда?
Позвонили в дверь. Пришли Гибсоны. Сказали, что и они много лет были отцовскими соседями.
— Вы очень похожи на отца, — сказала миссис Гибсон.
— Генри отдал нам картину с мельницей.
— Как это мило. А мне вон та нравится, с синей лошадью.
— Забирайте, миссис Гибсон.
— Ой, вы серьезно?
— Да, берите на здоровье.
Опять позвонили в дверь, и вошла еще одна пара. Дверь я закрывать не стал. Вскоре внутрь просунул голову мужчина.
— Меня зовут Даг Хадсон. Моя жена ушла в парикмахерскую.
— Проходите, мистер Хадсон.
Явились и другие — большей частью парами. Начали бродить по дому.
— Собираетесь продавать?
— Продам, наверное.
— Тут у нас славный район.
— Да, я вижу.
— Ох, как мне нравится вот эта рама — только сама картина так себе.
— Забирайте раму.
— А что мне с картиной делать?
— Выбросьте на мусорку. — Я огляделся. — Если кому-то нравится какая-то картина, забирайте, пожалуйста.
Они так и поступили. Вскоре стены оголились.
— А стулья эти вам нужны?
— Да не особенно.
С улицы заходили прохожие и даже не беспокоились представляться.
— А диван? — очень громко спросил кто-то. — Нужен вам?
— Нет, диван мне не нужен, — сказал я. Забрали диван, потом кухонный стол с табуретками.
— У вас же тут где-то есть тостер, правда, Генри? Забрали и тостер.
— А тарелки вам не понадобятся?
— Нет.
— А приборы?
— Нет.
— А кофейник и блендер?
— Берите.
Одна дама открыла буфет на задней веранде.
— Что вы будете делать с фруктовыми консервами? Все равно ведь сами всего не съедите.
— Ладно, люди, разбирайте. Постарайтесь только, чтобы поровну.
— Ой, мне клубнику!
— Ой, мне фиги!
— Ой, мне конфитюр!
Люди уходили и возвращались, приводили с собой новых.
— Эй, тут в буфете квинта виски! Вы пьете, Генри?
— Виски оставьте.
В доме становилось тесно. В туалете спускали воду. Кто-то уронил в раковину стакан, и тот разбился.
— А пылесос, Генри, вы лучше оставьте себе. Дома уборку делать будете.
— Хорошо, оставлю.
— У него в гараже садовый инвентарь был. Как с инвентарем?
— Нет, его я лучше себе возьму.
— Я тебе пятнадцать долларов дам за инвентарь.
— Ладно.
Он дал мне 15 долларов, а я ему — ключ от гаража. Через некоторое время он уже тарахтел газонокосилкой через дорогу к себе домой.
— Не надо было ему все отдавать, Генри, за каких-то пятнадцать долларов. Техника стоила гораздо больше.
Я не ответил.
— А машина? Ей четыре года.
— Машину я, наверное, оставлю.
— За нее я вам пятьдесят долларов дам.
— Машину я, наверное, оставлю.
Кто-то скатал ковер в гостиной. После чего всем стало уже не так интересно. Вскоре по дому бродило лишь трое-четверо, потом и они ушли. Не взяли только садовый шланг, кровать, холодильник и плиту да рулон туалетной бумаги.
Я вышел на улицу и запер гараж. Мимо ехали двое мальчишек на роликах. Остановились, когда я запирал ворота.
— Видишь мужика?
— Ну.
— У него отец умер.
И поехали дальше. Я подобрал шланг, повернул кран и стал поливать розы.
Гарри Энн Лэндерз[29]
Зазвонил телефон. Звонил писатель — Пол. У Пола была депрессия. Пол был в Нортридже.
— Гарри?
— Ну?
— Мы с Нэнси расстались.
— Ну?
— Слушай, я опять хочу с ней сойтись. Можешь мне помочь? Если только ты сам с ней опять сойтись не хочешь?
Гарри улыбнулся в трубку.
— Я не хочу с ней опять сходиться, Пол.
— Сам не знаю, что пошло не так. Начала она с денег. Как давай орать про деньги. Телефонные счета мне под нос совала. Слушай, ну я же старался. У нас номер был такой. Мы с Барни одевались пингвинами… он одну строчку стишка читает, я другую… четыре микрофона… а фоном джаз…
— Телефонные счета, Пол, иногда очень расстраивают, — сказал Гарри. — Ты б лучше не выходил на связь, когда надираешься. У тебя в Мэне, Бостоне и Нью-Гемпшире слишком много знакомых. А у Нэнси невроз тревожности. Она машину завести не может, чтоб ее не скрутило. Все время пристегивается, ее трясет, на клаксон давит. Чокнутая, как тот шляпник. И в других областях то же самое. Только в «Трифти» на распродажу зайдет, как обижается на мальчишку за кассой, если он жует батончик «Марса».
— Она говорит, что тебя три месяца кормила.
— Хуй мой она кормила. Преимущественно кредитными карточками.
— А ты и правда такой герой? Гарри рассмеялся.
— Я им душу даю. В дюймах не измеряется.
— Я опять хочу с ней сойтись. Скажи, что мне делать?
— Либо пизду соси, как мужчина, либо найди себе работу.
— Но ты же не работаешь.
— Не меряй себя по мне. Это распространенная ошибка.
— Ну а где мне капусты срубить? Я честно старался. Что же мне делать?
— Дыши ровнее.
— Ты не ведаешь милосердия, да?
— В милосердии разбираются только те, кому оно нужно.
— Тебе тоже когда-нибудь понадобится.
— Мне оно сейчас надобится — только не в той форме, в какой тебе.
— Мне капуста нужна, Гарри, как мне заработать?
— Попади в корзину с тридцати футов. Трехочковый бросок. Попадешь — гуляй. Промажешь — парься на киче: ни тебе счетов за свет, ни за телефон, ни за газ, никаких стервозных фемин. Научишься чему-нибудь полезному и станешь зарабатывать четыре цента в час.
— Вот умеешь ты хуйню пороть.
— Ладно, вытаскивай из жопы шоколадку, и я тебе кой-чего скажу.
— Вытащил.
— Я бы решил, что Нэнси тебя бросила из-за кого-то другого. Черного, белого, красного или желтого. Запомни это правило, и всегда будешь на коне: фемина редко уходит от одной жертвы, если рядом не маячит другая.
— Мужик, — сказал Пол, — мне помощь нужна, а не теория.
— Если не овладел теорией, тебе помощь нужна будет всегда…
Гарри взял трубку, набрал номер Нэнси.
— Алло? — ответила она.
— Это Гарри.
— А.
— Мне птичка на хвосте принесла, что тебя в Мексике сняли. Он всего добился?
— А, это…
— Испанский тореадор на пенсии, так?
— Зато какие глаза. Не как у тебя. Твоих вообще не видно.
— Я не хочу, чтоб видели мои глаза.
— Почему?
— Если увидят, о чем я думаю, их уже не надуешь.
— Так ты позвонил сообщить мне, что сейчас бегаешь в наглазниках?
— Это ты и так знаешь. Я звоню сказать, что Пол опять хочет к тебе. Тебе это зачем-нибудь полезно?
— Нет.
— Так и думал.
— Он точно тебе звонил?
— Да.
— Ой, а у меня сейчас новый мужчина. Изумительный!
— Я Полу сказал, что тебя, вероятно, заинтересовал кто-то другой.
— Откуда ты знал?
— Уж знал.
— Гарри?
— Да, пупсик?
— Пошел ты на хуй… Нэнси бросила трубку.
Ну вот, подумал Гарри, я тут стараюсь мир восстановить, а разозлились оба. Он зашел в ванную и посмотрел на себя в зеркало. Боже мой, у него доброе лицо. Неужели им не видно? Всепонимающее. Благородное. Возле носа он заметил угорь. Надавил. Тот выскочил — черный и красивый, за ним тащился желтый хвостик гноя. Прорыв к победе, подумал Гарри, — в понимании женщин и любви. Он покатал угорь с гноем в пальцах. А может, прорыв — в способности убивать равнодушно. Он сел посрать, обдумывая эту мысль.
Пиво в баре на углу
Не знаю, сколько лет назад это было, 15 или 20. Я сидел у себя. Жаркий летний вечер, мне было тупо.
Я вышел за дверь и оглядел улицу. Большинство семей уже поужинали и теперь сидели и смотрели телевизионные приемники. Я дошел до бульвара. Через дорогу был местный бар — в старомодном здании, стойка деревянная, выкрашена зеленым и белым. Я вошел.
Почти всю жизнь я провел в барах, поэтому уже не воспринимал их так остро. Если мне требовалось выпить, я обычно брал выпивку в винной лавке, уносил домой и пил один.
Я вошел и отыскал табурет подальше от толпы. Не то чтобы здесь неуютно, просто я не в своей тарелке. Но если мне хотелось куда-то выйти, выходить больше было некуда. У нас в обществе интересные места в основном либо незаконны, либо очень дороги.
Я заказал бутылку пива и закурил сигарету. Рядовой местный бар. Все друг друга знали. Рассказывали неприличные анекдоты и смотрели телевизор. Была только одна женщина — старая, в черном платье, рыжем парике. На ней висело с десяток ожерелий, и она снова и снова подкуривала. Я уже пожалел, что вылез из дому, поэтому решил вернуться, как только допью пиво.
Вошел мужик, сел рядом. Я на него даже не посмотрел — неинтересно, — однако по голосу прикинул, что, должно быть, моих лет. В баре его знали. Бармен обратился к нему по имени, а парочка завсегдатаев поздоровались. Он взял пиво и посидел рядом минуты три-четыре, потом сказал:
— Ну как оно?
— Оно ничего.
— В наших краях недавно?
— Давно.
— Я тебя тут раньше не видел. Я не ответил.
— Сам из Лос-Анджелеса? — спросил он.
— Более-менее.
— Как считаешь, «Доджеры» в этом году прорвутся?
— Нет.
— Не нравятся «Доджеры»?
— Нет.
— А кто нравится?
— Никто. Я не люблю бейсбол.
— А что любишь?
— Бокс. Бой быков.
— Бой быков — это жестоко.
— Да, жестоко все, если проигрываешь.
— Но у быка нет ни шанса.
— Ни у кого из нас его нет.
— Ты такой агрессивный. В Бога веришь?
— В твоего — нет.
— А в какого веришь?
— Сам не знаю.
— А я вот в церковь хожу, сколько себя помню. Я не ответил.
— Можно тебя пивом угостить?
— Конечно. Принесли.
— Сегодня газеты читал? — спросил он.
— Да.
— Читал про пятьдесят маленьких девочек, что сгорели в бостонском приюте?
— Да.
— Ужас, правда?
— Видимо, да.
— Видимо?
— Да.
— То есть ты не уверен!
— Если б я там был, меня бы потом весь остаток жизни мучили кошмары. А когда только прочтешь об этом в газете, все иначе.
— Тебе что, не жалко этих пятидесяти маленьких девочек, которые сгорели заживо? Высовывались из окон, кричали.
— Наверное, было ужасно. Но видишь ли, это просто газетный заголовок, статья в газете. Вообще-то я об этом не думал. Я перевернул страницу.
— И ничего не почувствовал?
— Вообще-то нет.
Он немного посидел, отпил из стакана. А потом заорал:
— Эй, вот сидит парень, который, блядь, ни хуя не почувствовал, когда прочел, как в Бостоне заживо сгорели пятьдесят маленьких девочек.
Все посмотрели на меня. Я смотрел на свою сигарету. Минуту стояла тишина. Потом женщина в рыжем парике сказала:
— Будь я мужчиной, пинками бы гоняла его вдоль по улице.
— Ив Бога он не верит! — сказал мой сосед. — Ненавидит бейсбол. Он любит бой быков и смотреть, как заживо сгорают маленькие сиротки!
Я попросил у бармена еще пива — только себе. Он с отвращением толкнул мне бутылку. Два парня играли на бильярде. Тот, что помоложе, — здоровяк в белой футболке — отложил кий и подошел ко мне. Встал за спиной и давай сопеть, стараясь набрать в легкие побольше воздуху, чтоб грудь казалась шире.
— У нас хороший бар. Мы тут козлов не терпим. Мы им хорошенько даем по жопе, мы их тут месим, мы выбиваем из них говнище.
Я чувствовал, как он стоит за спиной. Поднял бутылку, вылил пиво себе в стакан, выпил, закурил. Рука моя ничуть не дрожала. Парнишка еще немного постоял, затем вернулся к бильярду. Сосед встал с табурета и ушел.
— Этот сукин сын — агрессивный, — услышал я. — Людей ненавидит.
— Будь я мужчиной, — произнесла женщина в рыжем парике, — он бы у меня пощады просил. Терпеть не могу такую сволочь.
— Так всякие Гитлеры говорят, — сказал кто-то.
— Вот мерзкие придурки.
Я допил, заказал себе еще пива. Парнишки продолжали играть на бильярде. Кто-то ушел, и замечания по моему поводу начали стихать, не унималась только женщина в рыжем парике. Она все больше пьянела.
— Мудак, мудак… ну ты и мудак! Воняет от тебя выгребной ямой! И наверняка еще страну свою ненавидишь, а? И страну свою, и мать, и всех остальных. Ай, да я вас таких знаю! Мудаки, дешевые трусливые мудаки!
Наконец около 1.30 ночи она ушла. Ушел и один из бильярдистов. Здоровяк в белой футболке уселся в конце стойки и заговорил с тем мужиком, который угощал меня пивом. Без пяти два я медленно поднялся и вышел.
Никто меня не преследовал. Я прошел по бульвару, отыскал свою улицу. Свет в домах и квартирах не горел. Я отыскал свой двор. Открыл дверь, вошел к себе. В холодильнике оставалось одно пиво. Я открыл и выпил.
Потом разделся, сходил в ванную, поссал, почистил зубы, выключил свет, дошел до кровати, лег и уснул.
Птица на взлете
Мы собирались брать интервью у известной поэтессы Дженис Олтрис. Редактор «Америки в поэзии» платил мне 175 долларов, чтоб я ее расписал. Меня сопровождал Тони с фотоаппаратом. Ему за снимки полагалось 50 долларов. Я занял магнитофон. Жила она в горах, ехать долго. Я срулил на обочину, глотнул водки, передал бутылку Тони.
— Она пьет? — спросил Тони.
— Вероятно, нет, — ответил я.
Завел машину, и мы поехали дальше. Свернули направо по узкой грунтовке. Дженис стояла перед домом, ждала нас. В брючках и белой блузке с высоким кружевным воротником. Мы вылезли из машины и направились к ней — она стояла на склоне газона. Представились, и я включил магнитофон на батарейках.
— Тони вас немножко поснимает, — сказал я ей. — Будьте естественны.
— Разумеется, — ответила она.
Мы поднялись по склону, и она показала на дом:
— Мы его купили, когда цены еще были очень низкие. Теперь бы он был нам не по карману. — Затем показала на домик поменьше, что прилепился к склону. — Там мой кабинет, мы его сами выстроили. Даже ванная есть. Пойдемте посмотрим.
Мы двинулись за ней. Она опять показала:
— Вон те клумбы. Мы их сами разбили. У нас хорошо растут цветы.
— Прекрасно, — сказал Тони.
Она открыла дверь к себе в кабинет, и мы вошли. Комната была большая и прохладная, везде индейские одеяла, а на стенах целая выставка. Камин, книжный шкаф, большой стол с электрической машинкой, толстым словарем, стопкой бумаги, блокнотами. Сама поэтесса была маленькая, стрижена очень коротко. Брови густые. Часто улыбалась. В уголке одного глаза у нее был глубокий шрам — точно вырезали перочинным ножом.