— Что произошло?
— Как вы стали калекой?
— Жена. Переехала меня на машине.
— Как? Зачем?
— Сказала, терпеть меня больше нет сил.
Я ничего не ответил. Щелкнул камерой пару раз.
— У меня снимки есть. Хочешь на мою жену посмотреть?
— Ладно.
— Альбом вон там, на холодильнике.
Я сходил взял, сел. Кто-то фотографировал только туфли на высоком каблуке да тонкие женские лодыжки, ноги в нейлоне с подвязками, разнообразные ноги в колготках. На некоторых страницах наклеены рекламки с мясного рынка: ростбиф из лопатки, 89 центов за фунт. Я закрыл альбом.
— Когда мы развелись, — сказал Бернард, — она отдала мне вот это.
Он сунул руку под подушку на кровати и вытащил пару каблукастых туфель на длинных шпильках. Покрыты бронзой. Он поставил их на тумбочку. Потом налил себе еще.
— Я с этими туфлями сплю, — сказал он. — Занимаюсь с ними любовью, а потом мою.
Я еще пощелкал.
— Вот, хочешь снимок? Хороший ракурс- Он расстегнул одинокую пуговицу на штанах. Исподнего на нем не было. Взял туфлю и ввинтил каблук себе в зад. — Давай снимай. — Я снял.
Стоять ему было трудно, однако, держась за тумбочку, он встал.
— Вы еще пишете, Барни?
— Блядь, я все время пишу.
— Поклонники работать не мешают?
— Иногда бабы меня, блядь, находят, только надолго тут не задерживаются.
— А книги хорошо продаются?
— Чеки шлют.
— Что посоветуете молодым писателям?
— Пить, ебаться и курить побольше сигарет.
— Что посоветуете писателям постарше?
— Если они еще живы, мой совет им не нужен.
— А из какого импульса вы создаете свои стихи?
— А срешь ты из какого импульса?
— Что вы думаете о Рейгане и безработице?
— Я не думаю о Рейгане или безработице. Мне скучно. Это как полеты в космос или Суперкубок.
— Что же вас тогда тревожит?
— Современные женщины.
— Современные женщины?
— Одеваться не умеют. Не туфли, а ужас.
— А что вы думаете о «Женском освобождении?»
— Как только им придет охота поработать на автомойке, встать за плуг, погоняться за двумя парнями, которые только что ограбили винную лавку, или почистить канализацию, как только им захочется, чтоб им в армии сиськи отстрелили, — я буду готов сидеть дома, мыть посуду и скучать, собирая с ковра хлопья пыли.
— Но нет ли в их требованиях какой-то логики?
— Есть, конечно.
Стахман налил себе еще. Даже когда он пил из стакана, вино текло по подбородку и на рубашку. Пахло от него так, будто он не мылся уже много месяцев.
— Моя жена, — сказал он. — Я ее до сих пор люблю. Дай-ка мне телефон?
Я дал. Он набрал номер.
— Клэр? Алло, Клэр? Он положил трубку.
— Что там? — спросил я.
— Да как всегда. Бросила. Слушай, пошли-ка отсюда, в бар сходим. Я и так слишком долго в этой дыре просидел. Мне нужно выйти.
— Только там дождь. Уже неделю идет. Все улицы залило.
— Плевать. Я наружу хочу. Она сейчас наверняка с кем-нибудь ебется. Причем даже каблуков не сняла. Я ее всегда просил не снимать.
Я помог Бернарду Стахману надеть старое бурое пальто. У него не осталось ни пуговицы. Оно все заскорузло от грязи. Таких в Л. А. не носят — тяжелое, неуклюжее, должно быть, его носили в Чикаго или Денвере еще в тридцатых.
Потом мы взяли его костыли и мучительно спустились по лестнице христианской общаги. В кармане пальто у Бернарда лежала пинта мускателя.
Мы добрались до выхода, и Бернард меня заверил, что перейти тротуар и сесть в машину сможет сам. Между нею и бордюром оставался зазор.
Я обежал машину, чтоб сесть за руль, и тут услышал крик — и всплеск. Лило так, что мало не покажется. Я снова обогнул машину: Бернард умудрился упасть и застрять в канаве между машиной и тротуаром. Его заливало водой, он сидел, а по нему текло — окатывало ноги, плескалось о бока, и костыли беспомощно телепались в потоке.
— Нормально, — сказал он, — ты поезжай, а меня тут брось.
— Ох, блин, Барни.
— Я серьезно. Поезжай. Брось меня. Моя жена меня не любит.
— Она вам не жена, Барни. Вы в разводе.
— Бабушке своей рассказывай.
— Ладно, Барни, я вам сейчас помогу встать.
— Нет-нет. Все нормально. Уверяю тебя. Езжай. Напейся один.
Я поднял его, открыл дверцу и усадил на переднее сиденье. Он весь был очень, очень мокрый. На пол стекали ручьи. Затем я опять обогнул машину и сел сам. Барни отвинтил колпачок с мускателя, дернул, передал бутылку мне. Я тоже дернул. Потом завел машину и поехал, через ветровое стекло вглядываясь в струи дождя: искал бар, куда мы с ним могли бы зайти и не сблевнуть при виде вонючего писсуара.
Ты Лилли целовал
Вечером в среду. По телику ничего хорошего. Теодору 56. Его жене Маргарет 50. 20 лет женаты, детей не завели. Тед выключил свет. Оба в темноте растянулись на кровати.
— Ну что, — сказала Марджи, — ты меня что, на сон грядущий не поцелуешь?
Тед вздохнул и повернулся к ней. Слегка поцеловал.
— Ты это называешь поцелуем? Тед не ответил.
— Эта женщина в программе очень похожа на Лилли, правда?
— Не знаю.
— Знаешь.
— Слушай, только не начинай ничего — и ничего не будет.
— Ты просто не хочешь ничего обсуждать. Замкнулся в себе, и все. Будь же честен. Та женщина в программе похожа на Лилли, правда?
— Ладно. Кое-какое сходство было.
— И ты поэтому сразу подумал о Лилли?
— Ох господи…
— Не юли! Подумал?
— В какой-то миг — да…
— И тебе стало хорошо?
— Нет, послушай, Мардж, это же пять лет назад было!
— Разве время что-нибудь меняет?
— Я же тогда извинился.
— Извинился! А знаешь, каково мне было? А если б я так с каким-нибудь мужчиной? Как бы тогда было тебе?
— Не знаю. Сделай — и пойму.
— Вот, теперь ты еще и хамишь — Ну ничего себе!
— Мардж, мы это уже обсуждали четыреста или пятьсот раз.
— Когда ты занимался с Лилли любовью, ты целовал ее, как сейчас меня?
— Нет, наверное…
— А как тогда? Как?
— Боже, да прекрати же!
— Как?
— Ну… иначе.
— Как иначе?
— Ну, там была какая-то новизна. Я возбудился…
Мардж подскочила на кровати и заверещала. Потом умолкла.
— А когда ты меня целуешь, не возбуждаешься, так?
— Мы друг к другу привыкли.
— Но вот это и есть любовь: жить и расти вместе.
— Ладно.
— «Ладно»? Что значит «ладно»?
— В смысле — ты права.
— Ты от меня отмахиваешься. Тебе просто не хочется разговаривать. Вот ты живешь со мной уже столько лет. А почему?
— Сам не знаю. Люди привыкают — как к работе. Люди просто привыкают. Случается.
— То есть жить со мной — для тебя работа? Сейчас для тебя — это работа?
— На работу по часам ходишь.
— Ты опять! Мы серьезно говорим!
— Хорошо.
— «Хорошо»? Мерзкий осел! Ты сейчас уснешь!
— Марджи, ты чего от меня хочешь? Уже много лет прошло!
— Хорошо, я скажу тебе, чего я хочу! Я хочу, чтобы ты поцеловал меня так же, как Лилли! Чтобы ты выеб меня, как Лилли!
— Я так не могу…
— Почему это? Я тебя не возбуждаю, как Лилли? Потому что я не новая?
— Да Лилли я вообще уже не помню.
— Что-то да помнишь. Ладно, можешь не ебать! Но поцелуй меня так же, как Лилли целовал.
— Да господи боже мой, Марджи, прошу тебя, отвянь!
— Я хочу знать, почему все эти годы мы живем вместе! Я что, всю жизнь псу под хвост пустила?
— Все так делают — почти все.
— Пускают жизнь псу под хвост?
— По-моему, да.
— Если б ты только знал, как я тебя ненавижу!
— Хочешь развода?
— Хочу ли я развода? Боже мой, как ты спокоен] Ты мне всю жизнь к чертовой матери поломал, а сам спрашиваешь, хочу ли я развода! Мне пятьдесят лет! Я тебе всю жизнь отдала! Куда мне теперь?
— Хоть к черту на рога! Я устал тебя слушать. Устал от твоего гундежа.
— А если б я это с чужим мужчиной сделала?
— Ну и сделала бы. Жалко, что не сделала! Теодор закрыл глаза. Маргарет всхлипнула. На улице гавкнула собака. Кто-то заводил машину. Машина не заводилась. В городишке Иллинойса было 65 градусов[5]. Президент Соединенных Штатов — Джеймс Картер[6].
Теодор захрапел. Маргарет подошла к комоду, залезла в нижний ящик и достала пистолет. Револьвер 22-го калибра. Заряженный. И вернулась в постель к мужу.
Потрясла его:
— Тед, дорогой, ты храпишь… Потрясла еще раз.
— Что такое?.. — спросил Тед.
Она сняла револьвер с предохранителя, приставила дуло к его груди поближе к себе и нажала на спуск. Кровать дернулась, и Маргарет убрала револьвер от груди. Изо рта Теодора вырвался звук, будто он пукнул. Видать, ему не больно. В окно светила луна. Маргарет посмотрела: дырочка маленькая, крови не очень много. Она приставила револьвер к другой стороне груди. Опять нажала на крючок. Теперь муж не издал ни звука. Но еще дышал. Маргарет наблюдала за ним. Потекла кровь. Воняла ужасно.
Когда он умирал, она его почти любила. Но Лилли — стоило подумать о Лилли… об их с Тедом губах, обо всем остальном — и ей хотелось застрелить его снова… Тед всегда хорошо смотрелся в свитере под горло, и зеленое ему шло, а когда пердел в постели, всегда сначала отворачивался — на нее никогда не пердел. Работу редко пропускал. Завтра вот пропустит…
Маргарет немножко повсхлипывала, а потом уснула.
Проснувшись, Теодор почувствовал, будто в груди у него с обеих сторон — по длинной острой камышине. Не больно. Он приложил руки к груди, потом отнял и выставил на лунный свет. Обе в крови.
Он не понял. Посмотрел на Маргарет. Она спала, в руке — револьвер, из которого он сам учил ее стрелять для самозащиты.
Он сел, и кровь из двух отверстий в груди полилась быстрее. Маргарет его застрелила во сне. За то, что ебал Лилли. С Лилли он даже до оргазма не дошел.
Он подумал: я почти что умер, но если удастся от нее сбежать, может, и выкарабкаюсь.
Теодор аккуратно дотянулся и расцепил пальцы Маргарет на рукоятке. Предохранитель был по-прежнему снят.
Я не хочу тебя убивать, подумал он, я просто хочу сбежать. По-моему, я этого хочу по меньшей мере лет пятнадцать.
Ему удалось встать с кровати. Он взял револьвер поудобнее и наставил на бедро Маргарет — на правую ногу. И выстрелил.
Марджи завопила, и он зажал ей рот рукой. Подождал несколько минут, убрал руку.
— Что ты делаешь, Теодор?
Он направил револьвер на бедро Маргарет — на сей раз левое. Выстрелил. Опять заткнул ей вопль рукой. Несколько минут подержал, опять убрал руку.
— Ты Лилли целовал, — сказала Маргарет.
В барабане осталось два патрона. Тед выпрямился и глянул на две дырки у себя в груди. Из правой кровь течь перестала. А из левой ровными толчками била игольная струйка красного.
— Я тебя убью! — произнесла с кровати Маргарет.
— Тебе очень хочется, правда?
— Да, да! И убью!
У Теда закружилась голова, начало подташнивать. Где же полиция? Они же наверняка слышали выстрелы? Ну где же они? Неужели пальбы никто не слышал?
Тед заметил окно. Выстрелил в окно. Он слабел. Упал на колени. На коленях пополз к другому окну. Выстрелил опять. Пуля пробила в стекле круглую дырочку, но стекло не раскололось. Перед ним прошла черная тень. Затем исчезла.
Он подумал: надо убрать отсюда этот револьвер!
Теодор собрал последние силы. Размахнулся и швырнул револьвер в окно. Стекло разбилось, но револьвер упал в комнату…
Сознание к нему вернулось — над ним стояла жена. Взаправду стояла — на двух ногах, которые он ей прострелил. Она перезаряжала револьвер.
— Я тебя сейчас убью, — сказала она.
— Марджи, бога ради, послушай! Я люблю тебя!
— Ползи, лживый пес!
— Марджи, прошу тебя… Теодор пополз в другую спальню. Маргарет шла за ним.
— Так тебя, значит, возбуждало, когда ты целовал Лилли?
— Нет, нет! Мне не понравилось! С отвращением!
— Я тебе эти губешки-то поцелуйные отстрелю!
— Марджи, боже мой!
Она приставила дуло к его губам.
— Вот тебе поцелуйчик!
Она выстрелила. Пуля снесла ему часть нижней губы и нижней челюсти. Сознания он не потерял. Увидел на полу один свой ботинок. Снова собрал все силы и кинул им в другое окно. Стекло рассыпалось, ботинок улетел на улицу.
Маргарет направила револьвер себе в грудь. Нажала на спуск…
Когда полиция выбила дверь, Маргарет стояла посреди комнаты с револьвером в руке.
— Ладно, мадам, бросайте оружие! — сказал один легавый.
Теодор по-прежнему старался уползти. Маргарет направила на него револьвер, выстрелила и промахнулась. Затем рухнула на пол в своей пурпурной ночнушке.
— Что тут у вас такое? — спросил полицейский, склонившись над Теодором.
Теодор повернул к нему голову. Вместо рта у него была красная клякса.
— Шкррр, — ответил Теодор, — шкррр…
— Терпеть не могу эти семейные скандалы, — сказал другой легавый. — Такая мерзость…
— М-да, — подтвердил первый.
— Я только сегодня утром со своей поцапался. Нипочем не угадаешь.
— Шкррр, — сказал Теодор.
Лилли сидела дома — смотрела по телику старое кино с Марлоном Брандо. Она была одна. В Марлона она была влюблена всегда.
Она тихонько пукнула. Подняла халат и принялась себя ласкать.
Пламенная дамочка
Монах зашел. Внутри казалось очень пыльно — и тусклее, чем в обычных заведениях. Он прошел к дальнему концу стойки и подсел к пышной блондинке, которая курила сигариллу и пила «Хэммз». Когда Монах сел, она перднула.
— Добрый вечер, — сказал он. — Меня зовут Монах.
— А меня Мать, — ответила она. Что немедленно ее состарило.
Из-за стойки перед Монахом поднялся скелет — он там сидел на табуреточке. Шагнул к Монаху. Тот заказал скотч со льдом, и скелет своими костями стал смешивать. Скотч полился на стойку, но скелету все удалось, он сгреб деньги Монаха, сунул их в кассу и принес Монаху правильную сдачу.
— Что такое? — спросил Монах у дамочки. — Им тут профсоюзы не по карману?
— Ай блядь, — ответила она, — это Билли корки мочит. Ты что, блядь, проволочек не видишь? Он за проволочки дергает. Говорит, умора.
— Странное заведение, — сказал Монах. — Смертью тут смердит.
— Смерть не смердит, — сказала дамочка. — Смердит только живое, только умирающее смердит, то, что разлагается, смердит. А смерть — не смердит.
Между ними упал паук на невидимой ниточке и медленно развернулся. В тусклом свете он был золотым. Затем опять взбежал вверх по своей паутинке и пропал.
— Никогда раньше пауков в баре не видал, — сказал Монах.
— Он тут мух развешивает для клиентов, — сказала дамочка.
— Господи, от остряков не продохнуть. Дамочка перднула.
— Вот тебе чмок, — сказала она.
— Благодарю, — ответил Монах.
В другом углу какой-то чмырь сунул денег музыкальному автомату, скелет вышел из-за стойки, подступил к дамочке и поклонился. Дамочка встала и пошла с ним танцевать. Они кружились и кружились. В баре больше никого не было — только дамочка, скелет, чмырь и Монах. Не слишком людно. Монах закурил «Пэлл-Мэлл» и занялся тем, что было в стакане. Песня доиграла, скелет опять встал за стойку, а дамочка вернулась и подсела к Монаху.
— Вот помню, — сказала она, — сюда сплошь знаменитости ходили. Бинт Кросби, Эймос и Энди, Три Придурка[7]. Просто дым коромыслом.
— Так мне больше нравится, — сказал Монах. Автомат снова заиграл.
— Потанцуем? — спросила дамочка.
— Чего б нет? — ответил Монах.
Они встали и пошли танцевать. Дамочка носила лавандовое, а пахла сиренью. Но она была толстовата, кожа — какая-то оранжевая, а вставные зубы будто все время тихонько пережевывали дохлую мышку.
— Тут прям как при Герберте Гувере[8],- сказал Монах.
— Гувер был великий человек, — сказала дамочка.
— Черта с два, — ответил Монах. — Если б не возник Фрэнки Д.[9], мы бы все сдохли от голода.
— Фрэнки Д. нас в войну втравил, — сказала дамочка.
— Ну так и что, — сказал Монах. — Ему ж надо было оградить нас от фашистских орд.
— Вот только про фашистские орды не надо мне, — сказала дамочка. — У меня брат погиб в Испании в боях с Франко.
— Бригада Авраама Линкольна?[10] — спросил Монах.
— Бригада Авраама Линкольна, — ответила дамочка.
Танцуя, они прижимались друг к другу, и тут дамочка вдруг сунула язык Монаху в рот. Он его вытолкнул своим. На вкус она отдавала старыми почтовыми марками и дохлой мышкой. Песня допелась. Они подошли к стойке и сели.
К ним придвинулся скелет. В одной костлявой руке у него была водка с апельсиновым. Скелет встал перед Монахом и выплеснул стакан ему в лицо, после чего отошел.
— Что с ним такое? — спросил Монах.
— Очень ревнивый, — объяснила дамочка. — Заметил, как я тебя поцеловала.
— Это поцелуй называется?
— Я целовала величайших людей всех времен и народов.
— Могу себе представить — Наполеон, Генрих Восьмой, Цезарь.
Дама перднула.
— Чмок тебе, — сказала она.
— Благодарю, — ответил Монах.
— Наверное, старею, — сказала дамочка. — Знаешь, все время говорят о предвзятости, но вот о предвзятости против старости даже не вспоминают.
— Н-да, — сказал Монах.
— Хотя не такая уж я и старая — сказала дамочка.
— Не такая, — сказал Монах.
— У меня еще месячные бывают, — сказала дамочка.
Монах махнул скелету, чтобы принес еще парочку. Дама тоже перешла на скотч со льдом. Они оба теперь пили скотч со льдом. Скелет вернулся к себе на табурет и сел.
— Знаешь, — сказала дамочка, — я видела, как Малыш залудил свои два страйка и показал на стену, а при следующей подаче запустил мяч прямо за нее[11].