— Это вы? — спросила она.
— Это я.
— Господи ты боже мой. Ну и видок у вас.
— Да и вы не фонтан.
— Ладно. Залезайте.
Я вылез из своей машины и пересел к ней. Платье у нее было очень короткое. На жирной ляжке поближе ко мне маленькая татуировка: похоже на мальчишку-посыльного, который стоит на собаке.
— Я вам не плачу, — сказала она.
— Это ничего.
— Не похожи вы на писателя.
— И за это я благодарен.
— Вообще-то вы не похожи на человека, который хоть что-то умеет…
— Я многого не умею.
— Но трепаться по телефону вы мастак. Я даже себя ласкала. А вы себя?
— Нет.
После этого мы ехали в молчании. У меня оставалось две сигареты, и я их обе скурил. Потом включил ее радио, послушал музыку. У ее дома была длинная изогнутая дорожка, а двери гаража открылись автоматически, когда мы подъехали. Она отстегнула ремень — и вдруг обхватила меня руками. Рот у нее выглядел как открытый пузырек красной туши. Высунулся язык. Мы завалились на сиденье, вот так вот сцепившись. Потом все вдруг закончилось, и мы вышли из машины.
— Пойдемте, — сказала она; я двинулся за ней по дорожке, обсаженной розовыми кустами. — Я вам ничего платить не буду, — сказала она, — ни, блядь, чего.
— Нормально, — сказал я.
Она вытащила из сумочки ключ, отперла дверь, и я зашел за нею в дом.
Удары в никуда
Мег и Тони довезли его жену до аэропорта. Едва Долли поднялась в воздух, они зашли в аэропортовый бар выпить. Мег взяла себе виски с содовой. Тони — скотч с водой.
— Жена тебе доверяет, — сказала Мег.
— Ну, — ответил Тони.
— А я, интересно, могу тебе доверять?
— Тебе не нравится, когда тебя ебут?
— Дело не в этом.
— А в чем?
— В том, что мы с Долли подруги.
— Мы тоже можем быть подругами.
— Но не так.
— Будь современной. Это новое время. Люди свингуют. Их ничего не сдерживает. Они ебутся на потолке. Они трахают собак, младенцев, кур, рыбу…
— Мне нравится выбирать. Мне должно быть не все равно.
— Это, блядь, так сусально. Небезразличие встроено. А если его культивируешь, не успеешь опомниться — уже думаешь, что это любовь.
— Ладно, Тони, а чем тебе любовь не нравится?
— Любовь — форма предвзятости. Любишь то, в чем нуждаешься, любишь то, от чего тебе хорошо, любишь то, что удобно. Как ты можешь говорить, будто любишь одного человека, если в мире, может, десять тысяч людей, которых ты бы любила больше, если б знала? Но ты с ними не знакома.
— Хорошо, тогда мы стараемся, как можем.
— Готов допустить. Но все равно мы должны понимать, что любовь — просто результат случайной встречи. Большинство на ней слишком залипает. А поэтому хорошую поебку не стоит недооценивать.
— Но и она — результат случайной встречи.
— Ты чертовски права. Допивай. Возьмем еще.
— Хорошо забрасываешь, Тони, но ничего не выйдет.
— Что ж, — сказал Тони, кивком подзывая бармена, — я и по этому поводу не стану переживать…
Был вечер субботы, и они вернулись к Тони, включили телевизор. Показывали до обидного мало что. Они попили «Туборга», поговорили, перекрывая звуки с экрана.
— Слыхала, — спросил Тони, — что лошади слишком умные, поэтому на людей не ставят?
— Нет.
— Ну, это, в общем, поговорка такая. Ты не поверишь, но мне тут на днях сон приснился. Я в конюшне, заходит лошадь и ведет меня на выездку. На меня сажают мартышку, она руками и ногами меня за шею — а от самой дешевым пойлом разит. Времени шесть утра, с гор Сан-Гейбриэл холодный ветер. Больше того — везде туман. Меня прогнали три фарлонга за пятьдесят два, проворно. Потом еще полчаса выгуливали, а после отвели в стойло. Пришла лошадь, принесла мне два крутых яйца, грейпфрут, тост и молоко. Потом я вышел на скачки. На трибунах — одни лошади битком. Ну, как по субботам. Я был в пятом заезде. Пришел первым, это оплачивалось тридцатью двумя долларами сорока центами. Приснится же, да?
— Да уж, — сказала Мег. Одну ногу она закинула на другую. На ней была мини-юбка, но без колготок. Сапоги закрывали ей икры. Бедра голые, полные. — Ничего себе сон.
Ей было тридцать. На губах слабенько поблескивала помада. Брюнетка — волосы очень черные, длинные. Ни пудры, ни духов. Отпечатки пальцев никогда не снимали. Родилась на севере Мэна. Сто двадцать фунтов.
Тони встал и принес еще две бутылки пива. Когда вернулся, Мег сказала:
— Сон странный, но таких много. Вот если в жизни странное происходит — тогда поневоле задумаешься…
— Например?
— Например, мой брат Дэмион. Он вечно книжки читал… мистицизм, йога — такая вот ерунда. Заходишь в комнату, а он, скорее всего, стоит на голове, в одних трусах. Даже на восток пару раз съездил… в Индию, еще куда-то. Вернулся тощий, полубезумный, весу в нем фунтов семьдесят шесть осталось. Но не бросал. Знакомится он с этим мужиком — Рам Да Жук его зовут или еще как-то похоже. У этого Жука большой шатер стоит под Сан-Диего, и он с лохов дерет по сто семьдесят пять долларов за пятидневный семинар. Шатер стоит на утесе над морем. А хозяйка земли — эта старушка, с которой Рам Да спит, она его к себе на участок пустила. Дэмион утверждает, что Рам Да Жук подарил ему окончательное откровение, которого ему только и не хватало. И Дэмиона оно потрясло. Я живу в квартирке одной в Детройте, а Дэмион вдруг объявляется и меня потрясает…
Тони провел взглядом выше по ноге Мег и спросил:
— Дэмион потрясает? Чем потрясает?
— Ну, понимаешь, — просто объявляется… — Мег взяла бутылку «Туборга».
— В гости приехал?
— Можно сказать. А если объяснять: Дэмион умеет дематериализовываться.
— Правда? И что бывает? Где-то появляется.
— Вот так вот просто?
— Вот так просто.
— И дальнобойно?
— В Детройт ко мне в эту квартирку — он явился из Индии.
— И сколько добирался?
— Не знаю. Секунд десять.
— Десять секунд… хмммм.
Они сидели и смотрели друг на друга. Мег — на тахте, Тони — напротив.
— Слушай, Мег, у меня от тебя аж все чешется. Моя жена никогда не узнает.
— Нет, Тони.
— А сейчас твой брат где?
— Поселился у меня в Детройте. Работает на обувной фабрике.
— Слушай, объявился бы он в хранилище банка, забрал бы деньги и смылся, а? Его талант можно пустить на пользу. Зачем ему работать на обувной фабрике?
— Он говорит, что такой талант нельзя использовать во зло.
— Понятно. Слушай, давай про брата больше не будем?
Тони подошел и сел рядом с Мег на тахту.
— Знаешь, Мег, зло само по себе и то, что нас учат считать злом, — разные вещи. Общество нам рассказывает про зло, чтобы мы не рыпались.
— Например, грабить банки — зло?
— Например, ебаться вне подобающих инстанций.
Тони схватил Мег и поцеловал. Она не сопротивлялась. Он еще раз ее поцеловал. Ее язык скользнул к нему в рот.
— Мне все равно кажется, что мы не должны, Тони.
— Ты целуешься так, будто тебе хочется.
— У меня уже много месяцев не было мужчины, Тони. Устоять трудно, но мы с Долли подруги. Я очень не хочу с ней так поступать.
— Ты не с ней так поступаешь, а со мной.
— Ты меня понял. — Тони поцеловал ее опять — теперь долго, по-настоящему. Тела их прижались друг к дружке.
— Пойдем в спальню, Мег.
Она пошла за ним. Тони начал раздеваться, кидать одежду на стул. Мег ушла в ванную, примыкавшую к спальне. Села и пописала, не закрыв дверь.
— Я не хочу забеременеть, а пилюли не принимаю.
— Не беспокойся.
— Почему не беспокоиться?
— У меня протоки перерезаны.
— Вы все так говорите.
— Это правда, перерезаны. Мег встала и смыла.
— А если тебе когда-нибудь захочется ребенка?
— Мне не захочется когда-нибудь ребенка.
— По-моему, ужас, когда мужчине протоки режут.
— Ох, елки-палки, Мег, хватит мне мораль читать, ложись давай.
Мег голая вошла в комнату.
— То есть я как-то вот думаю, Тони, что это преступление против природы.
— А аборт? Тоже преступление против природы?
— Конечно. Это убийство.
— А резинка? А мастурбация?
— Ой, Тони, это не одно и то же.
— Ложись, а то помрем от старости.
Мег опустилась на кровать, и Тони ее схватил.
— Ах-х, хорошо. Как резиновая, воздухом надутая…
— Тони, откуда у тебя столько? Долли мне ни разу не говорила, что у тебя… он же огромный!
— А с чего ей тебе рассказывать?
— Ну да. Только засунь его в меня поскорее!
— Погоди, ты только погоди чуть-чуть!
— Давай же, хочу!
— А Долли? Думаешь, так поступать правильно?
— Она скорбит над умирающей матерью! Ей он ни к чему! А мне — к чему!
— Хорошо! Хорошо!
Тони взгромоздился на нее и засадил.
— Вот так, Тони! Теперь двигай, двигай! Тони задвигал. Медленно и постоянно, будто рукоятью масляного насоса. Чваг, чваг, чваг, чваг.
— Вот так, Тони! Теперь двигай, двигай! Тони задвигал. Медленно и постоянно, будто рукоятью масляного насоса. Чваг, чваг, чваг, чваг.
— Ах же, сукин ты сын! Господи, какой же ты сукин сын!
— Хватит, Мег! Слезай с кровати! Ты совершаешь преступление против врожденной порядочности и доверия!
Тони почувствовал у себя на плече руку, затем понял, что его стаскивают. Он перекатился и посмотрел наверх. Над ним стоял человек в зеленой футболке и джинсах.
— Эй, послушай-ка, — сказал Тони. — Ты чего это делаешь у меня в доме?
— Это Дэмион! — сказала Мег.
— Облачись, сестра моя! Тело твое до сих пор пышет стыдом!
— Слушай сюда, хуеплет, — произнес Тони, не подымаясь с кровати.
Мег уже одевалась в ванной:
— Прости меня, Дэмион, прости меня!
— Вижу, что я прибыл из Детройта вовремя, — сказал Дэмион. — Еще несколько минут, и было бы слишком поздно.
— Еще десять секунд, — сказал Тони.
— Ты тоже мог бы одеться, собрат, — сказал Дэмион, глядя на Тони сверху вниз.
— Еб твою, — произнес Тони. — Вообще-то я здесь живу. А вот кто тебя сюда впустил, я не знаю. Но я считаю, что, если мне вздумается разгуливать тут в чем мать родила, у меня будет на это право.
— Поспеши, Мег, — сказал Дэмион, — и я выведу тебя из этого рассадника греха.
— Слушай, хуеплет, — сказал Тони, вставая и натягивая плавки, — твоей сестре этого хотелось, и мне хотелось, и это два голоса против одного.
— Пока, — сказал Дэмион.
— Ничего не пока, — сказал Тони. — Она только собиралась разрядиться, и я только собирался разрядиться, а тут врываешься ты и мешаешь приличному демократическому акту, прерываешь старую добрую еблю!
— Собирайся, Мег. Я увожу тебя домой незамедлительно.
— Иду, Дэмион!
— Я не прочь врезать тебе по мозгам, еболом-щик!
— Просьба сдерживаться. Я не терплю насилия! Тони размахнулся. Дэмион исчез.
— Ку-ку, Тони. — Теперь он стоял у двери в ванную. Тони кинулся на него. Тот опять пропал. — Тони, ку-ку. — Он стоял на кровати — даже ботинки не снял.
Тони бросился через всю комнату, запрыгнул, ни с кем не столкнулся, перелетел через кровать и упал на пол. Встал и огляделся.
— Дэмион! Эй, Дэмион, дешевка ты, блефун, супермен обувной — где ты? Эй, Дэмион? Сюда, Дэмион! Иди ко мне!
Тони двинули по затылку. Вспыхнуло красным, слабо взревела труба. Тони упал мордой в ковер.
Сознание ему через некоторое время вернул телефонный звонок. Удалось доползти до тумбочки, где стоял аппарат, снять трубку и рухнуть с нею на кровать.
— Тони?
— Да.
— Это Тони?
— Да.
— Это Долли.
— Привет, Долли, как делишки, Долли?
— Не остри, Тони. Мама умерла.
— Мама?
— Да, моя мама. Вчера вечером.
— Соболезную.
— Я остаюсь на похороны. А потом вернусь домой.
Тони положил трубку. На полу он увидел утреннюю газету. Подобрал ее, растянулся на кровати. Война на Фолклендах еще не закончилась. Стороны обвиняли друг друга в нарушениях того и сего. Продолжалась стрельба. Эта чертова война когда-нибудь прекратится?
Тони встал и вышел в кухню. Добыл из холодильника салями и ливерную колбасу. Сделал себе с ними бутерброд — добавил острую горчицу, приправу, лук и помидор. Осталась одна бутылка «Туборга». Тони сел за столик, выпил пиво, съел бутерброд с ливерной колбасой и салями. Потом закурил и посидел, подумал: может, старушка хоть немного денег оставила, это было б славно, чертовски славно бы это было. Мужик заслужил немного удачи после такой адовой ночи.
Ну и матушка
У матушки Эдди зубы лошажьи были, у меня тоже, и, я помню, идем мы с ней как-то на горку в магазин, а она говорит:
— Генри, нам с тобой нужны скобки на зубы. Мы ужасно выглядим!
А я с ней такой гордый на эту горку шел, на ней узкое ситцевое платье, желтое в цветочек, высокие каблуки, она попой виляла, а каблучки по цементу — цок, цок, цок. И я думал: вот, иду с матушкой Эдди, а она идет со мной, и вместе мы вот идем в горку. Собственно, и все — я зашел в магазин, меня предки за хлебом послали, а она там себе тоже что-то купила. И все.
Мне нравилось ходить к Эдди. Его матушка все время сидела в кресле со стаканом, ноги одну на другую закидывала очень высоко, так что видать, докуда у нее доходят чулки, где голое начинается.
Матушка Эдди мне нравилась — настоящая дама. Я приходил, она говорила:
— Привет, Генри! — улыбалась и юбку не одергивала.
Папаша Эдди тоже говорил «привет». Он был здоровый мужик, тоже там сидел со стаканом. В 1933-м найти работу было нелегко, а кроме того, папаша у Эдди работать не мог. В Первую мировую он служил авиатором, и его сбили. У него в руках не кости были, а проволока, поэтому он просто сидел и пил с матушкой Эдди. Там, где они пили, было темно, только матушка Эдди все равно часто смеялась.
Мы с Эдди клеили модели аэропланов — дешевые, из бальзы. Летать они не летали, мы их просто двигали по воздуху руками. У Эдди был «СПАД», у меня — «фоккер». Мы посмотрели «Ангелов ада» с Джин Харлоу[17]. Мне вовсе не показалось, что Джин Харлоу интереснее матушки Эдди. Матушку Эдди с самим Эдди я, конечно, не обсуждал. Потом я заметил, что стал приходить и Юджин. У Юджина тоже был «СПАД», но с Юджином я мог говорить про матушку Эдди. Когда получалось. Мы устраивали отличные воздушные бои — два «СПАДа» против «фоккера». Я старался, как мог, но меня обычно все равно сбивали. Попав в переплет, я делал иммельман. Мы читали старые журналы про летчиков, лучше всех был «Летающие асы»[18]. Я даже письма в редакцию писал, а мне оттуда отвечали. Иммельман, писал мне редактор, почти невозможно совершить. Слишком велика нагрузка на крылья. Но иногда приходилось, особенно когда мне садились на хвост. Крылья у меня обычно срывало, и я вынужден был выходить из игры.
Когда нам удавалось избавиться от Эдди, мы разговаривали про матушку Эдди.
— Боже мой, вот же ноги у нее.
— И показывает их запросто.
— Тихо, Эдди идет.
Эдди понятия не имел, что мы так беседуем про его матушку. Мне было немного стыдно, только я ничего не мог с собой поделать. Само собой, мне совсем не хотелось, чтобы он так про мою матушку думал. Моя мать, конечно, выглядела совсем иначе. Ни у кого больше матери так не выглядели. Может, все дело в этих лошажьих зубах. То есть смотришь и видишь эти зубы — они желтоватые, а потом взгляд опускаешь, а там — ноги, открытые, одна ступня покачивается и дергается. Да, и у меня зубы лошажьи.
В общем, мы с Юджином ходили туда все время, вели воздушные бои, я делал иммельманы, у меня отрывало крылья. Хотя и другая игра у нас была, Эдди в нее тоже играл. Мы были воздушными трюкачами и гонщиками. Вылетали, рисковали по-крупному, но нам все же как-то удавалось возвращаться. Часто садились на газоны перед собственным домом. У нас у каждого был свой дом, у каждого была жена, и эти жены нас ждали. Мы описывали друг другу, как наши жены одеты. На них было не слишком много одежды. Ужены Юджина — меньше всех. Вообще-то у нее было платье, а спереди на нем — огромная дыра. Она так встречала Юджина в дверях. Моей жене дерзости недоставало, но и на ней было не много чего надето. И все мы постоянно занимались любовью. Занимались любовью с нашими женами. Им ее никогда не хватало. Пока мы трюкачили, гоняли и рисковали жизнью, они в этих наших домах нас все ждали и ждали. И просто любили нас — а больше никого не любили. Иногда мы пытались про них забыть и возвращались к своим воздушным боям. Эдди так и говорил; разговаривая о женщинах, мы только валялись на травке и больше ничего не делали. Самое большее — Эдди говорил: — Эй, у меня готово!
Тогда я перекатывался на спину и показывал ему свой, а потом и Юджин — свой. Так вот и проходили наши дни. Матушка и папаша Эдди сидели внутри и пили, а иногда мы слышали, как матушка Эдди смеется.
Однажды мы с Юджином пришли, стали звать Эдди, но он не вышел.
— Эдди, эй, выходи уже, елки-палки! Эдди не вышел.
— Там что-то не так, — сказал Юджин. — Я точно знаю — что-то там не так.
— Может, кого-нибудь убили.
— Надо посмотреть.
— Думаешь, стоит?
— Надо.
Сетка на двери открылась, мы зашли. Темно, как обычно. Потом мы услышали единственное слово:
— Бля!
Матушка Эдди лежала в спальне на кровати, пьяная. Ноги расставила, платье задралось. Юджин схватил меня за руку:
— Господи, ты глянь!
Выглядело прекрасно — боже мой, как прекрасно выглядело, только очень страшно, я не оценил. А вдруг кто зайдет и увидит, что мы смотрим? Платье на ней высоко задралось, а она пьяная, бедра нараспашку, чуть трусы не видать.
— Юджин, пошли скорей отсюда!
— Не, давай поглядим. Я позыбать хочу. Посмотри, сколько видно!
Я вспомнил, меня как-то по дороге подвозили — тетка меня подобрала какая-то. Юбка у нее на бедрах была — ну, в общем, чуть вокруг талии не намотана. Я смотрел вбок, смотрел вниз — мне было страшно. А она со мной просто разговаривала, я же пялился в ветровое стекло и отвечал на вопросы: «Куда едешь?», «Приятный денек, правда?». Но мне было жуть как страшно. Я не знал, что делать, но боялся, что, если что-то сделаю, будет плохо, она заорет или позовет полицию. Поэтому я только время от времени искоса поглядывал, а потом отворачивался. Наконец она меня высадила.