газеты в Лейпциге, сообщает ему все, что творится на родине.
Затем взял слово товарищ Смит, редактор «Уоркера», и вот тут-то все и произошло. Молодой редактор не стал терять времени на вступления. Он заявил, что он революционер-интернационалист и никакое капиталистическое правительство не втянет его в свои кровавые махинации. Его не заставят убивать собратьев-рабочих, будь то в Германии, в Австрии, в Болгарии или Турции. Господа с Уолл-стрита убедятся, что, погнав свободных американцев на бойню, они совершили в своей стяжательской жизни величайшую ошибку.
— Не поймите меня превратно,— кричал товарищ Смит, хотя пока еще в его речи не было ничего такого, что можно было бы понять превратно,— я не пацифист, я не противник войны, но я буду сражаться только за то, за что хочу. Дайте мне оружие, я не откажусь от него, нет! Мне и моим товарищам, рабам наемного труда, давно не терпится получить оружие, а уж мы сами решим, против кого направить его: против наших братьев, немецких рабочих, или же против угнетателей, эксплуататоров с Уолл-стрита с их газетными лакеями и военной кликой!
Его слова били, как удары молота, и собрание ответило громом аплодисментов. Но вдруг все почувствовали, что в зале творится что-то неладное. Высокий седой старик в выцветшем синем мундире поднялся со своего места посредине зала и что-то закричал, размахивая руками. Соседи безуспешно старались усадить его. Часть аудитории из любопытства замолчала.
— Позор! Позор!—кричал он, указывая дрожащим пальцем на оратора.— То, что вы говорите, молодой человек,— это измена родине!
— Садитесь!— орали в зале.— Замолчите! Но старик не унимался.
— Разве здесь нет ни одного американца? Неужели вы станете молча выслушивать наглые речи изменника?
Публика хватала его за фалды мундира, грозила ему кулаками. Где-то в другом конце зала Неистовый Билл вскочил на стул:
— Заткните глотку этому старому дуралею!
Двое полицейских уже бежали по проходу между рядами, и «старый дуралей» обратился к ним:
— А вы здесь на что? Почему вы не защищаете флаг и честь Америки?
Те, однако, потребовали, чтобы он не мешал собранию. Тогда старик, гордо выпрямившись, зашагал к выходу. У дверей он еще раз обернулся и, погрозив кулаком, крикнул надтреснутым голосом:
— Изменники! Изменники!
V
Бедный Джимми был совершенно подавлен. Он, глубоко преданный делу социализма, явился причиной этой позорной сцены — он привел на революционный митинг человека в мундире убийц рабочего класса! Ему было совестно глядеть товарищам в глаза; он подтолкнул Лиззи локтем, они встали и незаметно, избегая встреч со знакомыми, выбрались из зала.
Выйдя на улицу, оба в нерешительности остановились. Старик уехал, конечно, без них. Придется тащиться в темноте по грязи от самой остановки трамвая и до дома, а на Лиззи ее единственное праздничное платье! Но, дойдя до места, где Питер Дрю оставил свою повозку, они с удивлением увидели, что он терпеливо поджидает их. Заметив их нерешительность, он крикнул:
— Идите! Садитесь!
Они были очень смущены, но послушно влезли в повозку, и старая кляча тронулась в обратный путь. Долго ехали молча. Наконец, Джимми не выдержал.
— Очень жаль, что так получилось, мистер Дрю,— начал он.— Вы не понимаете...
Но старик оборвал его:
— Нам не о чем разговаривать, молодой человек. До самого дома все хранили молчание, и только один раз Джимми показалось, что Лиззи тихонько всхлипывает.
Ему было ужасно тяжело—он питал к старому солдату глубокое уважение, даже привязанность. Мистер Дрю произвел в свое время на него глубокое впечатление не своими взглядами,— нет, Джимми считал, что они устарели ровно на шестьдесят лет,— но всей своей личностью. Первый раз в жизни он встретил настоящего честного патриота. Как обидно, что тот не мог встать
на революционную точку зрения! И как жаль, что его так рассердили! Вот еще одна страшная особенность войны — разлучать друзей, сеять между ними вражду и ненависть.
Так по крайней мере представлялось все это Джимми в тот вечер, когда он был еще полон впечатлениями от слышанных речей. Но порой на него нападали сомнения. Человек не может идти наперекор всему обществу и не задавать себе иногда вопроса: может быть, все-таки общество в чем-то и право? Джимми слышал о том, что проделывали немцы — они не умели драться честно, они изощрялись в диких жестокостях, словно нарочно для того, чтобы даже их защитники не могли считать их за людей. Джимми яростно спорил, когда его упрекали в том, что он помогает немцам; он был страшно оскорблен обвинениями лисвиллской газеты, назвавшей его немецким агентом и изменником, и все-таки никак не мог отделаться от неприятной мысли, что он играл — по крайней мере какое-то время — на руку немцам.
Когда в споре ему указывал на это какой-нибудь патриот, Джимми возражал: он призывает и немецких социалистов восстать против своих военных вождей. Но патриот в ответ говорил ему, что немцы-социалисты больше немцы, чем социалисты, и приводил в доказательство их слова и поступки. Например, заявление одного немецкого социалиста в рейхстаге: у немцев, мол, есть два способа вести войну — их армии бьют врага на фронте, а немецкие социалисты тем временем подрывают моральный дух рабочих во вражеских странах. Когда Джимми Хиггинсу прочли это место, он просто не поверил: ложь, ни один социалист так не скажет. Доказать, конечно, он ничего не может, но он уверен в своей правоте, и все тут! Однако потом он задумался. А что, если это правда? А что, если немецкие рабочие уже вышколены с детства, и даже те из них, которые называют себя революционерами, в душе прежде всего патриоты? Джимми начал припоминать и сопоставлять все, что он когда-либо слышал или читал. Ничего не скажешь, до сих пор немецкие социалисты не проявили большой смелости в борьбе со своим правительством!
Обычно ему на это возражали, что немецкие социалисты не могут идти против своего правительства, так как рискуют угодить в тюрьму. Но что же это за возражение? Они должны идти в тюрьму, идти в тюрьму — их обязанность! А иначе, как смеют они рассчитывать, что Джимми Хиггинс пойдет в тюрьму здесь, в Америке? Джимми так прямо и спросил товарища Мейснера, а тот ответил, что, если Джимми первый пойдет в тюрьму, немецкие товарищи, без сомнения, последуют его примеру. Но Джимми не мог понять, почему именно он должен быть первым. А когда они попытались выяснить почему, то постепенно обнаружилось, что в глубине души Джимми уже начал приходить к определенному убеждению: Германия больше виновата в войне, чем Америка. Но товарищ Мейснер никак не хотел с этим согласиться. Наоборот, он с необычайной запальчивостью старался убедить Джимми, что в войне виноваты все остальные капиталистические правительства, а Германия только защищается. Словом, они спорили не как революционеры, а как самые простые обыватели, и приводили те же доводы, что адвокат Норвуд и пивовар Шнейдер во время своих стычек на собраниях. Только на этот раз Джимми стоял на стороне Норвуда.
В результате Джимми сделал очень грустное открытие: его близкий друг Мейснер все-таки немец и потому чем-то неуловимо отличается от него, как-то иначе на все смотрит.
Глава XIII ДЖИММИ ХИГГИНС СТАРАЕТСЯ ИЗБЕЖАТЬ ОПАСНОСТИ
I
Война войною, «о пахать и сеять все- равно надо. Джон Каттер пришел к своему жильцу и предложил снова поступить к нему батраком. Пусть только даст слово не болтать о войне. Хотя Каттер и сам не был ярым патриотом, он вовсе не желал, чтобы сожгли его домик, в котором жил Джимми. И опять в семье Хиггинсов пошли споры. Лиззи помнила, как прошлым летом Джимми работал с раннего утра до поздней ночи и настолько уставал, что у него не было даже сил читать социалистические газеты, а тем более заниматься агитацией. Такое положение вещей казалось измученной волнениями жене агитатора наилучшим. Бедной Элизе Бетузер уже три раза приходилось снимать чулок с правой ноги и извлекать заветные двадцатидолларовые билеты. Теперь их осталось только семь, и Лиззи хранила их как зеницу ока.
В конце концов Джимми дал обещание молчать, по крайней мере в деревне. Да и что толку просвещать этих олухов? Пусть себе отправляются на войну, если им так хочется, пусть их там разнесут снарядами ;и отравят ядовитыми газами! Если уж заниматься пропагандой, то в городе, где рабочие соображают, что к чему и кто их врага.
И вот Джимми снова ежедневно впрягал в плуг лошадей Джона Каттера и отправлялся в поле Джона Каттера — растить еще один урожай для Джона Каттера, человека, которого он ненавидел. Целыми днями он пахал или боронил, по вечерам задавал корм лошадям и коровам, а потом шел домой и ужинал, прислушиваясь к грохоту проносившихся позади дома поездов — они везли материалы для производства тринитротолуола.
И вот Джимми снова ежедневно впрягал в плуг лошадей Джона Каттера и отправлялся в поле Джона Каттера — растить еще один урожай для Джона Каттера, человека, которого он ненавидел. Целыми днями он пахал или боронил, по вечерам задавал корм лошадям и коровам, а потом шел домой и ужинал, прислушиваясь к грохоту проносившихся позади дома поездов — они везли материалы для производства тринитротолуола.
Огромный завод взрывчатых веществ работал теперь круглые сутки, и Джимми волей-неволей вое время приходилось думать о войне. Ночью мимо их дома мчались поезда, груженные уже готовым тринитротолуолом; от грохота дрожали стекла, и мысли Джимми уносились далеко за океан, к линии фронта, где скоро эта взрывчатка превратит людей в прах. Однажды ночью что-то случилось на путях, и поезд остановился как раз позади дома. Утром Джимми увидел черные вагоны о огненно-красными буквами: «Опасно». По крышам расхаживал человек с дубинкой в руках и револьвером за поясом — он охранял поезд.
Оказывается, ночью кто-то разобрал путь, видимо с целью устроить крушение. Когда Джимми работал в поле, к нему подошел сыщик и начал его допрашивать. Полиции было известно его прошлое, и она подозревала, что и тут не обошлось без его участия.
— А идите вы к черту! — не выдержал социалист.— Неужели вы думаете, что, если бы я захотел устроить крушение, я устроил бы его там, где сам работаю?
Вернувшись к обеду домой, он узнал, что сыщики допрашивали и Лиззи, напугав ее до смерти. Они даже пригрозили выселить их из дома. Да, всюду его 'Преследует эта проклятая война — не хватает только, чтобы его схватили и потащили в окопы!
II
Новый конгресс объявил войну Германии, и вся страна принялась лихорадочно вооружаться. Сотни тысяч! людей вступили в армию, но милитаристам и этого было мало: они требовали введения всеобщей воинской повинности — пусть воюют все мужчины поголовно.
— Если они так уверены в себе и в необходимости этой распрекрасной войны, то почему же им не хватает добровольцев? — рассуждали единомышленники Джимми— антимилитаристы. Но нет! Милитаристы знали, что основная масса народа не желает воевать, потому-то они и решили прибегнуть к силе. Вся деятельность социалистов была направлена теперь «а то, чтобы помешать введению всеобщей воинской повинности.
Опять ливиллская организация сняла оперный театр для устройства массового митинга протеста, а капиталистическая печать открыла яростную кампанию против него. Неужели граждане Лисвилла снова позволят этому сборищу мятежников и изменников Надругаться над любовью к родине и верностью ей? Газета «Геральд» еще раз напечатала рассказ о доблестном ветеране Гражданской войны, который выразил гневный протест против подстрекательства к измене со стороны небезызвестного «красного» редактора Джека Смита. Тут же был снова помещен портрет доблестного ветерана в выцветшем синем мундире и список сражений, в которых он участвовал, начиная с первой битвы при Булл-Ране и до последней — осады Ричмонда. Какой-то проезжавший мимо фермер дал номер этой газеты Лиззи, прибавив, что если кое-кто не перестанет сеять смуту, то дело может кончиться судом Линча. И Джимми, вернувшись домой, снова застал жену в слезах. Он не пойдет на этот митинг — она это твердо решила, и целых три дня и отчасти три ночи Лиззи проплакала, уговаривая мужа остаться дома.
Все это было бы смешно, если бы не было так трагично. Джимми пустил в ход старый довод, что если, мол, ему не удастся приостановить войну, то его потащат в окопы и убьют. Это мигом превратило Лиззи в пацифистку. Как смеет война отнимать у нее Джимми? Как смеет война отнимать его у детей? Дети тоже имеют свои права на отцов!
— Хорошо! — одобрил Джимми, когда Лиззи со слезами в голосе высказала такое мнение.— Значит, мне нужно идти на митинг, чтобы постараться предотвратить войну.
Но при мысли о полисменах с дубинками и о патриотах с ведрами дегтя и мешками перьев бедняжка Лиззи опять пришла в ужас. Нет, нет, не надо заниматься пропагандой, не надо больше ходить на митинги. Напрасно Джимми старался поймать ее на слове и спрашивал, чего же она хочет: чтобы его убили немцы или полиция и толпа хулиганов? Она не хотела ни того, ни другого, она вообще не хотела, чтобы его убили.
Тогда Джимми предложил компромисс: он пойдет на митинг, но не скажет ни слова — он обещает. Ну, нет, уж она-то знает его: случись что-нибудь — он непременно вмешается. Она сама пойдет с ним —вот что. Хотя для этого им и придется усадить всех трех ребят в колясочку и тащиться две-три мили до трамвая. И пусть Джимми попробует только слово сказать — она вцепится ему в пальто, повиснет на нем, зажмет ему рот рукой, она своим телом защитит его от дубинок полисменов!
На этом и порешили. Но когда пришло время ехать, полил сильный дождь, и дорогу так развезло, что нечего было и думать о том, чтобы довезти до трамвая колясочку с тройным грузом. Опять начались слезы и уговоры. Взяв жену за руку, Джимми торжественно поклялся не делать ничего такого, что хоть в какой-то мере может навлечь на него беду. Он не будет произносить речей, не будет вскакивать и кричать, что бы ни произошло — не окажет ни слова! Он будет только продавать брошюры и указывать места, как он это делал на митингах уже сотни раз. Ничего с ним не случится — он даже оставит дома свой красный значок, который всегда во время митингов красовался у него на груди. Повторив несколько раз свои обещания и клятвы, он, наконец, успокоил плачущую супругу и, тихонько высвободив из ее рук полу пальто, зашагал к трамваю, то и дело оглядываясь и махая рукой ей и детям. Последнее, что видел Джимми сквозь пелену дождя, был Джимми-младший: он махал ему красным платком, который Лиззи в последнюю минуту ухитрилась вытащить из кармана мужа. Последнее, что Джимми слышал, был голос сына.
— Будь умницей! Не болтай лишнего! — кричал тот ему вслед.
Джимми шел и думал о мальчонке. Ему теперь пять лет, и растет он «а редкость быстро. Глаза у него, как у матери,— большие черные, и такая озорная улыбка! Чего-чего только он не знает, о чем только не спрашивает! Джимми и Лиззи могли без конца говорить на эту тему. И теперь, шлепая по грязи, Джимми вспоминал, что сказал сын тогда-то или тогда-то. Плотно сжав губы и стиснув кулаки, Джимми, как всегда в таких случаях, чувствовал новый прилив энергии: они перестроят мир так, что дети рабочих будут хорошо и привольно жить.
III
Главным оратором на этот раз был молодой профессор, уволенный из колледжа за то, что в своих высказываниях он открыто принимал сторону рабочего класса. В глазах Джимми, разумеется, он был настоящим героем: этот профессор знал о войне решительно все — он описывал гигантский заговор капиталистов всего мира с целью окончательно прибрать к рукам все запасы сырья и поработить тело и душу рабочих. Он обрушился на тех, кто втянул страну в войну, на спекулянтов и финансистов Уолл-стрита, которые уже нажили благодаря войне миллиарды и собирались нажить еще десятки миллиардов; на тех, кто хотел заставить людей сражаться против их воли! Гром аплодисментов сопровождал каждую фразу оратора. Казалось, судя по митингу, что вся Америка готова восстать против войны.
Молодой профессор кончил и сел, вытирая пот со лба. Снова выступил хоровой кружок, только теперь он назывался — в угоду местному общественному мнению — не Кружок немецкой песни, а Рабочий хоровой кружок; товарищ Смит объявил, что после сбора пожертвований оратор будет отвечать на записки. А пока товарищ Смит сам разразился речью на тему о том, что лисвиллские рабочие должны продемонстрировать свое отношение к войне конкретными действиями. Что касается самого оратора, то он решительно заявляет: никакие воинственные крики не заставят его отступить ни на йоту, и пусть занесут его слова в протокол — он никогда не пойдет на капиталистическую войну и готов действовать вместе со всеми, кто разделяет его точку зрения. Время не терпит...
Оратора опять неожиданно прервали—только на этот раз виноват был не старый ветеран, а полицейский сержант, стоявший у края сцены. Он шагнул вперед и громогласно объявил:
— Митинг закрыт.
— Что?—закричал оратор.
— Митинг закрыт,— повторил тот.— А вы, молодой человек, арестованы.
Зал загудел. Из раковины оркестра, откуда обычно раздавались лишь нежные звуки музыки, вдруг вынырнул отряд людей в синих мундирах и рассыпался цепью между (публикой и оратором, в то время как с десяток солдат, вооруженных винтовками с примкнутыми штыками, двинулось по проходу между рядами.
— Это беззаконие! — крикнул товарищ Смит.
— Хватит разговоров!—приказал начальник полиции; двое полисменов схватили оратора за руки и уволокли со сцены.
На трибуну вскочил товарищ Геррити.
— Я протестую! Митинг проходил организованно, никаких беспорядков не было...
Полисмен добрался и до него.