Но ныне все эти морские законы оказались попранными, и гунн, поправший их, продемонстрировал, что он лишен и тени человечности. В сердцах моряков вспыхнула великая ненависть, и они охотились за ним, словно за гадюкой или гремучей змеей. Члены профсоюза, к которому принадлежал Томе, дали клятву, что и во время войны и после никто из них не наймется на немецкое судно или на судно любой национальности, если там окажется хоть один немец, или если это судно идет в германский порт, или если в его трюме — немецкие товары. Профсоюз отказался возить делегатов социалистической партии на международные конференции, в которых должны были участвовать германские социалисты, и вообще возить куда бы то ни было тех рабочих лидеров, которые проявляли снисходительное отношение к Германии.
Можете себе представить, как взволновался Джимми, услыхав об этом! Его спор с Томсом затянулся до поздней ночи, вокруг собралась изрядная толпа слушателей, и уж они отделали маленького социалиста по всем правилам! В довершение бед кто-то донес на Джимми Хиггинса начальнику отряда механиков, тот вызвал его к себе и прочел ему строгую нотацию. Да будет ему известно, сказал офицер, что он едет в Европу не на мирные переговоры, а работать и, кстати, держать язык за зубами! Джимми, подавленный клыкастым, когтистым чудовищем милитаризмом, буркнул:
— Слушаю, сэр.!
Весь день он ходил мрачный, думая, что недурно было бы, если бы торпеда потопила этот транспорт со всеми его пассажирами, кроме двух социалистов и одного ирмовца.
IV
Настал день прибытия в порт. Утром все надели спасательные пояса и заняли каждый свое место. Вдруг раздался крик, подхваченный хором испуганных голосов. Подбежав к борту, Джимми увидел на воде белый след, который стремительно, как резвая рыбка, приближался к пароходу. «Торпеда!» Все так и замерли. Вдали, откуда брал начало этот след, медленно передвигался перископ и слышалось мерное потрескивание. Вокруг, взлетая высокими брызгами, клокотала вода. Маленькие миноносцы, стреляя на ходу, бросились туда со своим смертоносным грузом глубинных бомб. Все это промелькнуло перед глазами Джимми в какой-нибудь миг, а в следующую секунду раздался адский грохот, и он упал оглушенный, а громадный кусок борта .с железными поручнями пролетел над ним и ударил позади в стену каюты.
На пароходе поднялась паника: пассажиры заметались, команда бросилась спускать спасательные лодки.
Джимми сел и огляделся. Первое, что он увидел, был его приятель ирмовец, лежавший в луже крови с пробитой головой.
Вдруг кто-то запел американский гимн. Джимми всегда ненавидел его, потому что он давал повод шовинистам и «патриотам» запугивать и оскорблять радикалов,— мол, те недостаточно проворно вскакивают на ноги при звуках национального гимна! Но сейчас его воздействие на людей было поистине замечательным. Пели все: и солдаты, и рабочие, и медицинские сестры, и женщины — шоферы санитарных машин. Люди преодолевали пением свой страх — «на войне как на войне!» И вот уже одни помогали команде спускать шлюпки, а другие перевязывали раненых и несли их по быстро накренявшимся палубам.
Огромный пароход тонул. Страшно было подумать, что это грандиозное сооружение, две недели служившее домом для нескольких тысяч! человек,, эта плавучая гостиница с постелями, с обеденными: залами и кухнями, где сейчас стоял сваренный на всех пассажирок завтрак, эти мощные моторы; и самый разнообразный груз — что только могло понадобиться солдату в бою и на отдыхе — все пойдет ко дну! Джимми Хиггинс десятки раз читал про потопление океанских судов но одно дело чтение, а совсем другое то, что пришлось пережить ему за несколько минут, когда, ухватившись за снасть, он в полуобмороке глядел, как летят за борт спасательные лодки и исчезают где-то внизу.
V
— Первые — женщины!
Но женщины отказывались прыгать, пока не будут спущены раненые, и произошла заминка. Джимми помог поднять своего приятеля ирмовца и спустить его на канатах в лодку. Теперь уже палубу задрало настолько, что ходить по ней было почти невозможно, нос все глубже зарывался в воду, а корма дыбилась в воздух. Пожалуй, только тогда и осознаешь, что за колоссальная махина океанский пароход, когда видишь, как он горой вздымается в небо, прежде чем пойти ко дну.
— Прыгайте в воду! — неслись голоса.
— Вас подберут спасательные лодки! Прыгайте и-плывите!Джимми метнулся к борту. Под ним в воде гребцы силились сдвинуть с места шлюпку, но мощные волны все время прибивали ее обратно к пароходу. Вдруг раздался дикий крик, и кто-то бросился в пространство между пароходом и шлюпкой. Со всех сторон прыгали в воду люди — теперь их было там уже столько, что Джимми не сразу нашел, куда прыгнуть. Потом, сообразив, вскарабкался на борт и бросился вниз.
Вода была, как лед. Джимми сразу захлестнуло волной; однако благодаря пробковому поясу он всплыл и стал жадно глотать воздух; но тут ударила другая волна, и он едва не задохнулся. Какой-то матрос, делавший отчаянные попытки выгрести из водоворота, едва не хватил его по голове веслом. Джимми удалось увильнуть и отплыть в сторону. Плавать-то он умел: пригодился старый опыт купанья в разных речках, даже в той, где он купался с кандидатом! Только в такую холодную он еще никогда не попадал! Разговаривая тогда с Мейснером, он даже не представлял себе, что такая вода бывает! Казалось, будто ледяные руки бьют тебя, выколачивая из тебя жизнь,—он боролся, напрягая все силы, как борются с удушьем.
Волны обрушивались на Джимми со всех сторон настоящим Ниагарским водопадом и тащили его под воду. «Конец!» — подумал он. В последний раз он всплыл на поверхность почти без дыхания. Громадный корпус парохода уже исчез. И снова Джимми забарахтался в водовороте среди опрокинутых лодок, плавающих весел, шезлонгов и обломков досок. Десятки людей отчаянно цеплялись за них.
Джимми готов уже был прекратить борьбу и погрузиться в пучину, как вдруг перед ним на волне выросла лодка с энергично гребущими матросами. Кто-то бросил ему конец каната, но он не поймал его — не хватило сил. Лодка нырнула вниз, чья-то рука протянулась к Джимми и втащила его за воротник через борт. Это была сильная, уверенная рука; Джимми доверчиво отдался ее власти и в ту же секунду потерял сознание.
VI
Открыв глаза, Джимми увидел, что находится в очень странном положении. Сперва ничего не соображая, он ощущал лишь сильнейшую боль во всем теле, точно
его ободрали на гигантской терке. И так как все его существо протестовало против такого обращения, то он напряг сознание и ухватился пальцами за какой-то предмет. Это оказались медные поручни. Он сердито отбивался от своих мучителей, а потом вдруг догадался, что мучают его именно эти поручни, да еще стена, да еще двое каких-то мужчин рядом с ним, привязанных, как и он, веревкой к поручням. И стена, и поручни, и оба мужчины, да и сам Джимми вели себя очень странно: они то падали куда-то в бездонную пропасть, то взлетали высоко вверх, словно собираясь навеки расстаться с подлунным миром; и вся огромная кривая взлета и падения была с математической точностью рассчитана до пяти с половиной секунд.
Вскоре Джимми обнаружил возле себя множество других людей, подвергавшихся точно таким же пыткам. Они напоминали туши, подвешенные в мясной лавке, хотя трудно вообразить мясную лавку, которая кренилась бы под углом в сорок пять градусов то в одну, то в другую сторону каждые пять с половиной секунд.
И туш в этой дьявольской мясной лавке становилось все больше. Спотыкаясь на ходу, двое военных моряков то и дело втаскивали кого-нибудь. Чтоб удержаться на ногах, они хватались за что попало: за перила, за людей и за Джимми тоже. Воспользовавшись секундой, когда пол приходил в горизонтальное положение, они устремлялись к какому-нибудь' незанятому местечку у поручней и, привязав куском каната свою жертву, спешили прочь. Один ряд был уже заполнен, а вскоре и второй у противоположной стены, но людей все тащили и тащили. Очевидно, здесь была столовая — посредине стоял стол, окруженный стульями; на стулья тоже сажали людей и привязывали их, а после, когда и там не хватило мест, их начали класть под стулья, привязывая к ножкам и вообще к чему попало. Некоторые удальцы возомнили, что могут обойтись без веревок, но после ухода матросов убеждались, что это куда хитрее, чем они думали: они падали со стульев и с грохотом катились по полу, нанося увечья себе и другим.
Не в первый раз приходилось Джимми преодолевать трудности! Поэтому к нему скоро вернулась сообразительность. Его лихорадило; изловчившись, он стащил с себя мокрую куртку, но остальное снять не решился, так как на стульях поблизости было привязано несколько дам.
Тем временем появились матросы с охапками одеял; они заставили Джимми стянуть с себя всю мокрую, заледеневшую одежду и закутаться в одеяло,— «да завернись поплотнее вокруг пояса, чтоб не разрезало пополам веревкой!» Затем пришел официант с кофейником — явно цирковой эквилибрист, потому что, как ни бросало корабль, он аккуратнейшим образом разлил горячий кофе в маленькие поильники с носиками и напоил людей.
Тем временем появились матросы с охапками одеял; они заставили Джимми стянуть с себя всю мокрую, заледеневшую одежду и закутаться в одеяло,— «да завернись поплотнее вокруг пояса, чтоб не разрезало пополам веревкой!» Затем пришел официант с кофейником — явно цирковой эквилибрист, потому что, как ни бросало корабль, он аккуратнейшим образом разлил горячий кофе в маленькие поильники с носиками и напоил людей.
После кофе Джимми почувствовал себя бодрее и смог приглядеться к своим соседям. Человек справа столько раз ударялся носом об стену, что кровь лилась у него ручьем, затекая в глаза, и он мотал головой, как слепой. Что касается соседа слева, то этот даже не старался ограждать от ушибов лицо или придерживать ноги, все время тыкавшиеся в живот Джимми, хотя тот и протестовал. Наконец, подошел офицер, приложился ухом к сердцу этого человека и сказал: «Мертвый!» Тогда при-, несли еще одну веревку и накрепко прикрутили покойника, чтоб он вел себя прилично.
Так Джимми провисел на поручнях несколько часов. «Скоро порт»,— успокаивали его, а пока поддерживали в нем силы горячим бульоном. Некоторые люди теряли сознание, но положить их было некуда. Тем, кого спасли в первую очередь, еще достались офицерские и матросские койки, остальным же пришлось сидеть на полу, уцепившись за поручни.
— Еще скажите спасибо, что такая погода,—- заметил кто-то из матросов,— в бурю ход не быстрее, а забирает глубже!
Этой тонкости Джимми, однако, не понял.
Руки у него, бедняги, совсем онемели, и он уже потерял всякую надежду когда-нибудь ступить на твердую землю, как вдруг объявили, что виден порт, а значит, скоро конец пыткам. Действительно, качка постепенно утихала; и хотя суденышко все еще содрогалось от носа до кормы, Джимми понимал, что это стучат мощные моторы, и ему было уже не страшно — как-никак к машинам-то он, слава богу, привычен! Он отвязал себя от поручней и, повалившись на пол, тут же уснул. Не открыл он глаз и тогда, когда появились носилки и его вынесли на пристань, положили в санитарный автомобиль и помчали в госпиталь.
Глава XXI ДЖИММИ ХИГГИНС ПОПАДАЕТ В СВЕТСКОЕ ОБЩЕСТВО
I
Джимми очнулся и опять почувствовал интерес к жизни. Он лежал в постели, которая была самым настоящим образом неподвижна: не вздымалась рывками к потолку и не летела вниз, как стремительный лифт. Еще приятнее было увидеть на этой постели чистые простыни и склоненного над подушкой дивного ангела в белоснежном одеянии. Вам, читатель повести о Джимми Хиггинсе, возможно выпало счастье изведать кое-какие жизненные блага, поэтому не мешает вам объяснить, что никогда до сих пор Джимми вообще не лежал на простыне, да еще такой чистой, да еще укрытый второй простыней; и уж подавно не знал, как это спать в ночной рубашке; и ему даже не грезилось, что его будет поить бульоном с ложечки белый ангел в ореоле золотистых кудрей и со светлой улыбкой на устах. Этот ангел, эта сказочная фея предупреждала малейшее движение Джимми, и если отлучалась, то лишь для того, чтобы сделать что-нибудь для больного; все же остальное время сидела у его постели, развлекая Джимми болтовней и расспросами о его жизни. Она считала Джимми солдатом, а он — стыд и позор! — отнюдь не спешил признаться, что он всего-навсего рабочий по ремонту мотоциклов.
Джимми попал в военный госпиталь. Там можно было насмотреться и наслушаться всяких ужасов, но очень долго он вообще ничего не замечал — так ему было хорошо. Он полеживал себе, как сонный, ленивый кот, вкусно ел и пил, потом засыпал, а проснувшись, снова видел над собой солнечный, золотистый венчик. До сознания его даже не сразу дошло, что в палате все ночи напролет кашляет и задыхается человек, легкие которого изъедены удушливым газом.
Джимми спросил, что стало с его попутчиками по переезду. Оказалось, что погибло больше ста человек, в том числе несколько женщин. Златокудрая сестра принесла ему газету, в которой был напечатан список жертв. Среди них Джимми нашел Майка Агони, своего приятеля ирмовца с Дальнего Запада. И Питера Томса, матроса из Корнуэла,— в восьмой раз бедняга уже не спасся! В га-зете сообщалось, что подводная лодка, потопившая транспорт, была уничтожена на месте преступления глубинными бомбами с миноносца — море было усеяно ее обломками. И, как ни странно и ни ужасно, Джимми — пацифист и социалист — ощутил при этом огромное удовлетворение! Ему даже в голову не пришло, что на этой подводной лодке мог служить какой-нибудь немецкий товарищ — жалкий, несчастный, подневольный, как и он, интернационалист. «Нечего тут раздумывать,— сказал себе Джимми,— эти подлые морские хищники должны быть уничтожены, и баста!»
Прелестную сестру заинтересовал больной американец, и она готова была болтать с ним все свободное время. Она узнала от него о Лиззи и о малышах и о том, какой страшной смертью они погибли, узнала, что Джимми — социалист, и забрасывала его вопросами. Не слишком ли сурово он аудит об имущих классах? Не допускает ли он все-таки мысли, что кое-кто из капиталистов и сам бы рад познакомиться с более справедливой общественной системой? Молодая женщина произносила слово «капиталисты» с непривычным для Джимми ударением на втором слоге; он услышал от нее и другие незнакомые слова, например: «тарифная сетка», «торт». Последнее, впрочем, было легко разгадать: этот самый торт лежал на тарелочке — маленький круглый пирожок с клубникой, объедение, да и только!
II
Эта сестра была англичанка,— миноносец прибыл в британский порт. Если бы Джимми обладал тактом, то учел бы, что у англичан куча разных графов, герцогов, лордов и прочей знати и что они питают к этим особам сентиментальную приверженность. Но тактичность не является главной добродетелью социалистов; наоборот, Джимми даже хвастал, что ему плевать на такую ерунду, и, как всегда, высказываясь по тому или иному щекотливому вопросу, «рубил с плеча». И в разговоре с белой феей он не преминул заявить о своем глубочайшем презрении к аристократическим выродкам Старого Света, добавив: «Мы их всех прогоним в три шеи!» Напрасно фея протестовала, говоря, что среди них есть полезные люди или во всяком случае безвредные. Джимми решительно заявил, что все они — из одной шайки паразитов и кровопийц и надо их всех долой.
— Надеюсь, вы не собираетесь рубить им головы? — умоляюще посмотрела на него фея.— Право же, дайте им возможность исправиться!
— Ну это-то, конечно, можно,— согласился Джимми.— Я хочу сказать, что все люди должны трудиться — и графы и аристократы — все!
Когда фея выпорхнула, чтобы вылить «утку» Джимми Хиггинса, его сосед по койке, орудийный наводчик с американского миноносца, походивший благодаря своей забинтованной голове на индуса в тюрбане, посмотрел на Джимми усталым взглядом и процедил:
— Ты бы, парень, того, прекратил эти разговорчики!
— Это еще почему?—язвительно спросил Джимми, предугадывая схватку с милитаристом.
— А потому, что твоя милосердная сестрица сама принадлежит к знати!
— Рассказывай!—недоверчиво усмехнулся Джимми.
— Точно говорю тебе! Ее папаша — граф, не то Фокстерьерский, не то еще какой-то.
— Брось заливать! — рассердился Джимми: у этих солдат никогда не поймешь, насмехаются они или говорят всерьез.
— А ты спрашивал ее фамилию? — не унимался тот.
— Спрашивал. Она сказала: мисс Кленденинг.
— Ну так вот спроси ее, правда ли, что она графиня Беатрис Кленденинг,— посмотришь, что она тебе ответит.
Но у Джимми не хватило на это духу. Когда фея вернулась, неся чисто вымытую «утку», ее любимчик лежал совершенно тихо, но лицо у него так горело, что она подумала: «Наверно, пытался тут без меня самовольно вставать с постели!»
III
Впрочем, чудеса на этом не кончились. На другой день в палате поднялся возбужденный гул, санитары затеяли генеральную уборку, хотя никакой необходимости в этом не было. Принесли цветы, и каждая сестра приколола себе к поясу букетик. Джимми спросил, в чем дело. Графиня Беатрис взглянула на него с лукавой улыбкой.
— Мы ждем почетных гостей,— ответила она.— Но ведь такому классово-сознательному пролетарию, как вы, это должно быть безразлично.
Так он ничего и не узнал от нее, но когда она вышла куда-то, сосед-наводчик объяснил:
— Приедут король с королевой.
— Ладно уж, хватит тебе!—сказал Джимми в полной уверенности, что и это насмешка.
— Серьезно, приедут. Хотят познакомиться с пострадавшими от подводной лодки. Советую тебе забыть на сегодня твои социалистические штучки.
Тогда Джимми пристал к сестре, и она вынуждена была подтвердить: да, король и королева приезжают в госпиталь, чтобы оказать честь жертвам кораблекрушения. Но ему до этого, конечно, нет дела! Кстати, не желает ли он, чтоб его перенесли в изолятор, а то как бы этот визит не оскорбил его революционную душу? Или, может быть, наоборот, он предпочитает остаться и дать королю возможность произнести перед ним речь в защиту монархии?