Внезапно Джимми почувствовал смертельную усталость и полное безразличие ко всему. Он сполз на колени и вдруг увидел над краем воронки грузную фигуру немца с винтовкой наперевес. Джимми зажмурился, ожидая выстрела, но тут немец сорвался вниз и всей своей тяжестью придавил его.
Джимми был уверен, что он уже мертв. Он лежал и думал: может, вот так и бывает, когда тело мертво, а душа живет? Но все вокруг не походило ни на рай, ни на ад в его представлении, и мало-помалу он сообразил, что немец корчится и стонет. Джимми с трудом высвободился из-под него и посмотрел на небо. В этот миг над воронкой появился другой немец и тоже с размаху грохнулся вниз, больно задев Джимми по лицу.
Несомненно, кто-то где-то занялся этими немцами! Джимми лежал, не двигаясь, и в душе его затеплился слабый огонек надежды. Стрельба разгоралась, бой длился еще минут десять — пятнадцать, но у Джимми не было сил приподняться и посмотреть, что там происходит. Вдруг послышался топот ног. Джимми обвел взглядом яму и увидел двух солдат, прыгающих к нему вниз. Сердце его так и встрепенулось от радости — янки!
VIII
Так точно, два американских солдата! Джимми перевидал их столько тысяч, что не мог ошибиться! По сравнению с потрепанными французами, эти были, словно с модной картинки: гладко выбритые лица, длинные подбородки, тонкие губы и сотни других деталей, которые убеждали, что родина — это родина и нет ничего краше ее в целом свете! О, как по-деловому было рассчитано каждое движение у этих солдат с модной картинки! Без единого слова, даже не оглядевшись кругом, они спрыгнули в яму, высунули наружу винтовки и приступили к делу. Можно было не следить за результатами — выражение их лиц ясно говорило, что они попадают в цель!
Подошли еще двое и тоже прыгнули в яму. Даже не кивнув никому, они выбрали себе место и начали стрелять, а когда стали иссякать патроны, один из них высунулся наружу и позвал кого-то,— мигом прибежал солдат с полной сумкой патронов.
Потом явились еще трое с винтовками. Очевидно, немцев оставалось не так много, потому что эти уже позволили себе переброситься несколькими словами.
— Дали приказ удерживать позиции,—заметил один.— Черт бы их побрал...
— Вон там видите—фрицы?—перебил второй.— Ну-ка, возьмем их на мушку!
— Мне что сейчас, что после! — отозвался третий.
— Ступай перевяжи себе сначала палец,— посоветовал ему первый, но тот лишь огрызнулся:
— Иди свои перевязывай! — Потом, бросив взгляд вокруг, он заметил Джимми: — Вот те на, янки! Ты что тут делаешь?
— Я механик по мотоциклам,— сказал Джимми,— но меня послали доставить на батарею карты. Только, по-моему, ее уже давно взяли немцы.
— Ты что, ранен?
— Да так, чуть-чуть,— извиняющимся тоном ответил Джимми.— Но это давно было.
— Все-таки тебе надо в тыл,— сказал солдат.— Мы теперь здесь, и все будет в порядке! — Эти слова прозвучали не как бахвальство, а как простая констатация факта. Говоривший был совсем еще молоденький—этакий краснощекий парень с некрасивым толстым веснушчатым носом и большим ухмыляющимся ртом. Но Джимми Хиггинсу он показался образцом красоты, самым прекрасным из всех американских парней.— Ты в состоянии дойти? — спросил он Джимми.
— Ну конечно!
— А что с этими французиками? — Юноша оглядел всех сидевших в яме.— Ты по-ихнему кумекаешь? — Но Джимми мотнул отрицательно головой, и тогда тот сам обратился к изможденным, обросшим солдатам:— Уходите, ребята, в тыл, вы нам теперь не нужны.— И, видя, что они его не понимают, произнес: — Полли ву франси?[31]
— Oui! Oui![32] — закричали те хором.
— Ну так вот, ступайте в тыл! Домой! Тут свит![33] Спать! Отдыхать! Мы колотить немчура! — Но так как те не очень-то понимали его «французский» язык, американец помог им встать с земли и ткнул пальцем в сторону Франции. Он хлопал их по спинам и ухмылялся своим огромным ртам: — Хороший мальчик! Иди домой! 'Америкой! Америкэн!— будто эти слава должны были объяснить им, что миссия Франции в этой войне окончена.
Выглянув из ямы, французы увидели, что из лесу бежит к ним много таких же свеженьких, молодцеватых солдат; они то и дело залегали цепью и стреляли в проклятых бошей. Французы посмотрели с собачьей преданностью на румяного парня и, взвалив на плечи свои мешки и винтовки, зашагали прочь, поддерживая Джимми, который внезапно почувствовал резкую слабость и отчаянную головную боль.
У солдат была песенка, которую Джимми Хиггинсу раньше приходилось очень часто слышать: «Янки скоро будут здесь». Настало время переменить пластинку: «Янки уже здесь». Весь лес, по которому еще недавно блуждал Джимми на мотоцикле, наполнился молодыми, симпатичными, гладко выбритыми и хорошо одетыми солдатами, которым довелось сейчас впервые показать себя в бою с гуннами. Четыре года они читали про этих гуннов и ненавидели их, полтора года готовились к сражению с ними, и вот, наконец, их выпустили на волю и скомандовали им: «В бой!» По дорогам катили бесчисленные вереницы грузовиков с американскими солдатами, или, как их называли, «пончиками», и морской пехотой, или «головорезами». Их погрузили в четыре часа утра, и они ехали весь день, напиханные в машины, как сельди в бочки; прибыв на место назначения, грузовики углубились на одну-две мили в лес, и там сельди выскочили из бочек и побежали воевать!
Лишь долгое время спустя Джимми понял, свидетелем какой мировой драмы он тогда был. Четыре месяца зверь неудержимо и безостановочно рвался к Парижу, испепеляя на своем пути все, как лесной пожар, сея повсюду горе и опустошение. Зверь с мозгом инженера! Весь мир содрогнулся и затаил дыхание: если этот зверь дойдет до Парижа, тогда конец войне, но также и конец всему, что дорого свободным людям! Сейчас он сделал свой самый сильный, последний рывок — линии французской обороны затрещали, в них образовалась брешь, и вот перед лицом нависшей опасности сюда бросили большую партию американцев для первой серьезной пробы по укрощению зверя.
Был дан приказ — держаться во что бы то ни стало; но «пончики» сочли, что для них этого мало. Вместе с «головорезами»-моряками они вырвали инициативу из рук врага и обратили его в бегство. Только что сформированные заокеанские войска, которые немцы высмеивали и презирали, не ставя ни во что, разгромили цвет прусской армии.
От этого удара фрицы так и не оправились — больше они уже не продвинулись ни на шаг; это явилось началом их отступления, продолжавшегося до самого Рейна. И кто все сделал? Янки! Янки с помощью Джимми Хиггинса! Он-то ведь попал туда первым, он там сражался в ожидании своих! Действительно, если бы он тогда не остался возле пулемета помогать французам, если бы не засел потом в воронке от снаряда, стреляя из револьвера и винтовки по наступающим немцам, если бы не задержал их в тот важный час, вполне могло бы случиться, что немцы захватили бы эти позиции и янки не сумели бы развернуть свои боевые операции и победа при «Чатти-Терри» не стала бы событием, память о котором сохранится в веках. Да, возможно, весь ход мировой истории был бы иным, если бы некий маленький механик — социалист из Лисвилла, США,— не заблудился в заколдованном лесу, разыскивая мифическую, так и не обнаруженную Баттери Нормб Котт!
Глава XXIV ДЖИММИ ХИГГИНС ВИДИТ КОЕ-ЧТО В НОВОМ СВЕТЕ
I
Но все эти восторги и мысли о славе пришлось отложить на более поздний срок. Сейчас Джимми Хиггинс был очень слаб, голова его прямо раскалывалась на части и левую руку жгло, как огнем. 1Кроме того, произошел престранный случай, который вытеснил у него из •памяти весь этот бой с немцами. Джимми шел по тропинке вместе со своими спутниками французами, и вдруг один из flux заметил лежащего неподалеку на земле человека во французской форме. Судя по белой повязке С красным крестом на рукаве, это был не солдат, а фельдшер или санитар. У него было прострелено плечо — кто-то заткнул ему тампоном рану и оставил лежать; французские солдаты помогли ему подняться на ноги и повели с собой. Джимми наблюдал все со стороны, но когда увидел лицо санитара, оно показалось ему знакомым. Где-то он встречал этого человека или кого-то другого, на него похожего, и при каких-то крайне волнующих обстоятельствах. Старое, забытое волнение зашевелилось в недрах его души и вдруг бурно прорвалось наружу. Возможно ли? Да-нет, чепуха! И все же это он! Так и есть, этот санитар — Лейси Гренич!
Наследник завода «Эмпаир» вероятнее всего не обратил бы внимания на маленького социалиста, если бы тот всем своим видом не показал, что знает его. Тогда и Лейси Гренич в свою очередь стал напрягать память. Шагая вместе со всеми, он то и дело беспокойно косился на своего соотечественника; потом, когда они вышли на шоссе и присели отдохнуть в ожидании попутного транспорта, Лейси пододвинулся к Джимми и заговорил:
Наследник завода «Эмпаир» вероятнее всего не обратил бы внимания на маленького социалиста, если бы тот всем своим видом не показал, что знает его. Тогда и Лейси Гренич в свою очередь стал напрягать память. Шагая вместе со всеми, он то и дело беспокойно косился на своего соотечественника; потом, когда они вышли на шоссе и присели отдохнуть в ожидании попутного транспорта, Лейси пододвинулся к Джимми и заговорил:
— Ведь это были вы тогда ночью в том доме, правда?
Джимми кивнул, и сын лисвиллского магната растерянно посмотрел сперва на него, потом по сторонам и сказал:
— У меня к вам просьба.
— Какая?
— Не выдавать меня.
— Чего не выдавать?
— Не рассказывайте никому, кто я. Зачем им это знать? Я сам всеми силами стараюсь забыть.
— Понятно,— отозвался Джимми.— Я не скажу.
— Обещаете?
— Ну конечно.
Наступило молчание. Потом вдруг, без всякой видимой причины, Лейси воскликнул: — Наверняка расскажете!
— Да нет же! — заверил его Джимми.— С чего вы это решили?
— Вы ненавидите меня!
Джимми помедлил, словно ища ответа у себя в душе. потом сказал:
— Нет, теперь уже нет.
— И не надо, господи! — простонал Лейся.— Я же за все заплатил сполна!
Джимми вгляделся в него. И то верно. Лейси казался изможденным, осунувшимся от боли, которую причиняла ему рана; но это было еще не все. На лице у него появились такие морщины, каких не могли оставить несколько дней боев и даже целый год или полтора пребывания на войне. Теперешний Лейси выглядел на двадцать лет старше того высокомерного молодого аристократа, который метал громы и молнии против забастовщиков на заводе «Эмпайр».
Сейчас он испуганно и просительно заглядывал Джимми в глаза.
— Мне пришлось уехать из дому,— сказал он.— Я не мог вынести всех этих взглядов, этих усмешек за моей спиной, Я пробовал записаться добровольцем в американскую армию, но меня не взяли ни на какую работу. Тогда я поехал во Францию — здесь так нужны люди, что мне доверили носилки. И вот я здесь больше года и уже, кажется, испытал все! Два раза был ранен, но, как я ни стараюсь, смерть меня не берет. Ей нужны те, кто хочет жить, будь она проклята!
Лейси притих, будто перед ним вдруг встали призраки этих людей, которые хотели жить, но умерли на его глазах. Когда он снова заговорил, в тоне его слышалась униженная мольба:
— Я старался заплатить за свои грехи. Сейчас я прошу только об одном: пусть меня оставят в покое, пусть про меня не злословят все, кому не лень. Как по-вашему, имею я на это право?
— Обещаю вам, что от меня ни одна душа ничего не узнает,— заверил его Джимми.
— Спасибо,— сказал Лейси и после небольшой паузы добавил: — Моя фамилия теперь Петерсон, Герберт Петерсон.
II
Мимо проезжал грузовик, который и подвез их до ближайшего перевязочного пункта, только еще разворачивавшего свою деятельность: две-три палатки с красным крестом были уже готовы, остальные воздвигались; автомобили доставляли медицинский персонал и медикаменты, выгружали раненых — французов и американцев. Джимми ощущал такую слабость, что не способен был ничем сейчас интересоваться; он занял место среди раненых, которые, стараясь не роптать, терпеливо ожидали очереди: что поделаешь — война, надо бить немца, и каждый старался в меру своих сил. Джимми лег на траву, закрыл глаза, и ноздри его защекотал знакомый запах. Сначала он подумал, что это плод воображения, что вид Лейси Гренича напомнил ему ту ночь, когда они с Лиззи там, на уединенной ферме, забившись в угол, ловили звуки, раздававшиеся за дверью, и чувствовали этот запах. И сразу же до его слуха стали доноситься стоны, крики и бормотания обезумевших от боли людей. Как странно, что и теперь и тогда этот запах и эти стоны связаны с присутствием молодого хозяина завода «Эмпайр»!
Наконец, настала очередь Джимми. Его провели в палатку, но долго там с ним не возились — проверили, целы ли артерии, нет ли угрожающего кровотечения, и дали наряд в бригадный госпиталь. Затем его погрузили на машину вместе с другими «сидячими» больными, в том числе и Лейси Греничем, и отправили в долгое путешествие, отнюдь не доставившее Джимми удовольствия. В госпитале, разместившемся в многочисленных палатках, жизнь била ключом. Пришлось опять долго ждать — раненых было так много, что врачи и сестры не успевали всех обслужить.
Но вот его провели в операционную. Первое, что оп здесь увидел, был бак, наполненный отрезанными руками, ногами и. другими ненужными уже частями человеческого тела, который вытаскивали два санитара. В палатке находился хирург в окровавленном белом халате и белой маске и несколько сестер, тоже в масках. Никто из них не поздоровался с Джимми; его без всяких разговоров уложили на операционный стол, накрыли от шеи до ног белой клеенкой, выпростав только раненую руку,с которой срезали бинты. Сестра положила ему что-то на лицо и сказала:
— Дышите глубоко, пожалуйста.
Опять этот тошнотворный, омерзительный запах, теперь уже совсем невыносимый. Джимми сделал вдох, перед глазами у него все закачалось и поплыло, в голове затрещало еще хуже, чем когда он лежал за пулеметом. Дальше терпеть было невозможно — Джимми закричал и стал вырываться, но ему привязали ноги и придержали здоровую руку, так что его попытки соскочить со стола не увенчались успехом.
Он начал падать куда-то в темную бездонную пропасть — все глубже, глубже, глубже. Незнакомый голос произнес: «Ужасно тесные у них воротнички!» Эти слова приобрели в сознании Джимми какой-то чудовищный, всеподавляющий смысл — «Ужасно тесные у них воротнички!» Все разом перестало для него существовать, светоч жизни потух, остался только голос, который повторял среди вихря бушующих миров: «Ужасно тесные у них воротнички!»
III
Откуда-то из бездонного хаоса раздалось хрипение. Прошло бесконечно много времени, и в пустоте возникло какое-то странное, забытое усилие выдавить звук из сдавленного горла. После двух или трех таких смутных проявлений жизни вспыхнул слабый огонек сознания своего «я», именуемого Джимми Хиггинсом, и тут Джимми понял, что это же он сам отчаянно борется с удушьем. Он почувствовал невыносимую боль во всем теле — кто-то проткнул гвоздем его руку и накрепко прибил ее к земле; ему накачали живот, и он вот-вот лопнет, а когда подступало удушье, ему казалось, что он умирает. Джимми судорожно открывал рот, чтобы позвать на помощь, но никто не обращал на него внимания — он был здесь совсем один в подземелье пыток, погребенный и навеки забытый.
Мало-помалу он стал выходить из туманного мира наркоза и сообразил, что лежит на носилках и его куда-то несут. «Пить!» — простонал он, но никто ничего ему не дал. Он молил о помощи — ему очень плохо, его прямо разорвет сейчас; но ему сказали, что это его распирает от паров эфира и пусть не волнуется—скоро все пройдет. Потом его положили на койку ,в длинном ряду других коек и оставили одного бороться со злыми духами. Ничего не попишешь — война; человек, который отделался раздробленной рукой, право, должен считать себя счастливчиком.
Всю ночь и весь следующий день Джимми лежал на койке, стараясь мужественно переносить боль. В палатке находились две сестры, и Джимми, от нечего делать наблюдавший за ними, почувствовал острую неприязнь к обеим. Одна из них — желтолицая, тощая и угловатая — выполняла свои обязанности с мрачным видом, без всякого кокетства, а Джимми и в голову не приходило, что она валится с ног от усталости. Другая сестра —хорошенькая, с пышными белокурыми волосами,— ничуть не стесняясь, флиртовала с молодым врачом. Джимми не мешало бы подумать, что мужчин в эти дни убивают пачками и кому-то надлежит позаботиться о будущих поколениях, но он не был настроен вдаваться в философию флирта. Он вспоминал графиню Беатрис Кленденинг и жалел, что он сейчас не в веселой Англии. Он вспоминал также свои пацифистские принципы и жалел, что не смог удержаться в стороне от этой проклятой войны!
Когда боль начала стихать, Джимми положили в санитарный автомобиль и повезли глубже в тыл, в большой центральный госпиталь. Здесь он вскоре был уже в состоянии садиться, и его выкатывали в кресле на солнышко. Джимми вдруг открыл для себя множество неведомых доселе радостей—типичных радостей выздоравливающего: все время ужасно хотелось есть, и все время ему приносили разные чертовски вкусные- кушанья; он с восторгом любовался деревьями и цветами, слушал пение птиц и рассказывал другим раненым, как поехал на мотоцикле искать Баттери Нормб Котт (кстати, что означает это дурацкое название?), как наскочил на целую вражескую армию, как один сдерживал ее натиск в течение нескольких часов и собственными силами выиграл битву при «Чатти-Терри»!
IV
Одним из первых, кого он встретил в госпитале, был Лейси Гренич; молодой магнат отвел Джимми в уголок парка и спросил: