— Забастовка! Забастовка! — только и слышалось повсюду.
Толпа рабочих — и вместе с ней Джимми — двинулась по заводским дворам с криками, пением, угрозами начальству и тем, кто предлагал снова стать на работу. Пыталось это сделать, кстати сказать, меньше десятой части всех рабочих,— всех интересовало теперь не производство снарядных стаканов для русского правительства, а бесчисленные речи лидеров профсоюзов, социалистов, членов ИРМ.
Джимми был в страшном возбуждении — он притопывал ногой, размахивал кепкой, кричал до хрипоты и еле удержался от желания вскочить на бревна и тоже произнести речь. Потом появились товарищи Геррити и Мэри Аллен. Узнав о событиях, они набили «форд» целым тиражом «Уоркера» и приехали на завод. Пришлось Джимми опять продавать газеты, но как! Сотня исчезала за сотней, и карманы у него положительно лопались от мелочи. Потом ему дали другое срочное задание —
выполнять поручения профсоюзных руководителей. Он носил пачки членских карточек и бланков заявлений, ходил следом за человеком с мегафоном, который зычным басом выкрикивал на нескольких языках адрес комитета профсоюза, и адреса мест, где вечером состоятся митинги иностранных рабочих. Очевидно, кто-то предвидел, что вспыхнут волнения, и заранее все подготовил.
Ближе к вечеру на глазах у Джимми произошла глубоко поразившая его сцена. В одном из цехов несколько человек ни за что не хотели бросить работу, и огромная толпа ждала их у входа. Гудок уже прогудел, но выйти они боялись. Толпа шумела, свистела, гикала, а мастера лихорадочно названивали в полицию, требуя помощи, хотя большая часть лисвиллской полиции уже прибыла и, кроме того, у Гренича имелась собственная охрана и неофициальные сыщики. Их можно было видеть у каждого входа. Они, правда, как всегда, грозили рабочим, но держались гораздо менее уверенно, чем обычно, а руки у них так и тянулись к подозрительно оттопырившемуся заднему карману брюк.
Джимми и еще один рабочий стояли на пустом ящике, прислонясь к стене здания, и, как^ только из двери показывалась голова кого-нибудь из штрейкбрехеров, гикали вместе с толпою. Вдруг в ворота, неистово гудя, въехал автомобиль. Толпа расступилась. Люди в автомобиле сидели друг у друга на коленях, висели на подножках. За ним въехал еще один автомобиль, также битком набитый людьми. Это была охрана, высланная из Хаббердтауна,— машиностроительная компания Хабберда не могла не помочь своему сопернику в столь критическую минуту. Недаром социалисты всегда указывали на солидарность капиталистических компаний.
Выскочив из автомобиля, охрана оцепила вход. В руках — дубинки, лица свирепые, решительные.
— Назад! Осади назад!
Толпа загикала, но слегка подалась, дверь открылась, и, робко оглядываясь, начали выходить рабочие. Толпа заревела, кто-то бросил камень.
— Арестовать его!— раздался чей-то голос.
Джимми повернул голову и увидел молодого человека — он приехал на первом автомобиле и теперь стоял на сиденье, возвышаясь над толпой. Арестовать его!—повторил молодой человек, указывая пальцем, и три человека из охраны ринулись исполнять приказание. Рабочий хотел было убежать, скрыться в толпе, но его тут же схватили за шиворот. Он силился вырваться, но его ударили по голове; размахивая дубинками, охранники удерживали толпу на почтительном расстоянии.
— Туда его, в здание! — крикнул молодой человек
И один из них, вцепившись в воротник бедняги так, что лицо у того побагровело, поволок его к зданию за-вода.
III
Молодой человек в автомобиле повернулся лицом к толпе, загородившей выход.
— Убрать их с дороги!— гаркнул он охране.— Гоните их! Какого черта они тут собрались!
Поток энергичной ругани привел в движение охрану и полицейских и заставил их заработать дубинками.
— Знаешь, кто это?— спросил у Джимми товарищ.— Это Лейси Гренич.
Джимми почувствовал, как дрожь пробежала у него по всему телу — от макушки до самых стоптанных башмаков. Так вот этот Лейси Гренич! За четыре года своей работы на заводе «Эмпайр» маленький механик ни разу не видел молодого лисвиллского лорда. Да и вполне понятно: ведь тот считал Лисвилл «дырой» и дарил его своим присутствием лишь один-два раза в год. Но дух Лейси Гренича всегда незримо витал над городом; он был для лисвиллцев какой-то мифической фигурой, вызывающей удивление, благоговение, ужас, в зависимости от характера данного человека. Однажды на собрании Неистовый Билл встал и поднял над головой страницу приложения к одной из «желтых» столичных газет. Лейси Гренич, оказалось, разбил сердца семи хористок, убежав с восьмой. Автор называл Лейси пожирателем сердец, а чтобы читатель имел представление о той атмосфере, в которой вращается юный герой, о том вихре наслаждений, в каком проходит его молодость, художник воскресного приложения изобразил на полях гирлянду из женских ножек, выглядывающих из-под вихря кружев, а наверху страницы —стол, сервированный для
ужина, летящие вверх пробки от шампанского и даму в довольно игривом костюме, танцующую между приборами.
Это было как раз то время, когда в организации шли ожесточенные споры по поводу «параграфа шестого». Может ли социалистическая партия допустить в свои ряды людей, стоящих за саботаж, насилие и преступные действия? Адвокат Норвуд защищал мирные, законные методы социального переустройства. Но тут-то и выступил Неистовый Билл со своим обличением молодого плутократа, будущего хозяина завода «Эмпайр».
— Вот ради чего вы, дураки, обливаетесь потом! Вот ради чего вы должны быть паиньками и не бросать гаечных ключей в машины! Ради того,, чтобы семь безутешных хористок могли потопить свое горе в шампанском!
Наконец-то Джимми увидел самого героя этих романтических похождений, покинувшего залитый огнями Бродвей, чтобы помочь отцу выполнить контракты. Он стоит на сиденье автомобиля,. зорко осматриваясь, словно охотник, выслеживающий дичь; взгляд его темных глаз так и рыщет по сторонам, надменное, холеное лицо, побледневшее от гнева, высокая статная фигура говорят о привычке и умении повелевать, Он величествен и страшен в своем мщении, как юный Цезарь. Глядя на него, бедный Джимми испытывал одновременно два противоречивых чувства. Он и ненавидел его — ненавидел смертельной, неугасимой ненавистью, и в то же время был восхищен им, поражался ему, чуть ли не преклонялся перед ним. Лейси был развратник, наглый тиран, грубый фат, но вместе с тем — хозяин, завоеватель, надменный, свободный, богатый молодой аристократ, ради которого, казалось, создано все остальное человечество. А Джимми Хиггинс? Жалкий червяк. Пролетарий. У него ничего нет, кроме физической силы, которую можно продать, и лишь воля помогла ему подняться над уровнем рабской психологии.
Есть такая старая поговорка: «Даже кот смеет глядеть на короля». Только, очевидно, тут имеется в виду кот, живущий во дворце и знакомый с придворным этикетом, а отнюдь не какой-нибудь обитатель крыш из пролетарской породы джимми хиггинсов.
Джимми и другой рабочий всё стояли на ящике и гикали, как вдруг толпа впереди схлынула, и гневный перст молодого хозяина оказался направленным прямо на них.
— А ну-ка, убирайтесь! Живо!
И бедный Джимми, худой, плохо одетый, со скверными зубами и заскорузлыми от работы руками, растерялся, съежился под этим напором аристократической ярости и поспешил скрыться в толпе. Но душа его пылала гневом, он представлял себе, как он обернется,— он не боится его пальца, он умеет орать еще громче, чем тот! Он заставит его подавиться собственной бранью.
IV
Джимми не успел даже поужинать. Большую часть ночи он проработал, помогая организовать бастующих, а весь следующий день — помогая устраивать социалистические митинги. Он работал, как одержимый, как человек, не ведающий телесных слабостей. Его словно преследовал образ ■ молодого аристократа — богатого, надменного, свободного; быстрый, ищущий взгляд темных глаз, холеное лицо, статная фигура, от которой так и веет властолюбием, голос, звенящий вызовом. Ненависть безраздельно владела Джимми, он видел, что тысячи людей разделяют его чувство: оно так и рвалось наружу в их криках. Мобилизовали всех ораторов, каких только удалось найти; за день они наговорились до полной хрипоты, а вечером предполагалось организовать еще несколько уличных митингов. Так всегда бывало во время забастовок, когда у рабочих есть время и желание послушать речь!
И вот, наконец, наступила решительная минута: Джимми на деле предстояло доказать, чего он стоит. Как и всегда, он держал перед трибуной фонарь во время митинга на углу центральной и Третьей улиц. Товарищ Геррити объяснял в это время с трибуны, что забастовка и избирательное право — это две стороны обоюдоострого меча трудящихся. Вдруг из-за угла показалось четверо полицейских, которые стали пробираться сквозь толпу к трибуне.
— Прошу прекратить! — приказал один из них.
— Прекратить? — воскликнул Геррити.— Это почему же?
— Уличные митинги во время забастовок запрещены.
— Кто это сказал?
— Приказ начальника.
— Но у нас разрешение!
— Все разрешения отменены. Кончайте.
— Это возмутительное беззаконие!
— Спорить с вами, молодой человек, мы не собираемся.
— Но мы имеем право...
— Об этом праве, милейший, забудьте!
Геррити быстро повернулся к толпе.
— Граждане! — крикнул он.— Мы находимся здесь по праву, гарантированному всем американцам. Наш политический митинг носит мирный, не нарушающий общественного порядка характер. Мы знаем свои права и будем отстаивать их. Мы...
— Слезайте, молодой человек, с вашего ящика!— приказал полицейский. Толпа зашумела, загикала.
— Граждане...— вновь начал Геррити, но это было все, что он успел сказать: полицейский, схватив его за руку, рванул вниз. Зная повадки американской полиции, Геррити счел за лучшее сойти — все еще, впрочем, пытаясь говорить: — Граждане...
— Да замолчите вы, наконец?— вмешался другой полицейский и, так как Геррити не унимался, объявил: — Вы арестованы.
Среди собравшихся было человек шесть социалистов; никто из них, разумеется, не мог остаться безучастным наблюдателем этой оскорбительной сцены. Секунда —и товарищ Мейбл Смит была уже на трибуне.
— Граждане!—закричала она.— Где мы — в Америке или в России?
— Попрошу вас, сударыня,— сказал полицейский, как можно галантнее: на товарище Мейбл была такая
модная широкополая шляпа, и вообще она была молода и явно хороша собой.
— Я имею право говорить, и я буду говорить,— заявила она.
— Тогда вас придется арестовать, сударыня, а нам не хотелось бы этого.
— Или вы меня арестуете, или я буду говорить!
— Очень жаль, сударыня, но таков приказ. Вы арестованы.
Следующим на трибуне оказался товарищ Станкевич.
— Товарищи рабочие, мы собрались здесь для защиты своих прав...
Его тут же стащили с трибуны.
И вдруг — Неистовый Билл! Организация запретила ему выступать на митингах из-за его резких, несдержанных выпадов, и этому чистокровному, коренному пролетарию всегда приходилось торчать где-то в задних рядах! Но теперь было не до запретов, и Билл вскочил на шатающуюся трибуну.
— Мы что — рабы? — заорал он.— Мы что — собаки?
Однако полиция придерживалась именно этого мнения: Билла тут же сдернули с трибуны, а один из полицейских при этом так крутанул ему руку, что тот вскрикнул от боли.
Билла сменил на трибуне Джонни Эдж, тихий юноша, державший пачку литературы, которую он так и не выпустил из рук, несмотря на бесчинства полицейских. И тогда остался, остался только...
Бедный Джимми! Ему вовсе не хотелось быть арестованным, ему страшно становилось от одной мысли, что сейчас ему придется произнести речь, пусть даже такую короткую, как и все сегодняшние речи. Но ведь дело шло о чести, другого выхода не было. Он передал фонарь кому-то рядом и — взошел на эшафот.
— И это называется свободная страна! — крикнул он.— Где же у нас свобода слова?
Дебют Джимми как оратора на этом кончился: его дернули за полу пальто с такой силой, что трибуна жалобно затрещала и чуть не рухнула.
Арестованных было шестеро, полицейских — четверо, вокруг ревела от негодования толпа, готовая — кто ее знает!—перейти к действию. Но блюстители порядка, должно быть, предвидели такой исход. Один из них, дойдя до угла улицы, дал свисток. Через минуту послышался вой сирены и подкатил огромный полицейский фургон — Черная Мария. Толпа расступилась, и арестованных поодиночке впихнули в машину. Неистовый Билл, воспользовавшись своей относительной свободой, крикнул сквозь проволочную решетку фургона:
— Я протестую против этого посягательства на гражданские права! Я свободный американец...
Джимми—он стоял рядом с Биллом — вдруг почувствовал, как его отбросило в сторону. Мимо проскочил полицейский, и кулак его с чудовищной силой припечатал рот Неистового Билла; тот рухнул, как подкошенный. Фургон тронулся, заглушая визгом сирены негодующий гул толпы.
Бедный Билл! Он упал поперек сиденья; но Джимми, к счастью, очутился рядом и успел подхватить его. Билл беззвучно дергался, точно в судорогах,— и Джимми с ужасом подумал, что он умирает.
Потом Джимми почувствовал, как что-то горячее течет у него по рукам, постепенно густея, становясь липким. Он сидел, чуть не теряя сознание от страха, не решаясь заговорить — вдруг полицейский его тоже ударит? Он сидел, обхватив руками судорожно вздрагивавшее тело, и тихо приговаривал:
— Бедный Билл! Бедный Билл!
V
Подъехали к полицейскому участку. Билла вынесли и положили на скамейку, а остальных подвели к конторке и стали записывать их родословные. Геррити возмущенно потребовал, чтобы ему разрешили позвонить по телефону. Ему разрешили; он вызвал откуда-то из гостей адвоката Норвуда и попросил его привезти залог. Тем временем арестованных развели по камерам.
Но не успели захлопнуться за ними двери, как по железным клеткам поплыли звуки песни—это пела товарищ Мейбл Смит своим чистым, приятным голосом, который они так часто слышали на вечерах у них в организации:
Взволнованные, потрясенные, они подхватили гимн во всю силу своих легких. Разумеется, прибежал надзиратель:
— Молчать! И еще раз:
— Молчать!
— И в третий раз:
— Кому говорят? Молчать!
Затем через решетку плеснули водой из ведра, угодив Джимми прямо в лицо, и, говоря словами поэта, «дальнейшее его уже не интересовало».
Часам к двенадцати ночи приехали адвокат Норвуд и доктор Сервис. Сами они всегда высказывались против уличных выступлений во время забастовок, но раз товарищи попали в беду и обратились к ним за помощью, то, конечно, они не могли отказать. Вот сколько хлопот причиняют почтенным салонным социалистам непослушные, строптивые дети движения, всякие там «непримиримые», сторонники «прямого действия» и прочие подобные им буйные расточители пролетарских сил. Доктор Сервис извлек из кармана пачку денег, внес залог за всех арестованных и, пока ожидали карету скорой помощи, чтобы везти Билла в больницу, отчитал полицейского сержанта за обращение с арестованными. И тут Джимми Хиггинс, всегда стоявший на стороне «неистовых», подумал, как приятно иметь друга в таком отличном черном костюме, друга, который держится как тамбурмажор оркестра и состояние которого оценивают тысяч этак в двести.
Джимми поспешил домой; Лиззи, как оказалось, ходила из угла в угол по комнате и в тревоге ломала руки — ведь Джимми не мог даже сообщить, где он. Увидя мужа, Лиззи бросилась к нему — и тут же отпрянула: он был мокрый с головы до ног. Джимми рассказал о случившемся, но Лиззи, усвоившая лишь, так сказать, азбуку революционного воспитания, никак не могла уразуметь, что тюремное заключение — это нечто почетное, героическое. Напротив, это казалось ей верхом позора, и она умоляла Джимми скрыть страшную тайну от соседей. Когда же Лиззи узнала, что дело еще не кончилось и завтра утром мужа будут судить, она залилась горючими слезами, а Джимми-младший, конечно, проснулся и поднял страшный рев. Лиззи успокоилась, только когда Джимми-старший согласился немедленно снять мокрую одежду, выпил не менее двух чашек горячего чаю и дал закутать себя в одеяла,— иначе ведь он мог еще до суда умереть от воспаления легких.
А на следующее утро—переполненный зал суда, суровый и важный судья, смотревший, хмурясь, поверх очков,
страстная речь адвоката Норвуда в защиту основного нрава американцев — свободы слова. Речь произвела на Джимми сильнейшее впечатление — он готов был аплодировать своему собственному защитнику! После Норвуда поднялся товарищ доктор Сервис и как специалист сообщил суду своим внушительным голосом, что у Неистового Билла переломан нос и выбиты три передних зуба: он находится в больнице и не в состоянии даже явиться в суд. Остальные арестованные тоже дали свидетельские показания относительно случая с Биллом. Полисмен, ударивший Билла, утверждал, что арестованный оказывал сопротивление при аресте, а другой заявил, в качестве свидетеля:
— Я сам видел, как он первый саданул ему, ваша честь.
Этого Мейбл Смит не могла спокойно слышать:
— «Саданул»?! Лгун безграмотный!
Кончилось тем, что суд приговорил обвиняемых к штрафу в десять долларов каждого. Товарищ Геррити с негодованием отказался платить штраф, остальные последовали его примеру, даже Мейбл Смит. Это последнее обстоятельство, очевидно, огорчило судью: товарищ Мейбл с пылающими от негодования щечками выглядела в своей огромной шляпе настоящей дамой, а ведь даже судьям известно, что американская тюрьма никак не рассчитана на дам. Вопрос, однако, был улажен адвокатом Норвудом: он уплатил штраф за Мейбл Смит, несмотря на ее протесты и требования отправить в тюрьму вместе со всеми.