Александр закрыл глаза. Верно, дуэль. Он дрался на дуэли с этим… с Антуаном Потоцким. Почувствовав боль в груди, барон поморщился.
– Я промахнулся? – спросил, не открывая глаз.
– А ты разве не помнишь? – В голосе Сержа прозвенело удивление. Впрочем, было там не только удивление, но и какая-то другая нотка. Напряжение? Да, пожалуй.
– Что там было? – с усилием спросил Александр, открывая глаза.
От него не укрылось: Серж как-то смутился.
– Не уверен, что тебе надо вспомнить об этом именно сейчас, – буркнул тот. Но, заметив, как блеснули глаза Александра, сдался. – Ты выстрелил и легко ранил его. В плечо. Мы объявили, что дуэль окончена. Антуан не имел права стрелять, – проговорил Мещерский, волнуясь, – знал, что не имеет права, потому что ты уже уходил. И ты не ожидал такого, но… Но он подобрал пистолет и выстрелил. Я не знаю, что на него нашло, никогда не думал, что он способен на подобное. Теперь ни один уважающий себя человек не подаст ему руки. Потоцкий поправляется в придворном госпитале, но считается под арестом до окончания дела. Впрочем, эполеты с него уже сняли. Антуан поступил бесчестно, выстрелив в тебя. А его родители просто убиты всей этой историей. Ты же знаешь старого Потоцкого, граф заявил, что предпочел бы потерять сына, чем терпеть такой позор.
– Дурак, – отчетливо произнес Александр.
Серж встрепенулся – в его присутствии Александр редко позволял себе бранные слова.
– Что ты сказал?
– Я дурак. Поддался на уговоры его сестры, которая умоляла его не убивать, – очень просто объяснил Корф. – Не стоило мне слушать ее.
– Да, Мари… – пробормотал сконфуженный Серж. – Это вообще отдельный разговор. Если бы ты видел ее там, если бы слышал, что она говорила брату…
Александр поднял руку.
– Довольно, – проговорил, прикрывая глаза. – Мне нет дела до Потоцких, и я не желаю больше слышать ни о ком из них. Ни о ком. Скажи мне лучше: я умру? Вот что меня беспокоит сейчас.
– Доктор сказал, если ты будешь соблюдать его предписания, то почти наверняка поправишься, – уверил князь. – А что касается дуэли, не думаю, чтобы у тебя были из-за нее серьезные неприятности. Все тебя жалеют, все говорят, что ты ни в чем не виноват.
– А как ты? – спросил Александр.
– Что я? – Серж улыбнулся. – Я под домашним арестом. Вернее, меня попросили не уезжать из столицы. Никите приходится куда хуже – он ведь согласился стать секундантом Антона, а тот стрелял в тебя не по правилам. Бедный Васильчиков пытался доказать, что ничего не знал о намерении Потоцкого, но его отпустили, кажется, только сегодня утром.
– Где Степан?
– В соседней комнате. Если меня не будет рядом, а сиделка отлучится, можешь вызвать его звонком.
Александр подумал, о чем бы еще спросить, но мысли путались.
– А кошка? – наконец проговорил он.
– Не волнуйся, мы забрали ее тоже. Слуги отца за ней присмотрят.
– А… – Александр собрался с мыслями. – Ты моих родителей видел?
Серж кивнул.
– Твой отец приезжал. Говорил с доктором, обещал еще вернуться. Крестный заезжал каждый день, хотя ему нелегко сейчас приходится – из-за суда. И твоя мать была. – Мещерский поколебался, но все же сказал: – Говорила, что твое поведение ее сильно расстроило.
– Ну конечно, – вяло усмехнулся Александр. – Она ненавидит черное, а если бы я умер, ей бы пришлось носить траур. Разумеется, мать бы этого не пережила.
– Что ты говоришь такое! – вскинулся Серж.
– Знаешь, – продолжал Корф все тем же ровным, монотонным голосом, – я в детстве завидовал круглым сиротам. Нет, правда. У них не было никого, и им не надо было притворяться, что совершенно чужие, по сути, люди для них родные.
– У тебя жар, – решительно заявил князь. – Прими-ка лучше лекарство.
Потянулись скучные, никчемные, заполненные слабостью и болезнью дни. Александр словно застыл в каком-то оцепенении. Ему ничего не хотелось – ни жить, ни умирать. Он ни о чем не жалел, ничего не желал, ничего не ждал. Но молодость и крепкий организм исподволь делали свое дело, и через несколько дней Александр уже смог вставать с постели. Пока ему разрешали лишь передвигаться по комнате, и то в сопровождении Степана или сиделки, которой оказалась бывшая нянька Сержа. От посещений родственников или знакомых он отказался наотрез, и Мещерский смягчил его слова, объяснив, что их визиты волнуют раненого.
Однажды в солнечный мартовский день Александр устроился у окна, а Степка сел возле него и принялся читать вслух газеты, весьма живописно сопровождая их своими замечаниями.
– «Соучастник злодеяния, который был арестован на Лиговке…» Ага! Это, стало быть, тот, кто бомбы-то делал… Нашли его, ваше благородие! Тут еще сообщается, что он сын священника. Вона как! Был студентом Института инженеров путей сообщения…
– Не по тому пути пошел, – угрюмо сострил Александр, покосившись на свою руку. Он уже знал, что шрамы от осколков бомбы останутся у него на всю жизнь.
– А еще в Медико-хирургической академии учился, – доложил Степка, пробежав глазами заметку. – Большие таланты, говорят, проявлял. И чего ему не хватало? Стал бы врачом, деньги бы зарабатывал, женился, как все люди…
Александр отвернулся, не желая продолжать в высшей степени бессмысленный разговор, – и тут заметил на противоположном тротуаре фигуру, которая крайне его заинтересовала. Степка продолжал болтать, выдирая то из одной, то из другой заметки по фразе и простодушно их комментируя, но барон уже не слушал его, а лишь молился про себя, чтобы фигура никуда не исчезла.
– Степка, – сказал он наконец, – ты не принесешь мне кофе? Только сделай покрепче, как я люблю. И газеты оставь, я почитаю, пока тебя нет.
Но едва денщик удалился, положив рядом газеты, Александр повел себя в высшей степени странно. А именно, поднялся с места и, цепляясь за стены, двинулся к лестнице. На ступенях у него закружилась голова, но он сам себе дал пару пощечин, чтобы не упасть в обморок, встряхнул головой и упрямо зашагал вниз, держась за перила.
Лакей Мещерских, ошивавшийся у дверей, вытаращил глаза и попятился, но Александру не было до него дела. Барон сам распахнул дверь и, шатаясь, вышел на улицу.
– Амалия Константиновна!
Она обернулась, застыла на месте, не веря своим глазам… Но потом подбежала к нему и схватила за руки, чтобы молодой человек не упал.
– Боже мой! Как же вы вышли наружу без шинели? Вы же простудитесь! Давайте я помогу вам вернуться обратно в дом.
Девушка была рядом, совсем близко, и от запаха ее волос у Александра сладко кружилась голова. Но прежде всего он хотел кое-что выяснить.
– Амалия, зачем вы послали мне ту записку? – прошептал он.
– Какую записку? – изумилась она и всмотрелась в его лицо. – Я ничего вам не посылала. Это же вы мне написали…
– Я написал? – Теперь настал его черед изумляться.
Амалия посмотрела ему в глаза, затем, очевидно, решилась и вытащила из сумки конвертик с гербом Корфов в правом верхнем углу.
– Вот, вы мне прислали… Не помните?
Александр посмотрел на нее, потом на конверт, взял прямоугольник из ее рук и вытащил письмо. Это был простой листок, аккуратно исписанный его почерком – да, его почерком, хотя он прекрасно знал, что ничего подобного никогда не писал. И сам текст, надо сказать, был вполне в его духе – надменно-учтивый и безупречно-ледяной. В строках письма не было ни единого по-настоящему прямого оскорбления, но подтекст, который за ними стоял, был ужасен и, конечно, должен был произвести на Амалию самое отталкивающее впечатление. Совершенно ошеломленный, молодой человек выронил письмо и схватил ее руку.
– Амалия… прошу вас… – Александр и сам не заметил, как прижал ее руку к своему сердцу. – Богом клянусь, клянусь чем хотите, но я никогда не писал и не посылал ничего подобного! Напротив, мне пришло письмо от вас… и я решил, что вы не хотите меня больше знать… Амалия…
Из особняка выскочил Степка, таща шинель, заметался, подбежал к барону и накинул ее ему на плечи.
– Александр Михайлович! Ваше благородие! Доктор фон Берк меня убьет, он мне уже посулил чертей немецких, когда вы повязку сорвали… Вернитесь в дом!
– Это он принес письмо? – спросил Александр, кивая на денщика.
Амалия посмотрела на Степку и покачала головой. Проговорила очень мягко.
– Не надо клясться, я вам верю. Идемте в дом, иначе вы простудитесь.
Серж Мещерский, которому уже доложили об исчезновении раненого, пулей вылетел из особняка, хотел сказать, судя по выражению лица, много разного и чрезвычайно любопытного, но увидел Амалию и язык прикусил. Вместе со Степкой они помогли Александру вернуться обратно в дом, где Серж все же напустился на друга.
– Ты же еще ходить не можешь! Боже мой! А если у тебя будет воспаление легких, что тогда? Амалия Константиновна, скажите ему!
И его стали пичкать лекарствами, и уложили в постель, и послали за врачом, который объявил: то, что раненый уже ходит самостоятельно, ist gut[35], но вот то, что без пальто выскакивает в коварный мартовский день, – как раз наоборот. И он, доктор фон Берк, не может ручаться за таких больных, которые пренебрегают своим здоровьем, а впрочем, завтра все равно будет видно. Амалия пожурила Александра и сказала, что сама посидит с ним и проследит, чтобы раненый не вздумал снова бродить где вздумается. А Александру уже хотелось жить, хотя бы для того, чтобы видеть карие глаза Амалии, и еще для того, чтобы найти того мерзавца, который пытался столь ловким маневром их разлучить. Как, как он вообще мог поверить той записке?
И его стали пичкать лекарствами, и уложили в постель, и послали за врачом, который объявил: то, что раненый уже ходит самостоятельно, ist gut[35], но вот то, что без пальто выскакивает в коварный мартовский день, – как раз наоборот. И он, доктор фон Берк, не может ручаться за таких больных, которые пренебрегают своим здоровьем, а впрочем, завтра все равно будет видно. Амалия пожурила Александра и сказала, что сама посидит с ним и проследит, чтобы раненый не вздумал снова бродить где вздумается. А Александру уже хотелось жить, хотя бы для того, чтобы видеть карие глаза Амалии, и еще для того, чтобы найти того мерзавца, который пытался столь ловким маневром их разлучить. Как, как он вообще мог поверить той записке?
– Вероятно, обе записки сочинило одно и то же лицо. По крайней мере, можно утверждать, что обе они служили одной цели, – рассуждала вслух Амалия. – У этого человека должен быть доступ к вашим конвертам, кроме того, он знает ваш почерк, знает мой и является мастером подделки. И еще, вероятно, он лучше знает вас, чем меня, потому что записка якобы от вас была длиннее, а та, которую вы получили будто бы от меня, куда короче. Ясно, что автор боялся неверной фразой или интонацией выдать себя.
– Я пришел тогда к вам, чтобы спросить, что случилось, – пробормотал Александр.
– Знаю, – кивнула Амалия. – Но я обиделась и попросила сказать вам, что меня нет.
– А что с вашими поисками? – спросил барон. – Вы нашли дом, в котором Петров встречался с таинственным незнакомцем?
– Я пыталась, но… – вздохнула Амалия. – Но за эти дни произошло много разных событий. И потом, когда вас ранили, я уже ни о чем не могла думать. Я каждый день приходила к особняку господина Мещерского и… – Девушка смутилась и замолчала.
Александр воспрянул духом. Значит, он ей небезразличен, если она так себя вела; и то, что даже забросила свое расследование, говорило о многом.
– Я была у господина Горохова, – продолжала Амалия, – спрашивала, как продвигается следствие по поводу убийства Николая Петрова и его матери. Но Адриан Спиридонович сказал мне, что у него по-прежнему нет никаких данных, хотя ясно – к делу причастны террористы. Я пыталась расспросить его об их сообщниках, но он дал мне понять, что никакой иностранный след или что-то подобное им обнаружить не удалось. И все же, – задумчиво добавила Амалия, – я чувствую: тут есть что-то еще. Вернее, за всем этим стоит кто-то еще. Иначе как был бы проделан фокус с куклой?
– Какой фокус? – заинтересовался Александр.
Девушка слегка покраснела.
– Я прятала остатки дневника Петрова в куклу. Помните, она еще сидела у меня на столе, такая очаровательная особа в голубом платье? Ну так вот. Как-то раз, когда я ушла, в квартиру наведались монашки. Будто бы собирали что-то для костела Святой Екатерины. Я вам говорила, что моя мать – католичка?
– Я догадался, – кивнул Александр. – Кажется, я понимаю, что было потом. Одна из монашек ловко отвлекла ваших домашних, а другая украла дневник Петрова. Так?
– Вместе с куклой, – обиженно произнесла Амалия, и ее ресницы дрогнули. – Это мне наука, никогда не стоит считать себя умнее всех на свете! Я была уверена, что никто не догадается искать бумаги там, и вот…
– Вы наводили справки в костеле? – настаивал Александр. – Он ведь находится на Невском проспекте. Может быть, кто-то знает тех монашек?
– Конечно, наводила, – надулась Амалия. Судя по всему, она до сих пор переживала, что кто-то сумел обвести ее вокруг пальца. – И, конечно, мне сказали, что не посылали никаких монашек собирать пожертвования.
– А это не могли быть люди Горохова? – медленно спросил Александр.
– Не думаю. Откровенно говоря, Адриан Спиридонович коварен, но не настолько. Кроме того, зачем ему выдумывать столь сложную комбинацию, которая предполагает, во-первых, мое отсутствие, во-вторых, знание характера моих родных и еще тысячу вещей, – так вот, зачем ему тратить столько сил, когда он просто мог послать своего человека с разрешением на обыск? Нет, действовал кто-то, кто очень хотел остаться незаметным… и уж явно не господа террористы, у которых совершенно другие методы. Впрочем, кто бы это ни был, все равно он ничего не добился, потому что я помню то, что было написано в дневнике. И, кроме того, я поняла, где мы допустили ошибку.
– И где же? – спросил Александр.
Амалия наклонилась и поправила ему подушку.
– Номер дома, – сказала она, – который уцелел на обгоревшем клочке. Помните его?
– Номер 6, – ответил Александр. И вдруг встрепенулся: – Послушайте, а что, если это на самом деле цифра не 6, а 9? Что, если мы неправильно повернули обгоревший клочок?
– Нет, нет, – улыбнулась Амалия. – Я, конечно, в свое время думала об этом, но там на обороте был текст, и он допускает только одну возможность прочтения цифры на другой стороне листа. Нет сомнений, это именно шестерка. Но бумага впереди обгорела, и мы не можем знать, было ли там пустое место или…
– Другая цифра! – вырвалось у Александра.
– Или цифры, – вздохнула Амалия. – Так что надо искать пустовавший в конце февраля дом номер 16, или 26, или 36, и так далее, включая 116, 126 и тому подобные, – словом, кончающийся на 6. После цифры «6» в дневнике значился пробел и начиналось новое слово, так что можно смело утверждать, что 6 все-таки последняя цифра, а не, к примеру, средняя.
Девушка хотела убрать свою руку, которая лежала на одеяле, но не тут-то было – раненый, словно в рассеянности, завладел пальцами Амалии и улыбнулся.
– Я вас подвел, – прошептал он. – Я знаю, что вы не остановитесь, пока не отыщете тот дом. И мне не по себе от мысли, что вы можете найти его и… и с вами там опять что-нибудь случится, а меня не будет рядом. Это убивает меня.
Амалия посмотрела на его умоляющее лицо – и не стала отнимать руку.
– Кое-что я уже нашла, – сказала она. – Хотя номер дома мы, судя по всему, вначале определили неверно. Просто шестые дома оказались такие забавные! Где почта, где табачная лавка, а где ссудная касса. – Она вздохнула. – Помните, вы рассказывали мне о драгоценностях, которые украли у вашей матери? Среди них еще было кольцо с синим агатом.
– Да, – ответил Александр. – Камень, конечно, не дорогой, но это семейная реликвия… то есть была. Там под камнем спрятана прядь кого-то из наших предков, но я, честно говоря, уже не помню, чья именно.
Амалия собиралась потянуться к своей сумочке, но ей не хотелось отнимать руку у бедного раненого, который смотрел на нее с таким обожанием. Поэтому она поднялась с места и одной рукой все же сняла сумку со стола.
– Вот, – сказала Амалия, вынимая кольцо, завернутое в носовой платок. – Это оно?
И девушка развернула платок.
Александр посмотрел на нее, на кольцо, нахмурился, взял украшение и нажал на едва заметный выступ в оправе. Камень откинулся в сторону. Под ним оказалась крошечная прядь волос.
– Оно, – мрачно произнес Александр. – Значит, вор отнес его в ссудную кассу? И что сказал, когда закладывал? Какое имя назвал, какой адрес?
– Он взял деньги, которые хозяин предложил ему, и больше не возвращался, – сказала Амалия. – Поэтому хозяин выставил кольцо на продажу. В учетные книги он записал то, что ему было сказано, – несуществующий дом на Перинной улице и, конечно, имя несуществующего Сидорова Степана Игнатьевича. Мне повезло, что хозяин любит деньги, поэтому он согласился за дополнительную мзду вспомнить еще кое-что. Кольцо принес, по его словам, молодой человек в партикулярном платье, но с военной выправкой. Особых примет владелец лавки не запомнил, по его словам, для него что одно лицо, что другое – все едино. Зато у него оказалась хорошая память на вещи, и от него я узнала, что пальто и перчатки на незнакомце были поношенные, а мизинец на левой перчатке аккуратно зашит. И воротник на пальто из бобра, но польского[36].
– Рваная перчатка, польский бобр… – Александр нахмурился. – Нет, это нам не поможет его отыскать. Да еще фамилия…
– Конечно, имя выдумал, – кивнула Амалия, – а хозяин не стал спрашивать документ. У меня вообще создалось впечатление, что он предпочитает не задавать лишних вопросов.
– Сколько я вам должен, Амалия Константиновна? – спросил Александр.
– Нисколько, – удивленно ответила Амалия.
– Но вы же выкупили кольцо и подкупали того прохвоста. Я…
Но тут она сжала его пальцы и посмотрела ему в глаза.
– Когда я говорю «нисколько», я не люблю, чтобы мне перечили, – ласково, но твердо сказала девушка.
И Александру сразу же расхотелось с ней спорить.
Глава 30 Друг или враг
Доктор фон Берк терялся в догадках.
Сначала раненный на дуэли молодой барон Корф находился между жизнью и смертью, обнаруживая вдобавок самоубийственные устремления в виде срывания повязок. Потом он ухитрился выйти из дома в таком состоянии, когда большинство больных на его месте не покидало бы пределов комнаты, и вообще пошел на поправку семимильными шагами, так что доктор отчаялся за ним угнаться. Однако вскоре раненому снова сделалось хуже, он почти перестал вставать с постели и потребовал перевести его на первый этаж, чтобы не ходить лишний раз по лестницам. При этом, правда, обнаруживал исправный аппетит, а также полное отсутствие лихорадки и прочих симптомов, которые могли бы насторожить почтенного эскулапа. Тот хмурился, выстукивал, осматривал, прописывал рецепт за рецептом и только наедине с собой осмеливался сказать: