— Близко тоже нельзя, — рассудительно сказал Юрий и прихлопнул на виске комара. — «Сокол» сам может сесть на мель.
— Верно. Тогда, спрашивается, как избежать этого?
Юрий снова подумал:
— Надо применить наметывание — измерение глубины проходимого участка.
— Тоже верно. — Капитан перевёл взгляд на Геннадия, сидевшего на скамье. — Ну-ка, Жучков, беги вниз и возьми наметку с правого борта.
— Есть, Сергей Васильич!
Низко на лоб надвинув фуражку и ни разу не взглянув на Юрия, Геннадий побежал к трапу.
Подойдя к поручням, Юрий заглянул на нижнюю палубу.
«Только бы не упустил наметку, — подумал Юрий, на минуту забывая о ссоре с товарищем. — А то… просмеют парня на все судно».
Геннадий уже взял длинный тонкий шест с черными и белыми полосками — делениями — и стал заносить его концом вперед.
«Так, — с одобрением кивнул Юрий. — Теперь опускай вертикально… Молодчина!»
Опуская шест в воду, Геннадий перегнулся через борт.
«Смотри, дуралей, не кувыркнись вниз головой», — мысленно предупредил его Юрий.
— Не маячит[2]! — протяжно прокричал Геннадий, вынимая из воды гнувшийся шест-наметку. От натуги и усердия он даже покраснел.
При следующем измерении наметка тоже не достала дна. Стоя на мостике, Глушков оглянулся назад, в сторону рубки. Он ничего не сказал, но Агафонов, без слов поняв капитана, повернул штурвал. «Сокол» слегка подался вправо.
Минут через пять Геннадий прокричал новое показание:
— Под табак!
Юрий улыбнулся, вспомнив происхождение этого термина.
Когда-то в старину купеческие баржи по Волге водили бурлаки. Каторжным был этот труд. Потащи-ка изо дня в день навстречу течению тяжелую посудину! А идти приходилось не по ровному месту: где по песку, где по камням, а где и по воде, чтобы мель обойти. Чтобы не замочить кисеты с табаком, бурлаки на веревочке на шею их вешали. Когда вода доходила переднему бурлаку до кисета, он кричал на баржу: «Под табак!» И на барже правили ближе к берегу. С тех самых времен и говорят так.
Теперь, когда матрос кричит «под табак», это значит, что наметка хотя дно и достает, но все ее деления находятся под водой.
— Шесть с половиной! — донеслось снизу.
Когда наметка показала пять с половиной футов, капитан махнул рулевому рукой, и пароход стал отходить от мелководья.
Но вот мель кончилась — прошли последний красный бакен, и с капитанского мостика последовала команда прекратить наметку.
Теперь внимание всех было приковано к плоту. Он постепенно сваливался в Сергиевский яр.
Юрий сбегал в кубрик за биноклем, навел его на плот. Отчетливо была видна корма с домами, медленно приближавшаяся к обрывистому глинистому берегу, возле которого кипела, словно в адском котле, вода.
— Алеша, гляди! — шепотком заговорил Геннадий, обращаясь к радисту Кнопочкину. — Сейчас… сейчас наскочит…
— Помолчи! — поморщился радист, по забывчивости жуя мундштук давно потухшей папиросы.
А корма все ближе и ближе подкатывалась к отвесной осклизлой стене, как бы ременным ямщицким кнутищем исхлестанной рубцами трещин. Из трещин сочились ручейки, вероятно, ледяной подземной воды.
Еще миг — и плот с разлета грохнется о твердый, словно кремень, яр, и тогда…
Юрию страшно было подумать, что произойдет тогда с этой огромной массой рябившего в глазах леса, протянувшейся сейчас широкой и длинной лентой наискосок Волги.
На берегу, над страшным бездонным обрывищем, стояли девушки в ярких сарафанах и кофтах и что-то голосисто кричали, размахивая белыми косынками. В стороне от девушек под курчавым вязом лежал в телеге на свежескошенной траве парень, равнодушный ко всему на свете, и пиликал на гармошке, еле-еле растягивая мехи. В бинокль были видны и потрепанные мехи с лазоревыми цветочками, и ноги парня в пропыленных сапогах, свисавшие с телеги, и чекушка на заднем колесе, выпачканная густой черной мазью.
«И как он может спокойно лежать?» — с ожесточением комкая между пальцами ремешок, мельком подумал Юрий про парня и тотчас забыл о нем, снова направляя бинокль на корму плота.
Кнопочкин потянул из рук Юрия бинокль.
— Я на минуту, — пообещал он и жадно приник к окулярам.
Юрий заслонился от солнца рукой. Но едва он глянул на плот, как в ту же секунду зажмурился, чувствуя что еще миг — и произойдет несчастье: корма налетит на берег Но внезапно Юрия оглушил радостный крик.
— Не задела, не задела!
Это кричал Генка.
— Потише ты, чирок-свистунок! — сказал Кнопочкин и улыбнулся — широко, во все свое некрасивое лицо. — Разминулись с яром!
Юрий открыл глаза.
Плот уже не приближался к страшному яру, нет, он постепенно удалялся от него, и бурлящая полоса воды все расширялась и расширялась между берегом и кормой.
— Ну и ну… Даже при точно рассчитанном курсе и то чуть не столкнулись с яром, — говорил Кнопочкин, возвращая Юрию бинокль. — А вот, если укоротить трос, как предлагает Михаил… тогда, пожалуй, такой опасности не будет.
С мостика сошел капитан. Он только что распахнул китель, и под ним виднелась оранжевая, совсем влажная майка. Глушков обмахивал грудь и голову фуражкой. Обильный пот струйками стекал по его вискам и шее.
— Ну как есть после бани! — сказал он смущенно. — Пока проходили перекаты, и жары будто не чувствовал, а сейчас — поди ж ты… — И, глянув на радиста, добавил. — Значит, ты за укороченный трос? — Он достал платок и усердно принялся вытирать лицо, шею, затылок.
— По-моему, Сергей Васильич, Михаил дельный дает совет, — проговорил, чуть помешкав, Кнопочкин. — Надо бы проверить его предложение.
Геннадий и Юрий с тревогой глядели на капитана: что он скажет?
Но Глушков промолчал.
«Неужели Сергей Васильич против? — подумал Юрий. Посидев полчаса над схемой Агафонова, он стал горячим сторонником укороченного троса. — Эх скорее бы наступил завтрашний день!.. Что-то решат на производственном совещании!»
«Трус, вот кто ты!»
Геннадий не знал, чем ему заняться. Взял в руки свой дневник, чтобы записать события вчерашнего дня, но тотчас отложил его; принялся было читать «Девяносто третий год» Гюго, но, не одолев и страницы, захлопнул книгу. Все было не по душе. Ему будто чего-то не хватало. Но чего? Этого он и сам не знал.
Давила Геннадия и тоскливая тишина кубрика, казавшегося каким-то подземельем, давила так, что ему все труднее и труднее становилось дышать. Особенно невыносимо стало одиночество после того, как сюда на минутку забегал Юрий.
«И зачем я сижу тут как прикованный? — спросил вдруг он себя, очнувшись от немого оцепенения. — Пойду-ка проветрюсь на палубу». И он вышел из кубрика и бесцельно побрел по судну, заглянул в распахнутое окно красного уголка, но там не было ни души, лишь скучающие мухи нудно жужжали, пошел дальше, услышав чьи-то голоса.
Неподалеку от парового брашпиля сидел верхом на стуле голый до пояса Юрий. Он сидел к Геннадию спиной, подставив лицо и грудь солнцу. Рядом с ним стоял кочегар Илья, помахивая тонким красно-сизым прутом. Илья, видимо, только что рассказал какой-то забавный случай — он знал их великое множество, — и Юрий залился звонким, безудержным смехом, еще выше задирая голову.
Геннадий остановился как вкопанный. Он с завистью смотрел на хохотавшего Юрия. Теперь-то Геннадию стали понятны его терзания, теперь-то он знал, чего ему не хватало. Дружбы с Юрием, примирения с ним — вот чего не хватало Геннадию! И будь Юрий в эту минуту один, Геннадий, возможно, и подошел бы к нему и сказал бы запросто, точно они и не ссорились, как он часто делал это раньше: «Юрка, а что я придумал! Хочешь, скажу?»
Но Юрий был не один. Вот он перестал смеяться, похлопал по груди ладонями и с блаженным вздохом проговорил:
— Изжарился!.. Сейчас бы с бушприта — да в воду махнуть!
— А чего тут раздумывать? Возьми и махни, — посоветовал в шутку Илья.
— Солидное дело… прыгни попробуй!
— А что?
— Ничего. — Юрий благодушно усмехнулся. — Ох, уж и мастер ты, Илья, подначивать! Сам будто не знаешь, что прыгать с парохода не разрешается. Выговор в два счета заработаешь.
Илья оглянулся и увидел Геннадия, который не успел спрятаться за угол носовой рубки.
— Генка, поди-ка сюда! — крикнул кочегар. — Ты не слышал, какую тут Юрий клюкву разводит?
Геннадию хотелось бежать, бежать без оглядки, но теперь было уже поздно. Юрий повернулся и тоже смотрел в его сторону, как показалось Геннадию, презрительно и насмешливо.
Геннадий с отчаянной безрассудностью шагнул вперед и, не помня себя, задиристо сказал:
— Ему, Илюша, в жизни никогда не прыгнуть с бушприта. Это он так… для красоты треплется!
— Ты, Генка, помолчал бы. — Юрий примирительно улыбнулся: — Ну, чего нахохлился?
Но спокойствие Юрия, его улыбка привели Геннадия в ярость:
— А еще… болтал, что волю закаливаешь! А сам… трус. Трус, вот кто ты!
Илья хлестнул прутом по голенищу начищенного до блеска сапога и сдвинул брови.
— Трусишь? Трусишь прыгнуть с бушприта? — крикнул Геннадий и, сбросив с себя майку, брюки, кинул их к ногам побледневшего Юрия. — На вот тебе, трус несчастный! — Задыхаясь от гнева, он метнулся к бушприту.
— Куда тебя понесло? — завопил кочегар и побежал вслед за Геннадием.
Проворно, точно кошка, Геннадий вскарабкался на деревянный брус, повисший над водой, и на мгновение застыл, подавшись вперед грудью, как бы еще раздумывая, прыгать ему или нет.
— Генка… Генка! — роняя стул, закричал Юрий.
Но было уже поздно.
У Геннадия екнуло и похолодело сердце, когда он входил последним в капитанскую каюту. Прячась за спины Ильи и Юрия, он глядел исподлобья.
Глушков сидел за столом и пил чай. Он был без кителя, по-домашнему: в белой косоворотке и чувяках на босу ногу. Капитан жил на судне пока по-холостяцки, без семьи. Жена и дочка, ученица девятого класса, должны были приехать на «Сокол» лишь в конце июня.
— Подсаживайтесь, ребята, подсаживайтесь, — сказал Глушков. И сказал это так, будто он и не вызывал к себе ребят, а они сами, по доброй воле, пришли к нему в гости. — Чего стоите? Подсаживайтесь! — снова повторил свое приглашение капитан, наливая в блюдце густой, дымящийся чай.
Стулья стояли вокруг стола, и, когда Илья первым решился сесть, ему поневоле пришлось подойти к столу. Сели и Юрий с Геннадием, сели осторожно, с опаской, точно под ними были не стулья, а раскаленные сковороды.
Геннадий глядел себе под ноги, на пол, покрытый раскрашенным в клетку линолеумом, не отваживаясь поднять глаза.
— А я чайком балуюсь, — сказал Глушков, стараясь не глядеть на растерянные лица ребят. — Не могу без чая жить, да и только! Волгари, они все водохлебы!.. Ну что, выпьете по стаканчику?
И, не дожидаясь чьего-либо согласия, он достал из шкафчика, вделанного в стену, стаканы и налил в них чаю.
— Сахар, конфеты… Пейте, кто с чем любит…
«И чего он все тянет? Уж начинал бы, что ли, скорее!» — с тоской думал Геннадий, упорно продолжая изучать на полу пестрые квадраты.
— У нашего старика Александра Антоныча спина разболелась, — сказал Глушков, глядя в окно, и крупное лицо его озарилось мягкой улыбкой. — Говорит, верный признак: быть ненастью. Я и приглядываюсь, какой будет закат. — Глушков помолчал. — У волгарей много всяких примет на этот счет. Нынче вот на утренней зорьке уж так соловьи распелись! Стою у штурвала и думаю: «Опять добрый денек ожидается». Так оно и вышло. Меня еще отец приучал: «Солнце красно вечером — бурлаку бояться нечего». Погодку, мол, удачливую сулит закат. Или другая вот примета: «Солнце красно поутру — бурлаку не по нутру». Это к тому, значит, что ветер непременно разгуляется. — Неожиданно глаза капитана весело заблестели, и он, чуть усмехнувшись, наклонился через стол к Юрию: — У тебя, Панин, не болят лопатки или, скажем, поясница?
— Что вы, Сергей Васильич, у меня ничего не болит! — засмеялся Юрий и осекся, зардевшись до кончиков ушей.
А капитан, как бы не замечая смущения практиканта, весело продолжал, переводя взгляд на Геннадия:
— А у тебя, Жучков? Тоже ничего не болит? Это хорошо. Как говорят в народе — молодому все нипочем!
Откинувшись на спинку стула, Глушков легонько забарабанил по столу пальцами.
— Смотрю на тебя, Жучков, и товарища юности вспоминаю, — сказал капитан задумчиво и грустно. — Уж очень ты похож на него. Особенно сейчас, при этом свете… Петром звали. Вместе мы с ним после курсов пришли на Волгу в двадцать шестом году. Восемнадцатилетними парнями. И попали, скажу вам, на одно судно рулевыми. На «Хусаина Ямашева». Таких этот Петр способностей был! Просто на диво! Стоило ему, бывало, раз пройти какой-то перекат, и все: в следующий рейс Петру уже ничего не стоило провести тут судно. Вот какой был парень. И до всего-то он допытывался, и все-то ему хотелось знать. Читал много, а лоцманскую карту до последней буковки старался изучить. На другой год Петра в лоцманы перевели. Так думаю — далеко бы пошел человек. Далеко бы! Да произошла нелепая история… и не стало товарища.
— Как не стало? — вырвалось у Ильи.
Глушков словно не слышал вопроса. Он вздохнул, погладил щеку.
— Сергей Васильич, что же с ним случилось? — нетерпеливо спросил Юрий, не спускавший с капитана пристальных глаз.
— Что случилось, спрашиваете? Он всего-навсего прыгнул с бушприта во время хода судна. И плавать был мастер Петр. А затянуло под пароход… и не стало человека.
Вдруг порывисто встал Юрий:
— Сергей Васильич, тут не только Геннадий виноват… Мы с Ильей тоже виноваты. При нас…
— Он неправду говорит, Сергей Васильич! — перебил Юрия Геннадий и тоже вскочил. — Я знал, что Юрка не трус, а только… сам не понимаю, почему все так получилось. — Он запнулся и тихо добавил, опуская голову: — Мы поссорились до этого, и я сердился на него.
— Поссорились? — переспросил капитан.
Геннадий еще ниже опустил голову.
Радиограмма
Бакен покачивался на быстрине у высокого песчаного берега, изрытого стрижами. Он был не белым и не красным, этот обыкновенный бакен, — он был золотым. Природа не поскупилась и тонкой золоченой пленкой покрыла и воду, позолотила и отвесную стену берега в черных точках норок, в которые с разлета ныряли шумливые стрижи. Казалось, что золотой пылью насыщен даже воздух.
Вот к бакену подплыла лодка. Старик бакенщик зажег фонарь, глянув вприщур на еле приметный, совсем бесцветный язычок, и стал свертывать цигарку.
Геннадий вздохнул, отвернулся, посмотрел на правый берег. Там уже разгорался пожар заката, грозивший охватить малиновым пламенем полнеба.
Через несколько минут он вновь поглядел на удалявшийся бакен. Отсюда, с кормы, он был все еще хорошо виден. Теперь уже и на плот, и на бакен, и на воду легли багровые зловещие отсветы. Зато незаметный доселе огонек бакена засверкал так ярко и сильно, точно это горела не простая керосиновая лампа, а звездочка, упавшая с неба.
«Построим скоро гидростанции, и всю эту отсталую технику побоку, — подумал Геннадий. — Нечего с ней нянчиться! Электрические буи по всей Волге заблещут, и к ним уж не надо будет плавать на лодках — вечером зажигать, а утром гасить. Обслуживание будет автоматическое, никакой канители: чик — и горит фонарь! Чик — и потух!»
Бездымное немое пожарище все бушевало над Волгой. И даже когда оно померкло и берега стали погружаться в сиренево-сизую мглу, на западе еще долго догорала, чуть теплясь и все никак не потухая, вечерняя зорька.
С луговой стороны низко над Волгой пронеслась, свистя крыльями, стая уток. Одна за другой начали загораться на светлом еще небе звезды. И самая крупная и яркая, отражаясь в воде, побежала за «Соколом». Неизвестно откуда на небе появились косматые облачка. Эти облачка, лениво проплывавшие над головой, механик Александр Антоныч называл «рваными шапками».
Стал порывами задувать низовой ветер. Он налетал стремительными вихрями, и по гладкой свинцово-холодной поверхности реки, уже впавшей в дрему, вдруг проносились тысячи серебряных монет, которые, казалось, вот-вот поднимутся вверх и улетят вместе с ветром.
Геннадий не знал, сколько прошло времени. Возможно, он просидел бы так, обхватив руками колени и уставясь ничего не видящим взглядом на бурлящие за кормой волны, еще долго-долго, если бы за спиной неожиданно не раздался чей-то возглас:
— А я-то его ищу!.. С ног сбился!
Геннадий не успел еще совсем прийти в себя, как рядом с ним опустился Агафонов:
— Закатом любуешься?
Геннадий молчал.
Поглядев на часы, рулевой продолжал:
— Минут через пятьдесят Ундоровские горы покажутся. Плот расчаливать будем. Возле этих гор самое подходящее место для расчалки. А на рассвете к Ульяновскому мосту подойдем.
Кивнув на протянувшийся за кормой плот, даже сейчас, в наступавших сумерках, поражавший своими громадными размерами, Агафонов улыбнулся:
— Ведь каких два плота тащим! Этакую громаду без расчалки ни под одним волжским мостом не проведешь: сразу в пролете застрянет. — Михаил как бы невзначай положил на плечо Геннадию руку: — Ну и нам, комсомольцам, сам понимаешь, во время расчалки в хвосте плестись никак нельзя. Верно?