Местность, предназначенная для монастыря, была дикой и пустынной, понадобились большие усилия для того, чтобы расчистить непроходимые заросли, срыть каменистые горные уступы, засыпать пропасти. Строили без денег, молитвами и слезами, ежечасно уповая на то, что Господь пошлёт очередного благодетеля, который пожертвует необходимую сумму, чтобы расплатиться со строителями, закупить материалы и так далее.
Архимандрит Иерон (в миру — Иван Васильев) — строитель монастыря, был человеком замечательным. Он считал, что русские монахи должны заботиться не только о себе, но и о местном населении. В 1876 году, когда ещё и к строительству монастыря не приступили, русские монахи открыли школу для абхазских мальчиков, куда приняли 40 человек, из которых 20 были круглыми сиротами и поступили на полное содержание обители. И многие годы на строительстве монастыря кормились около двухсот абхазских рабочих.
До того, как сюда пришли наши иноки, здесь вообще не было населённого пункта. Новый Афон создан русскими монахами фактически с нуля. Они были здесь настоящими цивилизаторами, каковыми и должны быть слуги Христовы, понимающие, что вера без дел мертва.
Потребовалась бы целая книга для того, чтобы перечислить всё, что сделали русские монахи на Новом Афоне. Можно ли, к примеру сегодня представить этот город без кипарисов? А все они до единого высажены русскими монахами. Самым же главным, что они сделали, было строительство плотины. Отец Иерон с самого начала был озабочен мыслью об оздоровлении мест, прилегающих к обители. Вода, застаиваясь, порождала здесь болота, вызывавшие лихорадку и прочие болезни. Малярийный климат. Когда отец Иерон решил ставить плотину, специалисты заломили ему такую цену, что столько денег он и во сне не надеялся увидеть. И тогда наш отважный настоятель решил лично взяться за возведение плотины, справившись с этой задачей блестяще. Лихорадка оставила эти места, а плотина и по сей день стоит.
Монастырь начали строить в 1884 году. 24 сентября 1888 года император Александр III, прибывший сюда, лично совершил закладку собора св. Пателеимона. Братия перешла в монастырь 1 марта 1896 года, а все работы по его строительству были завершены в 1911 году. К 1917 году число братии достигало 730 человек.
Когда русские пришли сюда, абхазского монашества не существовало, да и само абхазское православие, мягко говоря, нуждалось в обновлении и возрождении. И это возрождение состоялось, и его принесли сюда русские. Это здорово, что сегодня здесь есть свои абхазские монахи, но если бы не русские, так и не существовало бы по сей день никакого абхазского монашества, не говоря уже о том, что никто бы не построил здесь такого грандиозного монастыря.
И вот сегодня, когда некоторые абхазы говорят: «Русские хотят отнять у нас монастырь», просто слеза набегает. Впрочем, нам не надо обижаться. Проблема в том, что люди, которые сегодня тянут сюда из Москвы свои загребущие руки, нисколько не похожи на архимандрита Иерона. И как же быть, если сегодня от лица России здесь говорят московские барыги, которых мы и сами–то русскими не считаем? Отец Дорофей в 2009 году сам предлагал русским взять монастырь. Напомним, что он говорил: «Этот монастырь построили русские, и он будет русским». Но о. Дорофей предлагал этот монастырь Русской Церкви, а не московскому ворью.
И что же теперь? Неужели абхазские монахи от обиды отдадут наш монастырь грекам? Тем самым грекам, от высокомерной наглости которых и бежали сюда русские монахи? Но вот тогда уже мы очень сильно обидимся. Обидится не ворьё, которому бизнес поломали, а простые русские православные люди, которые воспримут это, как плевок в душу. Да не будет! Не расхаживать лукавым грекам хозяевами по нашему монастырю[13].
Как же нам, русским и абхазам, выбраться из этого тупика? А вот я бы предложил новоафонским монахам за каждой литургией в монастыре поминать архимандрита Иерона, который так много сделал для Церкви, для Абхазии, для нашей дружбы. Глядишь, и надоумит батюшка Иерон, как поступить.
***— Если в Абхазии не будет единой Церкви — нам хана, а если Церковь будет единой, то и с государством всё будет нормально. Церковь не имеет права разделяться, да ведь в среде простых верующих и нет никакого разделения. Абхазам вообще не свойственно разделятся, у нас даже политических партий нет. Я не приемлю никакого разделения внутри Абхазии, — говорит мне Нодар Цвижба.
Не могу понять Нодара. То ли раскола нет и быть не может, то ли он всё–таки может быть, но его надо избежать, то ли он уже есть, но привнесён извне и не имеет внутренних причин.
— Раскол это выдуманная вещь, — улыбается Нодар.
Начинаю жёстко выкручивать из него конкретику.
— Вы всё–таки хотите получить однозначные ответы… — Нодар разводит руками.
— Да, хочу, — нахально соглашаюсь я.
Мы молчим. Пьём кофе, который принесла жена Нодара. Кофе — замечательный. Такого мне в России не доводилось пробовать. И я вовремя вспоминаю, что я не в России.
Абхазы — удивительные миротворцы, причём они любят «творить мир» попросту игнорируя ту часть реальности, которая порождает конфликт. Я заметил это ещё в 2002 году, когда разговаривал с абхазами после нападения чеченских банд Гелаева на Абхазию. Того самого Гелаева, который в 1993 году воевал вместе с абхазами против грузин.
— Чечены- наши братья по оружию, — говорят абхазы.
— Но они на вас напали, — отвечаю я.
— Да, напали.
— Были бои, было немало убитых.
— Да, это так.
— Значит, теперь они для вас уже не братья по оружию?
— Нет, они наши братья.
Очень ошибётесь, если усмотрите здесь проявление кавказской солидарности, к России они относятся так же.
— Вы говорите, что любите Россию, но ведь именно Россия душила вас блокадой в 1993–99 годах, — говорят абхазам.
— Да, Россия душила нас блокадой, но мы любим Россию, — отвечают наши друзья.
Типичный европеец мыслит линейно, логично, последовательно и очень этим гордится. В миротворческих рассуждений абхазов логики мало, но не кажется ли вам, господа, что в этой жизни есть вещи куда поважнее логики? Удивительное умение игнорировать корень конфликта, то есть видеть его, констатировать, но игнорировать, объявляя «яко же не бывшим» — это удивительный нравственный талант. Христианский талант?
Вот столкнулись лбами два абхазских священника, да так крепко столкнулись, что искры долетели и до России, и до Греции. По нашей логике абхазы должны теперь разделиться на сторонников первого и второго, и атаковать друг друга стенка на стенку. Но здесь всё по–другому. Все абхазы в один голос говорят, что оба эти священника — уважаемые люди с большими заслугами, оба хотят только хорошего, просто идут к этому хорошему разными путями. А Нодар рассказал о том, как эти два священника уважают друг друга. Вывод отсюда следует простой: конфликт есть, но конфликта нет. Я понятно излагаю?
Но никуда не денешься от столкновения интересов Абхазии и некоторых не самых достойных представителей России. Тут–то как быть? У Нодара на всё есть свой миротворческий вариант:
— Абхазия — часть русского мира, мы находимся внутри русской цивилизации. Абхазы должны помнить об этом и считаться с этим. Конфликт неизбежен до тех пор, пока у нас на руках Новоафонский монастырь. Монастырь надо отдать русским. Я своим не раз говорил: если ходите возрождать абхазское православие, то это надо делать не в русском монастыре, а в древних абхазских храмах.
Вроде бы всё и правильно. Если абхазская Церковь претендует на подлинную, духовную автокефалию, а не на одну только заурядную административную самостоятельность, то не на русских же камнях ей себя отстраивать. Вот только как же обидно отдавать монастырь в руки людей, для которых православие — не более чем ширма, прикрывающая коммерцию.
Но с другой стороны: монастырь — это огромное количество помещений, когда–то здесь жило более семисот русских насельников, а абхазская братия сейчас — около 10 человек, и вряд ли она в ближайшие годы существенно возрастёт. Ну удвоится, ну утроится, но это всё равно будет значить, что монастырь стоит пустой. Эта громадина никогда не будет востребована Абхазской Церковью, а много ли смысла оставлять за собой то, чем ты никогда не сможешь воспользоваться? А то, что сюда придёт ворьё… Да ворьё нынче всем миром правит. Нам этого не изменить. Души своей мы им не отдадим, а камнями — пусть зажрутся.
***Неужели так и не придут сюда нормальные русские люди, способные понимать другой народ и с уважением к нему относиться? Ведь тут же всё можно порешать, всё разрулить, до всего договориться, но только делать это надо тонко, деликатно, с учётом местных особенностей, а не с той медвежьей грацией, которая порою так свойственна мелким представителям великой империи.
Неужели так и не придут сюда нормальные русские люди, способные понимать другой народ и с уважением к нему относиться? Ведь тут же всё можно порешать, всё разрулить, до всего договориться, но только делать это надо тонко, деликатно, с учётом местных особенностей, а не с той медвежьей грацией, которая порою так свойственна мелким представителям великой империи.
Нодар рассказал мне чудный анекдот. Поймал великан абхазского всадника и вместе с конём двумя пальцами поставил себе на ладошку. Как вы думаете отреагировал на это абхаз? Он сказал великану: «Руку убери». Я потом несколько раз пытался рассказывать этот анекдот своим, но у меня не получается. Тут вся суть в той неподражаемой интонации, с которой абхаз говорит своё коронное: «Руку убери».
Вы понимаете, о чём речь? Абхазы умеют прощать обиды и как бы даже вовсе их не замечать, но не пытайтесь ставить их себе на ладошку. В случае чего, настоящий абхаз не станет соотносить свои силы с силами того, чьи действия ему не понравились. Этот маленький народ, не задумываясь, бросится на любого великана, вообще не обременяя себя рассуждениями о последствиях. И я вас уверяю: чтобы не случилось при этом с абхазами, «великан» получит мало удовольствия.
***Так я и не сходил на море в этом ноябре. Море всегда было рядом, но меня оно к себе не манило. А вот Алексей каждое утро ездит на море и ежедневно купается даже зимой. Он абхаз. Это его море.
Я говорю ему: «Холодно тут у вас в домах. Не топите. Куда бы не заходил, нигде не появилось желания куртку снять». Он улыбается: «Мы привыкли. Нам нормально».
Мне стало смешно. Северный человек не привык к нетопленному дому, и получается нечто несусветное: здесь и сейчас южные люди легче переносят холод, чем мы, северяне. Я, конечно, говорю Алексею, что этот холод — ерунда, а вот наши русские морозы… Он опять улыбается и говорит: «Я учился в Новосибирске».
***В Абхазии созрела хурма. Яркие оранжевые шары повсюду. Они — как ёлочные игрушки, только живые. Очень красиво.
2011 г.
Абхазская рулетка
Ущелье на одного
Утром в ущелье я совершенно один. Отдыхающие так рано не встают, а местным тут делать нечего. Тропинки здесь теперь выложены камнем. Очень удобно и очень красиво. И к гроту апостола Симона Кананита теперь ведут замечательные каменные лесенки. Камень ступеней обработан нарочито грубо, он сохраняет свой первозданный вид. Это правильно. Ущелье нельзя выкладывать шлифованный плиткой, природа не терпит слишком ровных линий. А здесь всё как будто возникло само собой. Труды человеческих рук замечательно гармонируют с природой.
Помню, как мы впервые шли к гроту по узкой тропинке без ограждений вдоль пропасти. Местные ещё отговаривали нас: «Не ходите туда, там опасно». Теперь уже не опасно, но так же хорошо и даже ещё лучше.
Почему я никогда раньше не слышал, как замечательно поют здесь птицы? Наверное, было не до птичьего пения, но всему приходит время. А на обочине тропинок — яркие красные ягоды, похожие на крупную землянику. Они не съедобные, эти ягоды, хотя и не ядовитые. Они просто красивые. Ранее солнце пробивается сквозь листву. Долго смотрю на склоны гор, как будто вижу их впервые. А может и правда впервые? Мне хочется запомнить здесь каждый камушек. Долго стою на мостике, погружая взгляд в кристальные воды речки Псыртцхи. Потом сажусь на скамейку, предусмотрительно поставленную невдалеке. Я ни куда не тороплюсь. Это моё утро. Это моё ущелье. Это моя красота и моя радость.
Покидаю ущелье. Подтягиваются первые отдыхающие. Я успел до них.
***Ни где я не чувствовал себя таким одиноким, как в Абхазии. Я здесь ни к кому не принадлежу. Я не абхаз, и я не из тех русских, которые живут здесь постоянно. Никогда я не был частью так называемых «отдыхающих». Этой человеческой породы я вполне сознательно сторонюсь, и мне крайне неприятна мысль, что меня примут за одного из них. Здесь я даже журналистом себя не чувствую, то есть внутренне не причисляю себя к той группе, про которую говорят «журналисты». Уж лучше пусть меня примут за «отдыхающего». Не так стыдно.
Недавно поднимаюсь к монастырю, и две женщины вполне отдыхающего вида спрашивают у меня: «Вы не местный?» И я ответил совершенно для самого себя неожиданно: «Не совсем». Нелепый ответ, не правда ли? Уж либо местный, либо нет. И вдруг оказалось, что я ответил по сути правильно. Они хотели показать мне одну достопримечательность, в том случае, если я не местный, а мне эта достопримечательность известна уже полтора десятка лет, так что простой ответ «не местный» привел бы их к ложному выводу.
Я уже восьмой раз в Абхазии. Это не мало, особенно если учесть, что я приезжаю сюда не ради пляжа. Но вот недавно подумал, что за все эти восемь раз я провел здесь чистого времени меньше трех месяцев. Это ничтожно мало. А в итоге я знаю здесь всё, но я не знаю здесь ни чего. И вот всё стараюсь что–то узнать и понять. А это очень трудно. И чем дальше, тем труднее.
Журналист — это опасно
Захожу в кабинет абхазского чиновника, говорю, что я — журналист из России и хотел бы с ним побеседовать.
— О чем? — сухо спрашивает он.
— О церковном конфликте, — дружелюбно отвечаю я.
— Разговор окончен, — он напряженно улыбается.
Я думаю про себя: «Разговор только начинается, просто ты, милый друг, ещё об этом не знаешь. Не таких ломали.» А вслух простодушно спрашиваю:
— Почему?
— Потому что церковные вопросы находятся вне государственной компетенции.
— Но ведь собрание на Новом Афоне было не просто церковным, а народно–церковным, значит и вопросы, которые там рассматривались, касались не только Церкви.
— И всё–таки вам лучше обратиться к священникам.
— Уже обращался. И ещё обращусь. Но вот я спрашиваю у них: «А как люди ко всему этому относятся?». Они мне резонно отвечают: «У людей и спрашивать надо.» Это я сейчас и делаю. Меня не интересует официальная позиция. Я обращаюсь к вам просто, как к абхазу. Мог бы и в магазин зайти, с продавщицами поговорить, но, мне кажется, вы знаете больше. Ведь у вас, как у гражданина, есть мнение по поводу того, что происходит на вашей земле.
И он начал отвечать на вопросы. Говорил очень коротко, сухо и напряженно, как будто перед ним — следователь, который хочет упрятать его за решетку. Через некоторое время я улыбаюсь: «Вы бьете рекорды по лаконичности». Он молча разводит руками, всем своим видом давая понять: «Только так». А я всё–таки узнал от него всё, что хотел.
Благодарю чиновника за интересный разговор и покидаю его кабинет вполне довольный собой. Я дал ему слово не ссылаться на него, и я сдержу своё слово. Хотя мне совершенно наплевать на журналистскую этику, у меня свои личные представления о чести.
Я не обиделся на него, хотя осадок от недружелюбной встречи, конечно, остался. Кого он во мне увидел? Неужели врага? Не столько врага, сколько источник опасности. И в этом он трижды прав. Мне ли этого не знать?
Договариваюсь по телефону о встрече с одним абхазским священником. Он не хочет со мной встречаться. Я с отточенным дружелюбием выкручиваю ему мозги, и вот он говорит:
— Да, я вижу, вы настоящий журналист…
— Профессиональный журналист, — скромно поторопился уточнить я, но он, оказывается, ещё не закончил фразу:
— … А ведь это очень плохо — быть настоящим журналистом, — он завершает мысль.
И ведь я с ним полностью согласен. Настоящий журналист — существо нравственно неполноценное. Я знаю об этом гораздо лучше, чем он. Но пока не время с ним соглашаться. Мне нужна эта встреча. И я её добился.
Было очень интересно. За четверть века профессиональной деятельности я ещё не слышал столько оскорблений в свой адрес на единицу времени. На самую деликатную попытку ему возразить он отвечал криком, и любую мою реплику перетолковывал в самом невыгодном для меня смысле. Неслабо поговорили. И я опять остался собой доволен. Профессиональная выдержка мне не изменила, и я не позволил спровоцировать себя на ответную грубость. Похоже, он был этим удивлен и, прощаясь, несколько раз сказал: «Не обижайтесь». А потом пояснил: «К сожалению, мы имеем очень горький опыт общения с российскими журналистами». Я молча кивнул. И вдруг он неожиданно очень тепло сказал: «Давайте я вас благословлю». Я так же молча встал под благословение.
С хамством батюшка, конечно, перегнул палку, и это в значительной мере было вызвано его личными качествами, но здесь проявилась и общая тенденция — отношение к российским журналистам в Абхазии стало неприязненным.
Пытаюсь встретиться с другим священником, который, в отличие от первого — олицетворенная деликатность. Но я ни как не могу его застать и чувствую, что он уклоняется от встречи вполне сознательно. Прошу своего абхазского друга: «Позвони ему, попроси, чтобы он со мной встретился, время назначил». А он отвечает: «Если я сейчас позвоню и попрошу, чтобы он встретился с российским журналистом, он тут же переведет разговор на другую тему. У тебя только один вариант: столкнуться с ним на улице лицом к лицу». Ну что ж, четырех попыток оказалось достаточно, чтобы выследить ускользающего батюшку. И он не отказал в беседе, и мы с ним очень хорошо поговорили. Я его понял. Он по натуре очень дружелюбен, но журналистов ему легче любить, если удается избежать с ними встречи.