И вот сейчас, когда Айгинто отошел в сторону, она облегченно вздохнула и принялась за свою работу. На лице ее снова появилась бездумная улыбка, ей казалось, что она вот так всю жизнь работала бы с этими веселыми парнями и девушками.
И вдруг позади себя Тимлю услыхала возглас Эчилина.
— Кажется, ты мне сказала, что идешь в старухе Уруут помогать выделывать шкуры, — тихо проговорил Эчилин, не отрывая своего холодного, режущего взгляда от падчерицы. Тимлю молчала.
— Пойдем домой, там объяснишь, почему меня обманываешь, — так же тихо и властно приказал старик.
— Тимлю не может сейчас уйти, — неожиданно прозвучал позади него голос учительницы. — Или ты, Эчилин, не хочешь, чтобы парни и девушки помогли мне отремонтировать школу?
Эчилин медленно повернулся в сторону Солнцевой и, усмехнувшись, вкрадчиво ответил:
— А-а-а, это твой голос, Оля, слышу я! Но почему Тимлю меня обманула, почему не сказала, что на такую важную работу идет? Я бы отпустил ее, я бы ничего не сказал…
Тимлю задохнулась от волнения. Ей хотелось крикнуть, что Эчилин лжет, что он не пустил бы ее, только поэтому она и решила обмануть его. Но сказать это у девушки не хватило смелости.
— Тимлю тебя не обманывала, — спокойно возразила Оля, беспечно накручивая на палец веревочку от связки ключей. — Просто я остановила ее, когда она к Уруут шла, и привела в школу. Нельзя же ей отставать от девушек и парней поселка.
— Вот именно нельзя ей отставать от девушек и парней поселка, — с такой же беспечностью, как и Оля, подхватил подошедший Владимир.
«Похоже на то, что они издеваются надо мной, как, над мальчишкой», — подумал Эчилин.
— Ну что ж, работайте, работайте. Смотрите, чтобы Тимлю у вас лентяйкой не оказалась. Я рад, что она хорошим делом занята, — с наигранным миролюбием сказал он, чуть отступив к порогу.
— Рад, говоришь? — вдруг спросил молчавший до сих пор Айгинто. — Смотри, чтобы радость твоя не исчезла, когда Тимлю домой вернется. О том, что ты ей будешь говорить дома, она мне потом обязательно расскажет. Запомни: непременно расскажет! — жестко добавил он.
Когда Эчилин ушел, Тимлю вдруг охватил страх, она решила все бросить и бежать домой. Айгинто сразу это почувствовал.
— Чего ты так испугалась? — тихо, с какой-то особенной теплотой спросил он. — Не надо итти домой. Смелее будь. Уверяю тебя, что после нашего разговора Эчилин побоится тебе хотя бы одно плохое слово сказать.
— Хорошо, я буду мыть окна дальше. Теперь все равно… — Тимлю не договорила и, решительно махнув тряпкой, которую держала в руке, сдержанно засмеялась.
Журба, скрывая свое волнение за шутливой важностью, возился возле печи, разжигая в ней мелкие щепки.
— Отойдите подальше, а то может взор-р-р-ваться! — предостерегающе произнес он, нажимая на «р». Некоторые девушки испуганно попятились. Это вызвало общий смех.
Когда дрова в печке загудели, Журба несколько минут молча наблюдал за печной дверцей и вдруг торжествующе крикнул, глядя на Солнцеву:
— Что я тебе говорил! В трубу идет дым! Не в дверцу, представь, а в трубу! За мной, товарищи! Полюбуемся с улицы на высокое искусство печника!
Вдоволь налюбовавшись дымящей трубой, комсомольцы вернулись в школу.
И тут послышался чей-то радостный, ликующий возглас:
— Смотрите, Эттын!
Все повернулись на голос.
За порогом, у открытой двери, стоял Эттын. Смущенный и обрадованный встречей с друзьями, он быстро и пристально оглядел комсомольцев, работавших на воскреснике, и остановил взгляд на Солнцевой.
— Что же ты там стоишь? — встрепенулась учительница. — Иди скорее, иди сюда, мы так по тебе соскучились!
Эттын мгновение помялся, не зная, какой ногой переступить порог, и вдруг с какой-то особой решительностью двинулся навстречу друзьям. Его немедленно окружили плотным кольцом. Эттын поворачивал голову то вправо, то влево, крепко пожимал протянутые к нему руки; подумав недолго над одним из вопросов, которые градом сыпались на него, он ответил.
— Вы спрашиваете, как я живу? Да так вот… видите?.. — Юноша не закончил и с ожесточением постучал деревянной ногой об пол. — Вот как живу!
Наступила напряженная тишина. Оля почувствовала, как холодок пробежал у нее по спине. Она смотрела в худое лицо комсомольца, на котором выражение радости вдруг сменилось угрюмостью, даже скорбью, и отказывалась верить, что перед ней Эттын. Полгода назад это был беззаботный восторженный юноша, почти мальчик, теперь перед ней стоял человек, казалось, уже проживший большую, трудную жизнь.
— На неделю приехал к вам, — вздохнув, продолжал Эттын, — потом опять в Илирнэй поеду… на колхозного счетовода учиться. Охотником-то мне уже никогда не быть… Потом, когда выучусь, в наш колхоз на работу вернусь.
— Пойдем-ка, Эттын, со мной, — неожиданно предложила Оля. И обратившись к остальным комсомольцам, добавила: — Не обижайтесь, ребята! Я знаю, всем вам с Эттыном хочется побеседовать, но я как комсорг в первую очередь хочу поговорить с ним.
Эттын послушно пошел за Солнцевой. Усадив гостя у себя в комнате, Оля быстро подогрела чай, накрыла на стол. Эттын наблюдал за ней с мягкой, грустной улыбкой. В широко раскрытых черных глазах его появилось прежнее восторженное выражение.
— Оля, я хочу тебе большое спасибо сказать за твои письма мне в больницу, особенно за последнее письмо, — промолвил Эттын, по-прежнему безотрывно наблюдая за девушкой. — Скажи, есть у тебя эта книга… О Павле Корчагине?.. Хочу прочитать ее.
Солнцева села на стул против Эттына и, положив свою ладонь на его крепко сомкнутые руки, сказала:
— Для того я и позвала тебя, чтобы дать ее, эту книгу. — Открыв стол, Солнцева вытащила «Как закалялась сталь». Вот смотри, здесь я написала, что дарю тебе на память. Прочти книгу, внимательно прочти. Ты поймешь, как хорошо комсомольцу иметь такое сердце, какое оно было у Корчагина…
Эттын бережно взял в руки книгу, прижал к груди и тихо сказал:
— Спасибо тебе, Оля, большое спасибо. Я знал, что когда увижу тебя, то у нас… все хорошо получится…
— Что ж, давай чайку попьем, о делах твоих поговорим, — весело предложила девушка, наливая Эттыну крепкий душистый чай.
3
Когда Эттын ушел, Солнцева направилась к печке, у которой Журба все еще что-то доделывал, поправлял.
Комсомольцы уже разошлись по домам. Напротив Владимира по другую сторону плиты стояла Нояно Митенко, прибывшая накануне в поселок вместе с группой оленеводов.
— Послушай, Володя, пойдем в тундру. Оленеводы скоро в путь тронутся, на зимние пастбища. Нельзя тебе отставать, — говорила она, как-то по-особенному ласково глядя на Журбу.
Стоя у двери, Оля невольно залюбовалась девушкой. Нояно понравилась ей еще год назад при первой же встрече своей стремительностью, энергией, неугомонностью. В комнате отца она все поставила вверх дном, передвигая по-своему всю мебель. Перебегая из дома в дом в поселке, где она родилась и выросла, Нояно вносила с собой настоящую бурю. Расспрашивав у соседей о семейных новостях, она брала на руки детей, которые сразу же проникались к ней доверием, шутила, вспоминала смешные истории из своего детства, звонко смеялась. Нояно знала из писем отца, с какой любовью он относился к Оле, и потому в первый же день знакомства назвала ее сестренкой, с поразительной легкостью раскрыла перед ней свою душу, сумев рассказать, пусть сумбурно, порой отдельными восклицаниями, о своих жизненных стремлениях, вкусах, сокровенных мечтах. Поэтому Оля с такой же легкостью сразу прониклась к ней симпатией, почувствовав в Нояно близкого человека.
От матери-чукчанки Нояно унаследовала тяжелые длинные косы, смуглый цвет кожи и черное пламя подвижных, широко раскрытых глаз. На отца она была похожа своей богатой самыми различными оттенками улыбкой и выразительным взглядом, в котором, в зависимости от настроения, то мелькала лукавая искорка насмешки, то отражалось что-то ласковое, мечтательное, то вдруг проглядывало что-то серьезное, настойчивое, пытливое. Живость движений, еле заметная горбинка правильного носа и горячий блеск глаз делали Нояно похожей на южанку.
Заметив в дверях Солнцеву, Нояно протянула вперед свои стройные, смуглые руки и почти выпорхнула из-за плиты навстречу учительнице.
— Горит, Оля, хорошо печь горит! Володя, оказывается, такой замечательный печник!.. — воскликнула она смеясь. И схватив Олю за руки, потащила ее к печке. Любуясь девушкой, Солнцева многозначительно, с едва уловимой улыбкой посмотрела на Владимира.
— Пойду ужин готовить. Скоро отец должен вернуться с охотничьих участков, — вдруг став серьезной и сдержанной, сказала Нояно.
Когда Нояно ушла, Солнцева дернула за рукав Журбу и спросила, лукаво щурясь:
— Пойду ужин готовить. Скоро отец должен вернуться с охотничьих участков, — вдруг став серьезной и сдержанной, сказала Нояно.
Когда Нояно ушла, Солнцева дернула за рукав Журбу и спросила, лукаво щурясь:
— Милая девушка?.. Правда?
— Хорошая! Очень хорошая! — простодушно ответил Владимир.
— Не кажется тебе, что ты ее полюбишь?
— Что? — переспросил Владимир. — Полюблю?.. — Немного помолчав, он добавил с прежним простодушием: — Что ж, она стоит серьезного чувства. А вообще-то я всех хороших людей люблю…
— Не лукавишь ли ты, не уклоняешься ли от ответа? — глядя пытливо в лицо Владимира, спросила Оля. — Ведь ты же знаешь, о какой любви я говорю. Мне очень хочется понять твое отношение к Нояно.
Владимир солидно откашлялся:
— Что это… сцена ревности?
Глянув уголком синего глаза на Олю, он рассмеялся…
Петр Иванович умывался. Нояно стояла около него с полотенцем в руках. Старик фыркал от удовольствия, искоса поглядывая на девушку. Теплое ухаживание дочери трогало его.
Не успел Петр Иванович умыться, как Нояно подала ему чистую, тщательно выглаженную косоворотку.
— Зачем ты, дочка, наряжаешь меня, как на свадьбу? — добродушно нахмурился Митенко.
— Надевай, надевай, папа. Тебе очень идет эта косоворотка. И вот эти носки надень, я их заштопала. А твои туфли я вчера бисером расшила, посмотри, как красиво получилось.
Митенко взял домашние туфли с заячьей опушкой, залюбовался рисунком из цветного бисера.
— Спасибо, дочка, спасибо, родная, — наконец сказал он и смешно затоптался, не зная, что ему делать сначала: надеть ли косоворотку, или туфли.
К ужину подошли Владимир и Оля. За столом все с удовольствием слушали рассказы Нояно о последних новостях в тундре.
— Колхоз поручил бригаде Мэвэта племенное стадо разводить, — сообщила девушка. — Знали бы вы, как Мэвэт любит свое дело! А какой у него замечательный сын! Да и все они там настоящие оленеводы. А вот Кумчу зря бригадиром оставили…
— Почему зря? — поинтересовался Петр Иванович.
— Ты что, папа, Кумчу не знаешь? Не выйдет из него хорошего бригадира! — убежденно сказала Нояно. — Однажды поехала я с ним пастбища осматривать, так он просто взял и удрал в пути от меня.
— Трудно тебе, дочка, там, — вздохнул Петр Иванович. Глаза его были грустными, задумчивыми.
— С тебя пример беру: ты никогда легкий путь не выбирал. Так вот и мы с Володей через Анадырские хребты оленями дикими скачем, — смеясь, ответила Нояно и, встретившись с улыбающимися глазами Журбы, с живостью вытянула над головой руки, изображая ветвистые оленьи рога. Это всех рассмешило.
— Вот пройдет осень, зима, уйдет полярная ночь, — мечтательно сказала Нояно. — Солнце начнет подыматься все выше и выше. Весна наступит. Вечерняя заря станет встречаться с утренней. Приедете вы к нам в тундру: ты, папа, и ты, Оля. И пойдем мы вчетвером по речным долинам, по горным склонам и разговаривать будем и молчать будем. Хорошо весной в тундре, ай, как хорошо! Птицы летят, летят, летят…
Оля смотрела не отрываясь на девушку, любуясь ее смуглым, тонким лицом, все больше поддаваясь обаянию ее слов, ее мягкого тихого голоса, зовущего к солнцу, к весне.
После ужина Солнцева вышла на морской берег. Стараясь сохранить как можно дольше то чувство, которое родилось у нее в беседе с Нояно, Оля медленно шла во тьме по мокрой хрустящей гальке у самого морского прибоя, не замечая его ритмичных ударов. Порой между лохматых туч проглядывала луна, и тогда зеленый свет ее дробился в морских волнах, осыпал тусклыми искрами пловучие льды.
Думая о Нояно, Солнцева рядом с ней мысленно видела Владимира. Девушка догадывалась, что между ними пробежала та воспламеняющая сердце искра, которая никак не могла родиться у нее самой и у Владимира, несмотря на их длительную, неослабевающую дружбу.
Мысль эта, словно лунный свет, раздробившийся в морских волнах, вызывала в душе Оли что-то грустное, горькое. Опять пришло в голову, что, возможно, она родилась на свет с душой-пустоцветом. Думалось и о том, что, возможно, она просто не поняла свои чувства к Владимиру и потому не до конца открылась ему, не сумела всколыхнуть по-настоящему его душу, и теперь то, что должно было случиться, ушло навсегда.
Еще одна мысль, пока не ясная, билась где-то глубоко, но настойчиво. И странное дело, Оля пыталась заглушить эту мысль, почему-то боялась ее. Мысль эта была о Гивэе. За последнее время Солнцева все чаще и чаще ловила себя на том, что она скучает и даже тоскует, если Гивэй долго не появлялся в поселке, уходя с охотниками в море. Девушка уверяла себя, что она хочет видеть Гивэя просто как своего ученика, упорного и жадного к знаниям; хочет видеть его потому, что уже давно поняла — не только она обогащает Гивэя знаниями, навыками, привычками культурного человека, но и он дает ей уроки беспощадной требовательности к себе, ясной целеустремленности, истинной страсти в движении к новому. «Да, да, люблю его, как в какой-то степени свое произведение, как скульптор любит свою работу», — твердила девушка, хотя в душе понимала, что дело здесь далеко не только в этом. «А в чем же?» — иногда задавала себе вопрос Солнцева и тут же с каким-то смутным беспокойством переключала мысли на что-нибудь другое. Не понимала Оля, что как раз именно в это время в ней и рождалось то большое и для нее неотвратимое, чего она ждала и чего сейчас пугалась. Уж так бывает у иных людей, что прежде чем осмыслят и признают свое большое чувство, они с каким-то подсознательным ожесточенным упорством пытаются заглушить его в себе: если умрет, значит оно не достойно было для жизни, а если разгорится в пожар, значит так тому быть.
Оля присела на камень и долго смотрела в море, прислушиваясь к его глубоким вздохам.
— Оля! Ай, моя Оля! — неожиданно сказал кто-то позади нее, совсем близко. Девушка вздрогнула, медленно повернулась на голос.
— Гивэй! Ты зачем здесь?
— Не могу я больше, Оля! Знаешь… поверь мне — сердце мое всегда чует, когда вот так ты одна… ходишь, чего-то грустишь. О чем ты?
Луна снова вышла из-за лохматых туч. Обильный дождь мерцающего света пролился на море. Оля посмотрела в лицо Гивэя и вдруг почувствовала, что она может задохнуться, если вот сейчас, в это мгновение, не схватит юношу за руки, не заглянет в его глаза совсем близко, близко. «Нет! Нет! Нет!» — закричал в ней кто-то второй, и она с испугом предостерегающе выбросила вперед руки и быстро проговорила:
— Не надо… не надо так, Гивэй… Ты пойди, пойди! Мне очень надо побыть одной…
Гивэй мгновение колебался, смутно угадывая в душе Оли ожесточенную борьбу, и тихо ответил:
— Хорошо, хорошо, Оля… Я пойду… ты прости меня.
С убитым видом юноша повернулся и, опустив голову, медленно пошел куда-то прочь от поселка по берегу моря, порой наступая на пушистые клубы пены ленивого прибоя. Оля неподвижно наблюдала за ним. Ей страшно хотелось крикнуть: «Гивэй! Постой, подожди!» Но все тот же, кто-то второй в ней, упрямо твердил: «Нет, нет, нет!»
Где-то в темном мраке, нависшем над морем, послышался густой, хриплый гудок парохода. Оля встрепенулась. Один раз, другой мелькнули красные точки огней. Повторившись до десятка раз многократным эхом, гудок уплыл в неведомую даль.
— На Кэрвук пошел пароход! — тихо сказала Оля, а в ушах ее все еще звучало страстное, идущее из самой глубины сердца: «Оля! Ай, моя Оля!»
4
В Янрае намечалось открытие пошивочной мастерской.
Солнцева была полностью поглощена заботами и волнениями янрайских женщин: пошивочная мастерская представляла для них особенный интерес. Ведь это значило, что в работу в колхозе включатся теперь все женщины, даже старухи.
Под мастерскую был выделен один из жилых домов. Оля вместе с девушками-комсомолками оклеивала стены обоями, мыла пол, окна.
— Оля, у меня что-то клейстер не получается, совсем не клеит! — обратилась к ней жена Рультына. Оля направилась к Айнэ.
В это время дверь в мастерскую отворилась, и на пороге показался Айгинто. Окинув работающих взглядом, он нахмурился и, присев в углу, закурил трубку, задумался: «Тимлю не пришла, опять, значит, побоялась Эчилина».
Солнцева подошла к Айгинто, присела на корточки.
— О чем задумался?
— Много дум в голове, — вздохнул председатель, попыхивая трубкой. — Так рассуждаю: мастерская эта — дело большое. Надо, чтобы хорошо получилось, не хуже, чем у илирнэйцев. Кончим с мастерской, пойдем дальше. Обязательно выстроим в эту зиму и питомник для собак. Хватит покупать собак в Илирнэе, сами продавать будем.
— Заметил, с какой радостью относятся к мастерской? — сказала Оля. — Надо, чтобы колхозники сразу увидели всю выгоду от нее.
— Думаю, кого бы заведующим поставить. Не посоветуешь ли? — спросил Айгинто. — Ты, знаешь, конечно, какую женщину надо для такого дела: швею хорошую, чтобы других учила, серьезную, строгую, чтобы не только уговорить, но и приказать могла… тогда порядок будет, польза от мастерской будет…