– Да-да, оно, конечно… – Староста с шумом выдохнул. – Я готов.
Выглядел Юрась – краше в гроб кладут.
– Про вас я помню. Отправьте кого-нибудь за другими. Мне нужны потомки свидетелей. Главное, чтоб помнили рассказы пращуров об известном нам событии. Человек пять наберется?
Староста наморщил лоб.
– Кжыш Тесля, Маланка Невдалая, Яшик-сукоруб… – Он загибал корявые пальцы. – Братья Сычи, ясен заусенец. Ну и Брешка Хробачиха, куды ж без этой гадюки… Эй, Марек, подь до батьки!
Когда белобрысый Марек, получив подробные инструкции, умчался прочь, малефик наклонился вперед, поймал взгляд старосты – и не отпустил.
– Это хорошо, что мы с вами остались наедине. Вы ведь тоже не забыли, что вам говорил прапрадед?
– Прапрадеда я живым не застал. Прадед рассказывал. А больше – дед.
– Ничего, сойдет. Прямая ниточка, по мужской линии. Три-четыре узелка – пустяки. Распутаю. Сидите, молчите и не бойтесь. Я сделаю ваш рассказ максимально достоверным. Будьте спокойны, чары совершенно безопасные. Вы меня поняли?
Юрась сглотнул, дернув кадыком.
– Ага, мастер. Понял.
– Вот и чудесно. А теперь – ни слова. Начнете говорить, когда я подам знак. Нуте-с, приступим!
Малефик взял старосту за ауру, нащупывая пратеритные нити.
Прислушался.
«Бродяга!..»
Что ж, для начала – неплохо.
* * *– Бродяга! Эй, бродяга!
Нихон обернулся.
– Ну бродяга же!
Мелкий, но бодрый дядя махал ему из-за плетня сразу обеими руками. Со стороны дядя напоминал ветряк. Таких Нихонова бабушка, светлая память старушке, звала «мужичок-свежачок». И утверждала, что они долго не портятся, потому что дальше некуда.
– Да иди ж сюда!
Нихон подошел. Огромный, в одежде, бурой от пыли, с длинными, крепко битыми сединой волосами, он меньше всего походил на мага. Даже на волхва-странника, гадающего встречным-поперечным на конском черепе, – ну ни капельки! Скорее на бродягу, готового батрачить за хлеб и кров.
Ладони в мозолях. Ручищи-окорока. Плечи грузчика. Портовые амбалы завидовали, глядя на эти плечи. Низкий, хриплый голос – точь-в-точь мычание бугая. При способе накопления маны, который Нихон разработал сам, под свою ауральную фактуру, телесная сила была побочным эффектом – и маскировочным плащом.
А в глаза ему заглядывали редко.
Высоковато тянуться.
– Вот недотепа! Его в гости зовут, а он упирается! Другой бы за честь журавлем кланялся! Ноги мыл бы, воду пил…
– В гости? – не понял Нихон.
Свежачок подпрыгнул, раздражен тупостью бродяги.
– Куда ж еще? Ты посуди, дуралей: стоит честный хозяин, глотку дерет, здоровье на тебя, оборванца, тратит… Ясен заусенец, гостя заворачивает! Пошли, задарма жрать станешь! Еще и налью…
Нихон не собирался задерживаться в поселке на ночь. Спать под ракитовым кустом, на воле, было для мага делом привычным. С другой стороны, мерных лиг за день отмахал – сосчитаешь, заново в пот бросит.
Отказывать гостеприимцам он не умел.
– Спасибо, хозяин. Храни тебя Вечный Странник!
– Это правильно, – согласился гостеприимец, выпячивая цыплячью грудь. – Это по-нашенски. Ты благодари меня, бродяга. Мне, значит, приятно. Ты чаще благодари, а? И с этим… как его?.. с уважением! Обожаю, когда мне спасибкают…
Нихон раскрыл рот, поскольку от лишнего «спасибо» язык не отвалится. Но свежачок вновь замахал руками – чаще прежнего.
– Не здесь! В хату зайдем, там и благодарствуй! – Он моргнул и уточнил: – Нехай стервь моя ухом слышит…
В хате было чисто и скучно. Это Нихон чуял с детских лет: где скука поселилась. Можно прогнать злыдней. Можно отвадить лысого бедуля, если гаденыш угнездится под стрехой. Можно истребить жирующих в запечье лихачей одноглазиков. Но суку-скуку – ее трехдневной гульбой не прогонишь, если хозяева вконец оскучились.
Тут Высокая Наука бессильна.
– Стервь! Мечи калачи!
Мужичок подбоченился, красуясь перед гостем.
– Вот! Как сказал, так и по-моему! Сказал, что первого встречного в дом пущу? Пустил! Сказал, что будем в два горла твою стряпню жратеньки? Небось не подавимся! А я бродягу еще и спать у нас уложу! Чтоб ты от злости чихала, клюква сушеная!
– Чтоб вас обоих с копну раздуло, проходимцы!
Кислей ходячей оскомины, хозяйка встала у печи с ухватом наперевес. Была она тощей, в пару супругу, но ростом превосходила муженька на голову. Волчий оскал не красил хозяйку. Хотя и чувствовалось: скалить клыки ей не в новинку.
– Чтоб вам дня не дождаться! Садитесь, ироды! Ешьте мое, пейте, не впрок бы…
– Я пойду? – спросил Нихон.
– Пойдешь? – возмутился гостеприимец. – Я тебе пойду, детинушка! Поленом огрею, мало не покажется! Ты давай – садись, жуй-глотай, зли эту клюкву…
Маг-великан топтался на пороге, медля идти за стол.
– Ты меня что, назло ей пригласил?
– А то! Иначе на кой ты мне надобен? Мы ее, стервь, достанем! Мы ей трухи в печенку натолкаем… Ты во сне храпишь? Не ври, храпишь, ишь каков вымахал! Ляжешь на полу, у печи. Она на печке спит, ты ей в оба уха храпи, бродяга! А я буду слушать да радоваться…
– Извини, хозяин. Не стану я у тебя ужинать.
– Сытый? Тогда выпьем! Чтоб она желчью изошла…
– И пить не стану.
– И спать?
– И спать. У вас корчма в поселке есть?
– Трактир у нас. Здоровущий!
– Вот в трактир и пойду.
– Обожди! Я с тобой! А ты, клюква, ежа тебе под подол, – ты жди! Вернусь пьян-буян, драться полезу!
Судя по виду хозяйки, она только об этом и мечтала.
Вечерело. С ленцой брехали собаки. Кое-где мычали коровы, ожидая дойки. Двое людей шли по поселку: большой и маленький, бродяга и местный. Свернув за угол, встретили парней-драчунов. Воевали парни тупо и бестолково. Один размахивался, кряхтел, долго думал – и бил второго куда придется. Тот размазывал кровь по лицу, икал, если удар приходился под дых, и размахивался в свой черед.
За парнями наблюдала детвора.
– Из-за чего они? – Нихон указал на драчунов.
Свежачок пожал плечами.
– Эти? Отдыхают. Скоро за колья возьмутся.
– Без причины?
– Ну ты, брат, дербалызнутый! Кто ж с причиной морду бить лезет? С причиной хорошо дом подпалить! Или дохлого кобеля в колодец…
Они свернули за угол.
– Ряшка, душа моя! Дай чмокну…
– Наливай!
– Дурного не скажу! Но и доброго!.. Свиньей жил, свиньей дожил!..
– Ряшенька, ну дай щипнуть…
– А хату кому?
– За хату деточки судиться хотят!
Из-за щелястого забора несся пьяный гогот. Визжала девка – ее тискали. Визг был скорее радостный, для приличия, чтоб соседи не ославили. Кто-то горланил песню о рыбаке и кривом удилище. Ему не в лад подпевали. Чавканье, бульканье, топот плясунов – гомон мутной волной растекался по улочке.
– Что там? Свадьба?
– Поминки. Хромого Тузла закопали, гори он синим пламенем. Теперь провожают…
– Хороший человек был?
– А тебе не один ляд? Пошли зайдем: нальют…
– Нет, я в трактир.
– Ну и я в трактир…
В трактире сидели те строгали, кто был побогаче. Дородный хозяин сновал меж столами, разнося пиво и мясо. Он внимательно следил за едоками: чтоб не сбежали, «забыв» о плате. В дверях скучал верзила с дубинкой на поясе. Охранник посторонился, впуская Нихона со спутником.
– Зачнешь бузить, – предупредил верзила мелкого гостеприимца, – скулу набок сворочу. Я тя знаю, ты шиш бузинный.
Заваришь кашу и сбежишь. Уразумел?
Мужичок плюнул ему под ноги и увернулся от подзатыльника.
– Вот так ушлый плут Требля… – Толстяк за центральным столом возвысил голос, заканчивая какую-то историю. – … объегорил глупого купца Цыбулю!
– Хо-хо! – взорвались слушатели. – Х-хы!
– Облапошил!
– А женку купцову: ты, грит, к сундуку передом, ко мне – задом!
– Гы-гы-гы!
– Купцу теперь одна дорога: в петлю!
– И ладно! А чего он богатый?
– Пусть висит, язык набок…
– Песню! Кемуль, части!
Толстяк Кемуль, явно – местный байкарь, готовый импровизировать за шмат ветчины, ломаться не стал. Он напрягся, пустил ветры, хмыкнул басом – и заорал на весь трактир:
– Я попал, как кур в ощип, Только не желаю в щи – Ты тащи меня в борщи, А не то ищи-свищи!
– Еще!
– Валяй!
– Полюби меня, козла, Отличи добро от зла, Путь-дороженька кривая От меня к тебе свезла!
– Ха-ха-ха!
– Жжешь, Кемуль!
– Деньги есть?
Последняя реплика принадлежала трактирщику. Он стоял, загораживая Нихону путь к свободной лавке. Толстая морда трактирщика лоснилась от недоверия.
– Есть.
– Покажь. Все вы: есть, мол… Только есть и горазды. – Он хохотнул, гордясь удачным каламбуром. – А как доели, так карман с дырой…
Нихон достал гость мелких монет.
– Садись. Туда, в угол. Натрясешь вшей…
– Нет, не сяду.
– Стоймя жевать будешь? Как вол?
– Пойду я. Тускло у тебя…
– Свечи им жечь, босякам, – ворчал трактирщик, пялясь в широкую Нихонову спину. – Брезгуют, значит. Иди, иди, шалопут! Мы не обеднеем…
– Проклинаю!
Весь поселок вскочил на зорьке как пчелой ужаленный.
– И во второй раз: проклинаю!
Где бы ни находились жители Ясных Заусенцев – дома, в канаве, на сеновале, под забором или на полу в трактире, – везде они видели одно и то же, словно злодей-чародей швырнул каждого на окраину поселка. Вон напротив: холм, бузина… А под деревом – облом-бродяга, которому не волхвовать бы, а телеги из грязи выволакивать.
Нихон стоял в красивом ореоле из пламени.
– За что? – хором выдохнули строгали.
– И вы еще спрашиваете?!
– Дык это, – согласился поселок. – Интересуемся.
– За то, что никого не любите! Нет любви в ваших сердцах! А раз так, то положу свое проклятие на души ваши. И пусть тяготеет до скончания веков!
– Ты погодь! – возмутились строгали. – Как это: никого не любим?
– Я мамку люблю!
– А я – Ряшку! Ить, кругленькая…
– Я пиво люблю!
– Любим!
– Лю-бим! Лю-бим!
– Всем сердцем!
Пламя вокруг мага налилось темным багрянцем.
– Врете! И потому – проклинаю в третий раз! Отныне едва наступит Гурьин день, первый от начала осени… ни один из вас не переживет сего дня, ни один не застанет нового рассвета, если в сердце его не зазеленеет хоть малый росток любви! Не возлюбите ближнего, так и в гроб ляжете! Поняли, суесловы?
– Поняли…
Ясные Заусенцы перевернулись с боку на бок.
– Ишь, шлендра…
– Тоже мне, проклял!..
– Да у нас любви, если хочешь знать, – на сто лет жизни!
Позже многие поднялись на холм: глянуть, что да как. Бузина сгорела без остатка.
До конца лета проклятие бродяги служило неизменным поводом для шуток. О нем и не вспоминали. Да-да, никакой ошибки! Именно так, одновременно. При встрече два честных яснозаусенца, обсуждая отел коров или урожай проса, рано или поздно скатывались к сакраментальному:
А проклятие?
– Какое?
– То самое!
– Да я о нем давно забыл!
– И я забыл!
– Еще о всякой ерунде помнить!
– Ага! А колдуняка-то дурень!
– Горлохват! Думал, мы тяпкой деланные…
– Ну! Любви, грит, нету…
– У меня любви: вайлом!
– А у меня – хоть на зиму соли!
– А то!
И расходились, довольные разговором.
Впрочем, за неделю до Гурьина дня болтовня угасла. О колдуняке помалкивали. О любви и не заикались. Разве что поглядывали искоса друг на дружку. На чужую семейную жизнь. На родительское уважение. На дело молодое: шашни, посиделки, тайные прогулки в заросли лещины. Кто детей ремнем порет, кто жене глаз синькой подкрасил. Кто к дряхлой мамане носа не кажет. Кто в колья пошел, с закадычным дружком.
Не судили-рядили, будто и не видели.
А так, примечали.
Утром Гурьина дня Юрась Ложечник, свежачок-гостеприимец, с которого все началось, сидел во дворе. Обложившись загодя битыми баклушами, он собирался резать ложки. Рядом на кожаном фартуке блестели инструменты: резцы, рашпили, ложкарный топорик, тесло и нож.
– Гей, Юрась!
За плетнем возвращался с ярмарки сосед, резчик Никлаш Тесля. Пегая кобылка волокла телегу, пустую после удачной торговли. Сосед, свесив ноги, махал Юрасю цветастым платком. Ночная дорога не утомила Теслю. Напротив, он сиял медным грошиком.
– Как оно?
– Помаленьку! – откликнулся Юрась, приглядываясь.
«Нет, не платок это, – сказал он сам себе. – Цельный полушалок! С бахромой…» А что там у тебя, Никлаш?
– Где? – Подлец сосед притворился, будто не понял.
– Да в руке?
– В левой? Вожжи у меня там…
– А в правой?
– Вот ведь!.. – Сосед уставился на яркую обновку. – Так это шаль, Юрась! С выручки купил! Славная вещь, кучу денег отвалил…
– На кой тебе шаль? Нос утирать?
Сосед натянул вожжи, останавливая кобылку.
– Нет, Юрась, – строго сказал он. – Нос я и рукавом утру. А шальку мы супруге везем. В подарок. Негоже с ярмарки пустым возвертаться. Мы, значит, шаль, а нам, значит, почет и уважение. И эту… как ее… – Он сделал вид, что припоминает. – Любовь! Любовь, брат, ее в окошко не кинешь! – И рявкнул на лошадь, будто страсть как торопился: – Н-но, мертвая! Шевели копытами!
Провожая соседа взглядом, Юрась чувствовал, как настроение стремительно портится. В душе закопошились гадкие червяки. Ясно представилось: утро следующего дня, двор, открытый гроб на четырех табуретках… В гробу – он, Юрась Ложечник. Острый нос, синие щеки. Жена воет – притворяется, что убита горем. Чужие дети тайком жуют поминальные калачи.
А гад сосед распинается над домовиной: «Любовь – это вам не ерш начихал! Спи спокойно, дорогой Юрасик!..»
От расстройства чувств он пнул ногой баклуши. Вспомнил, что бил-то баклуши сам, а шкурила и полировала жена – и совсем огорчился. Желая вернуть душе покой, Юрась вышел со двора. Вот, привычное житье-бытье. Малышня из грязи куличики лепит. Спит в луже поросенок. Напротив, за своим плетнем, бабка Сычиха в огороде копается.
– Бабуля! Ну дайте подмогну!
– Кыш, оглоед! Срамить явился?
– Ну бабуля! Я ж от чистого сердца!
– Сроду у тебя сердца не было, стоерос! Иди, не то камнем кину!
– Бабулечка! Не губите…
У плетня мялся Фица Сыч, внук старухи. Пьяница и шалопай, Фица если и навещал бабку, так только чтоб набить брюхо на халяву. И тащил со двора все, что плохо лежало, – продавать заради выпивки.
– Хмельной? – сурово поинтересовалась Сычиха, с кряхтеньем разгибая спину. – Залил очи спозаранок?
– Трезвый, бабуля…
– Похмельный?
Честное слово, не знай Юрась характера Сычихи, так мог бы подумать, что старая готова достать из подполья заветный жбан – похмелить гулящего внучка.
– Не-а… Вчера дома сидел!
– А ну дыхни!
Фица дыхнул через плетень.
– Ладно, иди сюда! Ох, сердце мое бабье, слабое… Будешь подзимний чеснок убирать. Закончишь, польешь капустку. А я в хату…
– Да куда ж вы, бабуля? – охнул внук. – Вы что, глядеть не станете?
– На что?
– На работу мою!
– А чего мне на нее глядеть, на твою работу?
– Да чтоб узнать, как я вас сильно того… ну, этого…
– Я о тебе, шалопут, и без работы всю правду знаю. Иди спасайся. А я пока обед спроворю. Утомишься, жрать захочешь… чарочку, туда-сюда…
Смотреть дальше Юрась не стал. Воображение живо поставило над его завтрашним гробом эту парочку: молодого Сыча с древней Сычихой. Ишь, лыбятся! – в последний путь, выходит, провожают.
Вконец огорчившись, он отправился в трактир. По дороге печали добавилось: Темка и Семка, двое знатных буянов, обнимались возле колодца. Рядом валялись многократно сломанные колья. Похоже, колья нынче ломались не об спины драчунов, а о колодезный сруб – в знак примирения.
– Звиняй, братан! – гудел Семка.
– И ты, братан, звиняй!
– Я ж не по злобе!
– А я?
– Я ж от удальства!
– А я?
– Ты кого не любишь? Хошь, мы ему на пару рыло начистим?
– Я, Семушка, всех люблю! Страсть как обожаю!
– Хитрец ты, Темка! Ух, хитрец! За то и любим тя, прохвоста!
– А ты?
– И я…
В трактир Юрась заявился мрачней тучи. По причине раннего времени трактир пустовал. Лишь в углу на лавке сидел байкарь Кемуль, сосредоточен и напряжен. В руках его тихо пели гусли. Уж и не вспоминалось, когда толстяк вынимал из чулана гусли, не востребованные здешней публикой. Строгали предпочитали озорные «частики» или байки о плутах, ворах и разбойниках.
Кемуль тихо напевал себе под нос.
Юрась прислушался.
«А что? – подумал былой гостеприимец. – Складно! И уху приятно, и сердцу…»
Тут байкарь заметил Ложечника и застеснялся. Сделал вид, что так, шутит. Даже руками широко развел: сам видишь, какие глупости!.. В другое время Юрась поддержал бы: мол, глупости! Да только представил, как над его гробом и этот толстый песни распевает…
– Еще пой! – сказал Юрась, садясь рядом. – Хошь, я тебе пива спрошу? – И добавил, чувствуя, как сразу полегчало: – Я сердечные песни страсть как люблю!
– Трудно мне, – пожаловался Кемуль. – Я ведь сирота! Папки-мамки нет, деда-бабки нет… Жениться забоялся. Кого мне любить, а? Трактирщика? Ну, кашу я люблю. С телячьими мозгами. Так каша, пожалуй, не в счет. Вот и не складывается про эту… про телячью…
И задумался, напевая:
– Хвост! – подсказал Юрась.
– Хвост? – засомневался байкарь.
– Ага! Красивый такой, пушистенький…
– Ну допустим…
– Лезет в полный рост!
– Да? А что, разумно…
Честное слово, Юрась Ложечник чувствовал себя счастливым.
Домой он вернулся к обеду. Жена сидела во дворе, перед битыми баклушами, и сосредоточенно резала уже третью ложку. Получалось красиво: с ручкой в виде свитых вместе хвостов. Вспомнив про «хвост любви», Юрась растрогался. Тихонько подкравшись к супружнице, он присел рядом на корточки.