По вечерам, когда у Еремкиных зажигали огонь, Парашка обыкновенно подсаживалась к столу и или развертывала книжку и читала по ней, или выводила что-нибудь на доске. Сначала она затверживала звуки, потом стала сливать звуки в слова. Выходили или человеческие имена, или какие-нибудь названия. Нениле очень приятно было слышать, как Парашка произносила: "си-ла", "мы-ло". Иногда к девочке подсаживался и отец и одобрительно приговаривал:
– - Так, так, умница! Ну, а скажи-ка, вот это что за слово?
И он показывал пальцем в книжку.
– - Ка-ша, -- читала Парашка.
– - В книжке-то каша? Да кто ж ее сюда наклал? Вот поди ж ты! Знают, что больше ребенку идет, тем и приманивают… Дома-то не скоро дождешься: крупа-то в городе, а деньги-то в ворохе, а тут вон оно и есть. А это что? -- И он указывал другое слово.
– - Са-ло, -- читала Парашка.
– - Каша с салом. Вот это славно! Ай да девка, ты лучше нас живешь: мы работаем, да и то пустые щи да картошку мнем, а ты только в книжку глядишь -- и то что кушаешь! Не найдем ли мы еще что, ну-ка, прочти вот тут!
– - Ма-ли-на.
– - Ого! После каши-то с салом малина на закуску! Больно хорошо. А тут?
– - Ко-сарь косит.
– - Вот так чудеса! Что значит ученье-то: и каша с салом, и косарь косит; у нас косарем-то только и можно лучину щепать, а у них косит!
В такие вечера все приходили в благодушное настроение, забывали свою неприглядную жизнь. Бывало, вечером Григорий или сидит насупившись, или что-нибудь делает молчком; но теперь, после таких развлечений, он оживлялся, прибадривался, начинал вспоминать молодость, рассказывал, что он встречал, когда в отходе был. Время шло незаметно, и после таких вечеров крепче спалось и веселее вставалось.
Только Еремкины кончили молотьбу, как пошли осенние дожди. Небо заволокло тучами, дорога испортилась, везде образовалась грязь, лужи, канавы наполнились водой. При ходьбе в школу в полусапожках Парашки всегда чавкала вода. Когда она приходила в избу, то мать стаскивала ей скорей башмаки и вытирала ноги. Парашка стала чувствовать головную боль и насморк, но крепилась, не говорила матери, а только по вечерам не сидела за книжкой и больше лежала на печке.
Григорий стал разбираться с урожаем. Он отвез семена в магазин, расплатился с теми, у кого занимал рожью и мукой, и перемерил, что оставалось на продажу. Вышло немного. Григорий чувствовал, что ему опять не расквитаться со старостой, значит, опять дома сиди, готовый хлеб ешь. Еще что продать? Нечего, все в обрез. Занять? Кто поверит, -- да и нет у них в деревне денежных людей! Тьфу ты, пропасть проклятущая!.. Да когда же все это только кончится?..
VIII
Наконец ударили морозы. Землю сковало так, что она сделалась точно мостовая; и когда ехали на колесах, то еще издалека слышался глухой грохот, который молотками отзывался в мозгу. Мужики из Моховки стали справляться в город; с ними решил поехать и Григорий.
– - Ты смотри там что, -- наказывала мужу Ненила, -- а Парашке купи сапожки, чулочки да полушалок теплый.
– - Коли выгадаю что, куплю, а как не на что будет, где ж я возьму?
– - Выгадай как-нибудь, -- что ж обижать девку! Она у нас одна.
– - Ладно, -- сказал Григорий и тронул лошадь.
Парашка в этот день пришла из школы со слезами.
Ее истоптанные башмаки при ходьбе по замерзлой земле окончательно развалились, и ноги у ней очень озябли. Когда мать разувала ее, то они были красные, как у гуся. Мать послала ее на печку, но там ножонки разошлись с пару. Девочка плакала сначала тихо, а потом заревела.
– - Ой, матушка, больно! Милая, еще больнее стало! -- выла Парашка.
– - Что ты, дура, что ты? перестань! Сейчас утихнут. Ведь это все так. Вот маленько обойдутся, и пройдет.
Парашка замолчала не скоро: видно, ноги не проходили. Потом она успокоилась, но с печки не слезала. Мать решила ее немного поразвлечь и полезла к ней.
– - Ну, что ты сегодня во сне видела?
– - Ничего.
– - Так ничего не видала?
– - Нет.
– - А как же, тебе сегодня отец сапоги привезет, чулки, полушалок -- ты нешто не рада этому?
– - Рада.
Парашка еле ворочала языком. Ненилу это встревожило. Уж не захворать ли хочет девчонка? И ее кольнуло в сердце. Она пощупала у дочки голову и спросила:
– - Што же это у тебя, аль што очень болит?
– - Нет, -- отвечала Парашка.
– - Так отчего же ты такая невеселая-то?
– - Так.
Ненила вздохнула.
– - Ах ты, моя ученица! Тебе, знать, учиться не хочется, -- заленилась.
– - Нет, хочется, штой-то ты? -- оживилась Парашка, подняла голову и хотела слезать долой.
– - Куда это ты?
– - Урок учить.
– - Ну, поспеешь, выучишь! Полежи еще маленько, и я с тобой полежу, а то не хочется с печки-то слезать.
Парашка опять легла. Ненила уже не в первый раз стала спрашивать, как у них там в школе, хорошо ли с ними обходится учительница, кричит ли на них, не сердится ль? Кого всех больше любит? Парашка говорила, а Ненила вспоминала свои детские годы. Ничего тогда об этом у них и слухов не было.
– - Вам лучше будет жить! -- вздохнув, сказала Ненила и стала слезать с печки.
Были полные сумерки. Ненила зажгла огонь. Парашка соскочила вслед за ней и полезла за стол. Только Ненила зажгла лампочку, как в окошко застучали.
– - Кто там?
– - Эй, хозяйка! Выйди на минутку сюда, -- послышался мужской голос.
– - Что там такое? -- проговорила Ненила встревоженная и вышла из избы.
Парашка слышала, как у двора зашел какой-то разговор, ее мать ахнула; потом разговор перестал, хлопнула калитка, скрипнула дверь, и в избу вошла Ненила. Парашка взглянула на нее и не узнала матери. На ней не было лица.
– - Вещун твое сердце, дочка! Отца-то в городе в будку забрали.
– - В какую будку?
– - А такую, куда пьяных сажают.
– - Што же, он пьяный напился?
– - Выпил, говорит, в трактире да с буфетчиком повздорил. Бутылкой, говорит, в трактирщика-то запустил.
– - А что ж ему там сделают?
– - Изобьют, да как бы деньги не вытащили… В трактире-то, говорит, и то тузили, тузили! Ох ты, мое горюшко!
Ненила горько заплакала. У Парашки тоже застлало в глазах. Ей уж не хотелось ни учить уроков, ни сидеть тут, она забилась под божницу и съежилась. Ненила между тем причитала:
– - Говорила мне родная матушка: "Не радуйся, дочка, замужеству. Бабья судьба -- во всем худоба". Словно она мне напророчила! Не вижу ни счастия, ни радости, захожу я словно в темный лес, чем дальше иду -- темней впереду. Когда ж это только кончится?
Парашка подскочила к ней, обняла ее за плечи и тоже заревела.
IX
На другой день только после обеда Григорий приехал домой. Лошадь его всю ночь стояла голодная, бока у ней обвисли, резко обозначились ребра, и она, понуро опустив голову, едва передвигала ноги. Григорий ее не погонял. Он сидел, нахлобучив шапку, и глядел как будто вперед, причем глаза были тусклы, как свинец. Это был тот же мужик, да не тот. Что-то новое, небывалое явилось в выражении его лица. Он был не пьян. Лошадь, подойдя ко двору, повернула к воротам морду и тихо заржала. Григорий медленно вылез из телеги и, размявшись, нехотя стал выпрягать ее.
– - Ты бы еще там ночку ночевал! -- с упреком сказала Ненила, выходя навстречу мужу и на ходу натягивая кафтан.
– - И ночуешь! С этими дьяволами только схватись!
– - А тебе нужно было схватываться?
– - А то что ж, теперь на них богу молиться? -- проговорил Григорий, и голос его задрожал. -- Они во всем нас жать будут, а мы и пикнуть не смей. В лавке обдирают, на базаре обдирают и в трактире на обман идут. Что у нас деньги-то нахальные? Мне моя копейка-то тоже дороже всякого приходится, а они за нее вместо добра -- дерьма! Я им покажу!
– - Эх, мужик, мужик! -- вздохнув, проговорила Ненила. -- Сказано: с сильным не борись, с богатым не судись.
– - Вот еще старосту, корявого черта, нужно распотрошить. Если он мне только пачпорта не даст, я ему не знаю что сделаю!
– - Нагруби еще ему, он те не так доймет.
Немила стала выбирать из телеги; там, кроме веретья и пустых мешков, ничего не было.
– - Что ж ты, знать, ничего не купил? -- с испугом спросила она.
– - Нечего покупать-то, и не купил!
Ненила заплакала.
– - Что мы теперь Парашке-то скажем; ведь обревется совсем, в чем ей в училище-то будет ходить?
– - Походила, да и ладно, не нашему, видно, рылу в пономарях быть, -- угрюмо проговорил Григорий и вывел лошадь из оглобель.
Наступило молчание.
Григорий сорвал с лошади хомут и увел ее на двор. Ненила снесла в сени веретья с мешками. Потом они стали убирать телегу. Убрав телегу, Григорий сказал:
– - Ну я пойду к старосте.
– - Не озорничай ты там, ради бога!
– - Помалкивай! -- процедил сквозь зубы Григорий и пошел прочь от двора.
Ненила пошла в избу. Только она переступила порог, как заметила, что от окна отошла Парашка и проворно пошла к приступке, чтобы лезть на печку. Ненила поняла, что девчонка видела, что ей ничего не привезли, что в ее душонке гнездится глубокое горе, и ее собственное горе усилилось. Она не ошиблась: только Парашка перекинулась на печку половиной туловища, как из ее груденки вырвался горестный звук.
– - Ну, полно, дурочка, велика беда! Ну, дома будешь учиться. Попрошу учительницу, чтобы она не брала у тебя книжку с доской, и будешь ты читать и писать.
– - Д-да, а кто мне по-о-кажет-то? -- рыдая, лепетала Парашка.
– - Ну, на нов год опять пойдешь: на нов год все справим тебе, что нужно. Неужели так и будем разутыми, раздетыми сидеть?
Ненила говорила это и чувствовала, как у ней душа холодела. В самом деле, что им принесет новый год?
Парашка уже ничего не могла говорить, ее всю подергивало от рыданий. Ненила, как и вчера, полезла к ней на печку и стала ее успокаивать; но уж нечем было ее разговорить, и она только просила ее перестать, нежно гладила и целовала. В сенях послышались шаги, в избу вошел Григорий. Он положил шапку на стол, подсел сам к нему и, облокотившись рукой, устремил взгляд в окно. Ненила слезла с печки и спросила:
– - Ну, как дела?
– - Как дела! Нешто с дьяволом споешься? Ты ему про Фому, а он про Ерему. Все деньги отобрал, а отпуска опять не дал.
– - Значит, опять дома жить?
– - Ну, куда ж я теперь пойду? Сама посуди, куда пойду? Без пачпорта, что без глаз!.. Ах ты, проклятая сила! Ах ты, судьба разокаянная! Где на тебя только управы искать!..
Григорий соскочил с места, рванул на себе полушубок так, что на нем отскочили две петельки, скинул с себя и швырнул на коник, потом схватил со стола шапку, забросил ее на полати и сел на лавку. Ненила вздохнула.
– - Ты, може, поесть хошь?..
– - Убирайся ты… с едой-то!
– - Аль в городе ел?
– - Ничего не ел.
Ненила опять вздохнула. Григорий встал, взял свою шубенку, свернул ее в комок, положил за стол и растянулся на лавке.
– - Просто, я говорю, воровать или в омут полезай, вот какое дело-то дошло, -- вдруг проговорил Григорий и, повернувшись на месте, уставился глазами в стену.
– - Будет болтать-то, что не дело! -- сказала Ненила.
– - Ну, ты скажи, дело. Скажи, коль умна!.. -- зыкнул на жену Григорий.
Ненила вышла из избы, задала лошади сена, приготовила корму на ночь, принесла к завтраму дров. Григорий лежал все в одном положении, но не спал. Только с печки слышался легкий храп: там уснула Парашка.
На другой день, истопивши печку и убравшись в избе, Ненила пошла в Ящерино, чтобы выпросить у учительницы доску с книжкой. В школе шло занятие, ребята целым классом гудели, как шмели, изредка выкрикивая громко отдельные слова. Сторожиха провела ее на кухню. Разговорились. Сторожиха уверила Ненилу, что Елизавета Дмитриевна очень добрая барышня и, наверное, позволит оставить и книжку и доску. Ненила насчет этого успокоилась. Сторожиха продолжала восхвалять барышнину доброту:
– - Такая хорошая! обо всем заботится, хочет вот на филипповки приварок устроить, чтобы похлебку да кашу чужим деревенским на обед варить. А так, всухомятку-то, им голодно.
– - Известное дело, -- согласилась Ненила и подумала: "А моя Парашка-то не будет ходить. Ох, господи!" -- Только из чего ж варить-то? Не у всякого найдется на кашу-то…
– - А она, вишь, что надумала: тут теперь барин гостит, из-за границы в Питер едет, ну, по пути заехал на порядки посмотреть, а он опекатель над училищем-то; вот она и хочет у него выпросить и круп, и котлов, и еще там чего.
Наступила перемена. Ребятишки гурьбой высыпали в раздевальню и, толкаясь, зашумели, как дрозды на рябине. Елизавета Дмитриевна окрикнула их и вошла в кухню. Ненила поднялась к ней навстречу и поклонилась.
– - Кто это? -- спросила Елизавета Дмитриевна. -- Откуда ты, голубушка, что тебе нужно?
– - Из Моховки я, -- снова кланяясь, сказала Ненила, и в голосе ее против желания послышался просительный тон, такой, какой обыкновенно слышится у просящего под окном милостыню. -- Еремкина я, Парашки Еремкиной мать… принесла вот книжку с доской.
– - Что ж, она не будет больше ходить?
– - Нет, родимая, не будет.
– - Отчего?
– - Да видишь ли, родимая… Нужда наша не дозволяет… Надо обуть, одеть, головку повязать в холода-то, и не во што… Думали хлеб продать да выгадать, ан ничего не выгадали…
– - Очень жаль! -- проговорила учительница. -- Она очень способная девочка, я ее было полюбила.
– - Мне и самой ее жаль… Я б с себя что можно сняла да ее одела, да нечего… А как она-то плачет! Я вот что к вам, милая барышня, пришла: нельзя ли эту книжку-то с доской нам дома подержать, она по ним там, что может, поучится.
– - Конечно, можно, только дома какое уж занятие! -- сказала учительница. Она глубоко вздохнула и проговорила: -- Какая у вас тут сторона: вот уж сколько перестали ходить, и все по одной и той же причине!..
– - Не с чего лучше-то быть… Сегодня сыты, а завтра бог весть!
– - Ну, хорошо, оставляй, книжку и доску, а не нужны будут, принесешь.
Учительница прошла в свою комнату, а Ненила отправилась домой.
XI
Дома было, как и вчера. Григорий сидел хмурый и исподлобья глядел в окно. Парашка лежала на печке и, кажется, не слезала с нее все время. Чтобы утешить ее немножко, Ненила поспешила ей сообщить:
– - Ну вот, я опять назад принесла и книжку и доску.
Но Парашку это не обрадовало; после обеда она попробовала было пописать и почитать, но сидела за этим недолго, а положила все на божницу и опять ушла на печку.
"Грустует", -- со вздохом подумала Ненила.
Прошел этот день, наступил другой, но и он не принес Еремкиным ничего радостного.
Перед вечером, когда ребятишки возвращались из школы, их голоса послышались недалеко от избы Еремкиных. Соседи Еремкиных увидали, что все ребята гурьбой направляются к их двору, и между ними идет учительница. Она была в драповой жакетке с высоким воротником, калошах и теплом платке. Лицо ее от ходьбы стало еще румянее, и глаза еще ярче блестели. Она подошла к самому двору Еремкиных и спросила:
– - Эта их изба?
– - Эта, Лизавета Дмитриевна! -- ответили ребятишки.
– - Ну, спасибо! Теперь ступайте, я одна войду!
– - Прощайте, Лизавета Дмитриевна!
– - Прощайте, прощайте!
Елизавета Дмитриевна вошла в избу к Еремкиным и проговорила:
– - Здравствуйте! Здесь Прасковья-то живет? Ненила и Парашка встали навстречу учительнице; они недоумевали, зачем она пришла.
– - А я соскучилась по тебе, -- весело говорила учительница, подходя к Парашке и беря ее за руку. -- Походила-походила в школу и бросила. Так, голубушка, нельзя.
Она села на лавку и привлекла к себе девочку и, погладив ее по голове, опять заговорила:
– - Хочешь, чтобы тебе опять учиться, или нет?
– - Хочу, -- еле слышно пролепетала Парашка.
– - Ну, так на вот, дай маме или папе эту монету, и пусть они тебе купят и сапоги, и чулочки, и теплый платок; а когда они тебе купят, то ты приходи опять, -- хорошо?
И учительница положила в руки Парашки пятирублевый золотой. Парашка взяла монету и, ошеломленная, не знала, что с ней делать. У Ненилы в это время радостно вспыхнули глаза, и все лицо оживилось.
– - Ах ты, наша родимая! -- воскликнула она. -- Парашка, дура, кланяйся в ноги! Что ж ты стоишь?!
– - Совсем не нужно! -- сказала Елизавета Дмитриевна и точно испугалась. -- Зачем это в ноги?
– - Да как же нам благодарить-то тебя, благодетельница наша? Да что ты для нас только сделала-то? -- причитала Ненила.
– - Я ничего не сделала, -- живо и радостно проговорила учительница, -- деньги не мои, я их у попечителя выпросила.
Ненила восхищенными глазами глядела на эту милую и добрую девушку и не знала, какими словами выразить поднявшиеся в ее душе чувства. Была взволнована и учительница. Только Григорий, очевидно, не разделял этих чувств. Он поднялся из своего угла, подступил к Парашке, взял у нее из руки золотой и, возвратив учительнице, глухо проговорил:
– - Нам денег не надо, -- возьми назад, барышня!
– - Как не надо? Что ты, опомнись! -- крикнула Ненила на мужа.
– - Так, не надо… Не надо и не надо!..
Григорий запнулся и стал переводить дыхание. Потом он оправился и продолжал:
– - Не денег нам нужно. Деньги что!.. Ты погляди хорошенько кругом… Или посмотри на нашего брата! Нам дохнуть нельзя. Для нас никаких правов нету. Куда ни пойдешь, все по уши в воду. Вот что для нас нужно! Вы, люди ученые, попытайтесь-ка головой пораскинуть!..
Ненила никогда не видала таким своего мужа. Он весь дрожал. Глаза его горели, на висках и на лбу выступили набухшие жилы, все его лицо залило краской. Он силился, должно быть, многое сказать, но не мог: волнение сковывало ему язык, и он только странно и неуклюже двигался всем телом.
– - Жить!.. по совести жить нельзя! Промышляй грабежом или мошенством, тогда ты и человек будешь! Ну, хорошо, как можешь так, а если не можешь? Я не виноват, что у меня так голова затесана! За что же нам мучиться-то? Ты мне дай вольготу, вот что!.. -- Он опустился на приступку и уперся в нее руками. Лицо его стало еще краснее, язык не совсем повиновался ему, и он только выкрикивал:
– - Нам дорогу нужно! дорогу нужно! Нужно, чтобы по-людски можно было жить!..
Последние слова он уже дико выкрикивал. Обессиленный, он замолчал и уставился на учительницу злобным взглядом…