Так и было. Заноза грелся, взгляд его, беспокойный и непредсказуемый, как муха, кружил по витрине, взмывал, пикировал на щеку продавщице, туда, где родинка, похожая на нежно-рыжую шляпку опенка, оттуда на потолок и снова вниз, к золотой россыпи «трюфелей». И тут — раскрылась дверь и зашел Мозглявый в полукурточке и ботиночках.
— Не вспомнил? — честно удивился Заноза. — По телевизору ж виделись! Вчера!
Мозглявый натруженно улыбнулся. Он привык, что его последний год узнают на улицах, в магазинах. Слева направо осмотрел Занозу. Как будто мелком контур обвел. И потерял интерес.
Внутри Занозы дрогнула болезненная струна. Он понял, что не понравился Мозглявому. По одежке приняли — по манжетам шерстяным…
А Заноза нормально выглядел. Куртка, штаны, берцы. Все черное. Свитер зеленый с коричневым зигзагом. Аккуратно подстрижен. На левой руке — часы. Баба Вера всегда говорила, что у мужика должны быть часы. Роста Заноза был высокого. В принципе — широкоплечий. Только плечи как-то к низу тяготели, словно Занозу тащили из тесной трубы. Эти скошенные плечи Заноза пять лет в зале выпрямлял. И тренер обещал: работай и расправятся. Все равно не поднялись, лишь обросли какими-то горбатыми мышцами.
— Это ж ты? — радушно уличал Заноза Мозглявого.
— Я, — разоблаченный Мозглявый вильнул глазами, чтоб объехать раскинувшегося, как грузовик, Занозу. Не получилось.
— Кра-са-ва! — Заноза уже перегородил собой все пространство, потянулся, чтобы ласково потрепать Мозглявого за холку. Тот отступил на шажок, увернулся, точно малая собачка.
— Куросава, — вполголоса пошутил Мозглявый. Спохватился, что Заноза не поймет его образованной иронии, выдал вежливую заготовку: — Спасибо. Обычная роль в среднем сериале…
— Ты ж актер! — бурно возликовал Заноза. От избытка чувств шлепнул Мозглявого по щуплым плечикам с обеих сторон, словно взбивал подушку. — Я тебя сразу узнал!
Шлепнул и ощутил, как сотряслось хлипкое воробьиное нутро Мозглявого. А Заноза радовался разве что в четверть силы. Ну, может, чуть жестче, чем позволял этикет. Вообще Занозу несколько задело такое нарочитое неуважение. Деликатней нужно относиться к людям, которые тебя узнают и приятные слова говорят. Ясно, что Мозглявый, конечно, да — Мозглявый, актер и все такое. Но ведь и Заноза-то не хуй с горы. Это ведь тоже понимать нужно…
А Мозглявый решил попрощаться, улыбнулся так, типа «ну, бывай, пока», и с места заспешил.
— Дима! — представился Заноза. Подумал и добавил: — Заноза! Тебя как?..
— Андрей, — промямлил в сторону Мозглявый. Занозу царапнуло, что Мозглявый явно обошелся бы без рукопожатия. Просто Заноза первым протянул руку и не оставил Мозглявому шансов на хамство. Мозглявый, чтоб отделаться, сунул ладошку — штрык и сразу потащил обратно. А Заноза ладошку не пустил, прижал. Тоже чуть сильнее, чем следовало. Мозглявый поморщился, стал тащить на волю помятые пальчики. Маленькие они у него были, одинаковые, все пять — как мизинцы…
— Придавил? — фальшиво озаботился Заноза. Он знал, что хватка у него железная. — Извини, это из-за бублика моего резинового…
Заноза имел в виду кистевой эспандер. Тугой был. Заноза купил его в восьмом классе и поначалу всего десяток раз сжимал. А с годами кулаки вошли в силу. По очереди со жвачным коровьим упрямством часа по два кряду жевали эспандер…
— Я его по пять тысяч раз мну. Медитирую. Пальцы чувствительность теряют… Больно сделал? — Заноза повинился: — Не хотел…
Слукавил. Заноза чувствовал чужую боль, как свою. В том смысле, что каждой жилочкой понимал, что именно испытывает человек, когда Заноза пожатием крушит ему ладонь. И кулак у Занозы был чуткий, точно медицинский зонд. Если Заноза бил в плечо, то будто вживую видел, как на ушибленном месте расплывается синяк, набухает тягучей болью гематома…
— Ну, чё, — Заноза гостеприимным жестом похлопал себя по карману куртки, где лежала коньячная чекушка. — Давай за знакомство. Рижского бальзамчику. М-м?..
— Не пью, — сухо отказался Мозглявый.
— Даже рижский бальзам? — удивился Заноза. — Ну, я тогда не знаю… Ты не смотри, что бутылка такая, — спохватился он. — Это я специально перелил. Но там рижский бальзам.
— Совсем не пью спиртного, — пояснил Мозглявый.
— Да ладно… — не поверил Заноза. — Бальзам — во! — Он показал большой палец.
При всей внешней ладности в теле у Занозы имелся серьезный эстетический минус — большие пальцы на руках. Были некрасивые. В школе эти пальцы дразнили «сименсами», потому что они внешне напоминали те первые монохромные мобильники с мутными выпуклыми, как ногти, экранами — типа С35. Одноклассники пытались перекрестить Занозу в Мистера Сименса, но не прижилось прозвище. Во-первых, Заноза раньше всех виновных наказал. А во-вторых, не было в нем ничего от Мистера Сименса. Он всегда был Димой Занозой. Разве что баба Вера звала Димулькой. Но пальцев своих Заноза долго стыдился. И на бокс записался, потому что кулаки любил больше, чем разжатые пальцы.
С возрастом Заноза этот «сименсов комплекс» поборол. Правда, первую мобилу взял от «Моторолы», хоть «Сименс» был подешевле. А так, в быту, он часто свои пальцы обшучивал. Особенно когда с девушками знакомился. Оттопыривал большой палец и говорил: «Девушка, можно ваш номерок? Я записываю», — и вроде бы набивал его в палец, как в телефон, а кнопки голосом озвучивал — пим-пим-пи-пи-ри-пим. И сразу с большого пальца звонил — шутка такая…
— Я тут не каждому предлагаю бальзаму выпить! — Заноза позволил себе слегка обидеться. — Это же от души. От симпатии!
— Вы русский язык понимаете? Я не пью! — категорично повторил Мозглявый. Причем произнес таким тоном, что было понятно — спиртное Мозглявый очень даже пьет, но не с такими, как Заноза. И не «рижский бальзам»…
— Раз не пьешь, чё пришел? — тяжело, словно опуская бетонную плиту, спросил Заноза.
— Пойду, — куда-то мимо ответил Мозглявый. Развернулся и заспешил прочь.
— Как скажешь, — терпеливо согласился Заноза. — Пойдем на воздух…
И вышел вслед за Мозглявым.
Грохотом и бегущими огнями навалилась улица. Свистящий холодок чуть остудил обиду.
— Приятно встретить творческую личность! — проорал Заноза на ухо Мозглявому. — Ты вообще чем по жизни занимаешься?
— В кино… — неохотно отозвался Мозглявый, — снимаюсь!..
Заноза подождал, вдруг Мозглявый спросит о его, Занозиных, делах. Тот невежливо шагал и молчал.
— Я на гитаре играю! — перекрикивая ветер, доложил Заноза. Мозглявый никак не отреагировал на новость, что перед ним музыкант. Может, просто не поверил.
— Вчера играл долго! — сочинял Заноза. — Чувствую — не идет музыка! Так я с досады гитару взял и об пол разбил! Ба-бах, на хуй!.. — Заноза захохотал.
Он видел такую сцену в каком-то фильме. Ему и правда представлялось, что все гитаристы от творческих неурядиц ломают свои гитары. А в детстве, к примеру, Занозе казалось, что хоккеисты на льду нарочно падают, как в цирке клоуны…
— А куда идем? — спросил посвежевший от холода Заноза.
— На встречу!..
— Ну, пошли! Раз на встречу, то пошли. Составлю компанию!
Мозглявый скривился: — Там вход строю по пропускам!
— Куда ж ты, интересно, идешь, если там по пропускам? В тюрьму, что-ли? — Заноза померк. Мозглявый явно пытался от него отделаться…
— На телевидение! Съемка!..
— И долго?!
— Несколько часов!..
Заноза деловито глянул на часы — спасибо бабе Вере, приучила: — О’кей! Я подожду! Не вопрос!
— Не надо, — остановился Мозглявый. — Я потом в ресторан с друзьями иду!
— Ну и хорошо! — из последних сил увещевал Заноза. — Я ж не помешаю. Я наоборот…
— В очень дорогой ресторан! — жестко уточнил Мозглявый. Выразительно посмотрел на вылезшие манжеты Занозы.
— Так можно же и на улице выпить. — Заноза ощутил, как в груди заворочался тяжелый горчичный жар. — Ты пока на съемке будешь, я с бухлом нарешаю, я могу…
— Не надо!.. — перебил Мозглявый.
— Чё не надо? Чё тебе не надо-то?!.
Вот такие моменты больше всего не любил Дима Заноза. Когда никому ничего не надо! Когда вот так прогоняют!.. Сделалось больно. Просто очень. Будто на голом сердце растоптали сапогом черствый сухарь…
Расстроился. А чего, спрашивается? Можно подумать, Заноза был таким увлекательным собеседником. Нет же. Его и в родном зале не особо жаловали. Сыпал, как тетрис, изо дня в день, из года в год одними и теми же словами-детальками, только успевай поворачивать да утрамбовывать. А замешкался — все, смертельная обида. Не хотят, видите ли, с Занозой общаться…
Мозглявый свернул в темную, точно тоннель в метро, арку сталинки. Впереди переливалась редкими фонарями кривенькая, утекающая куда-то под землю улица. Заноза механически последовал за Мозглявым в арку. Уличный шум сразу затих.
— Ну, ты что, так сразу уйдешь? — нехорошо улыбнулся Заноза. — Давай хоть покурим, поговорим, как люди…
— Не курю, — отмахнулся Мозглявый.
— Может, ты еще и не говоришь? — засмеялся Заноза негромким посторонним смехом. А Мозглявый даже не заметил, что в Занозе уже клокочет та сущность, за которую его еще со второго класса прозвали Занозой.
— Ну, оставь хоть телефончик свой. Созвонимся… — Заноза огляделся. Пусто, тихо.
— У меня номер новый, я его наизусть еще не выучил, — нагло соврал Мозглявый. — Говорите ваш, я запомню…
— Забудешь, — не поверил Заноза.
— У меня память профессиональная! — торопил Мозглявый.
Заноза первым делом со всего маху наступил ногой на ботиночек. Мозглявый ойкнул. Нога Занозы съехала с ботиночка, а большой «сименс», согнутый крюком, уже зацепил ворот куртки Мозглявого. Одновременно с ногой Заноза поскользнулся. Специально. Палец надвое распорол курточку…
«Цок-цок-цок-цок» — посыпались на асфальт отлетевшие пуговки-патрончики. С таким дробным цокотом стучали по линолеуму когти питбуля по кличке Пуля. Если Занозе звонили в дверь, Пуля подскакивал, бежал к двери: цок-цок-цок-цок. Вначале добежит, а потом уже голос подает. Только не «гав-гав», как обычная собака, а нутряно, страшно — «ув-ввв, ув-ввв», словно бы ожившее железо под землей залаяло.
Заноза неожиданно подумал, что тигровый Пуля, или Пулька — так называла пса баба Вера, когда спит, очень похож на виолончель, ту самую, на которой пиликала мать, пока не спилась и ее не погнали из оркестра…
— Я не нарочно, — ласково извинился за куртку Заноза. Улыбка уже не сходила с его лица. — Ты ж моя морда! — с нежной жестокостью Заноза всей пятерней ухватил Мозглявого за щеку, стиснул, чувствуя пальцами синюю отечную боль.
Мозглявый скульнул, рывком высвободил щелкнувшую об зубы щеку.
Заноза, смеясь, цапнул Мозглявого за реденький волосяной хвостик. Мозглявый дернулся, освобождаясь, и сам себя наказал.
— Ты ж моя морда! — в пальцах Занозы остался пучок крашеных волос.
— Да вы отстанете от меня или нет?! — заверещал Мозглявый.
В кулаках у Занозы резко потеплело — прихлынула кровь. Они, точно эрегированные, налились, увеличились в размерах — «встали» на Мозглявого.
Заноза, опомнившись, сообразил, что уже с полминуты треплет Мозглявого. Не бьет, а именно треплет. Как сказала бы баба Вера: «Поймал мыша и ебёт неспеша»…
Заноза напоследок бросил кулак в бочок Мозглявому, сказал: — Хуякс! — и прям увидел, как на девичьих ребрах Мозглявого растекся огромный чернильный синяк.
Мозглявый странно упал — в два приема. Вначале согнулся, а затем повалился.
Заноза оттопырил большой палец левой руки, а правым пальцем стал смешно нажимать воображаемые кнопки.
— Пим-пим-пи-пи-пи-ри-пим… Але! Але, блядь! Как слышно? Прием! Это милиция? — пропищал Заноза. — Говорит актер Хуичкин. Мне тут шиньён хулиганы оборвали! Приезжайте!..
Заноза засмеялся шутке про шиньон. Продудел «Турецкий марш»: — Парабарабам-пара-барабам! — поднес «сименс» к уху: — Але? Да, это я, Заноза… Ну, как дела?.. Да тут одному известному актеру Яичкину пиздюлей выписал. Чтоб не умничал… Конь в сапогах, блядь, невоспитанный!.. А вы, пацаны, где территориально?.. Ну, я щас к вам приеду… — Заноза подмигнул Мозглявому. — Привет тебе передают…
Мозглявый запыхтел.
— Ты не понял, Хуичкин?! — Заноза несильно пнул Мозглявого. — Тебе привет передавали. Что говорят в таких случаях вежливые люди?.. «Спасибо» они говорят!
— Сысибо… — бито прошелестел Мозглявый.
Захотелось еще напугать. Заноза, как туча, навис над Мозглявым, обхватил руками голову и надсадно, с театральной истеричной хрипотцой, проорал: — А-а-а! А-а-а! Ебальник! Ебальник! Что такое ебальник?! Не помню!!!..
Мозглявый съежился. Заноза перехватил его панический, сразу во все стороны взгляд — словно включили свет и тараканы разбежались.
Заноза на прощание разогнал ногами отлетевшие пуговицы-патрончики, чтобы Мозглявый лишний раз помучился, пока их все подберет.
Посмотрел на скрюченного Мозглявого и побрел прочь.
Пусто, холодно было в душе у Занозы. Будто в ледяной подмосковной новостройке.
Возле метро «Белорусская» Заноза глотнул из чекушки «рижского бальзаму».
На сердце потеплело.
Готланд
Шел третий день книжного Франкфурта. Я полулежал на прилавке нашего издательского стенда, похожий на поверженный экспонат. Подходили полезные люди — бумажные агенты, переводчики, редакторы. Я избирательно отпускал наши честные книги, полагаясь только на классовое чутье. Буржуазную сволочь гнал и отпугивал. Одаривал изгоев и радикалов.
— Вы — Елизаров? Приезжайте-ка к нам на Готланд. У нас с декабря свободная комната. Платим девять тысяч крон, это примерно тысяча евро…
Она напоминала терпеливую подругу какого-нибудь питерского живописца — такого выпивающего амбициозного бородача не без таланта, упрямо пишущего заунывные кандинские каляки-маляки. На «подруге» было что-то вязаное, в мягких серых тонах — растянутый по всему телу шерстяной «хемингвей» на женский лад — хотя, может, я что-то путаю. Просто меня умиротворяют свитера крупной вязки.
Я взял протянутую визитку.
«Шутит…» — подумал я, но спустя пару дней из Берлина написал ей, Приглашающей Стороне, и она ответила. Меня действительно ждали к декабрю в Швеции, на острове Готланд. Получалось, что мне повезло…
Немецкий грант подходил к концу и письменный стол с видом на море был весьма кстати. Начиналась третья книга, и она требовала уединения.
Для дороги я выбрал автобус. Во взрослой жизни я так и не научился пользоваться самолетами. Летал в школьном детстве на маленьких пассажирских «яках», в которые ты запросто входил со своим чемоданчиком и сам же укладывал его на багажную полку. Современные аэропорты отталкивали меня суетой и страхом…
В турагентстве, где я покупал билеты, мне выдали дотошную распечатку дорожного плана. Все в нем казалось элементарным. Вначале из Берлина до Копенгагена. Там вечерняя пересадка на автобус до Стокгольма — и первое неудобство: прибытие в час ночи, а рейс в порт Нинасхам аж в девять утра… Ну, не беда, переночую на вокзале… Из Стокгольма в порт, оттуда на пароме до острова Готланд, в город Висбю… Поражаясь своей недюжинной предусмотрительности, я метнулся в обменку на Александерплатц и там, поменял сотню евро на шведские кроны.
Берлинская зима выглядит как харьковская пасмурная осень. Нет, конечно же, случается, что и в Берлине выпадает снег, тогда немцы бормочут: «Eto zhe, bljat, kakaja-to Sibir», но в целом мягкая там зима, с утренним инеем и вечнозеленой травой…
За день до отъезда я разболелся в отсыревшем Берлине. В путь я отправился с температурой 37,8. В автобусе долговязо раскинулся, точно мост, сразу на четырех креслах. Отлежавшись, чуть окреп, сожрал полкило мандаринов, колбасы и шоколадную булку, восстал из хворых и часов шесть кряду смотрел в окошко.
Нынешняя европейская дорога нехороша собой. Автобан так же однообразен, как облака под крылом самолета. Хотя иногда попадается озерцо в деревах или крепкий хозяйский хутор из багрового древнего кирпича, луг с русоголовыми скирдами, медленные коровы домашнего кошачьего окраса — рыжие с белыми пятнами…
Мы катили через немецкие задворки, утлые городки-закоулки. Один такой город напоминал продрогшую речную птицу, а второй — труп повесившегося поэта. Когда я перестал понимать вывески и указатели — латиница будто сошла с ума и стала коверкать все немецкие слова, я понял, что мы в Дании. Она в сути была очень похожа на Германию, только меньше на этаж и от этого еще грустнее.
В Копенгагене я забеспокоился. Автобус мотался по столице, там и сям высаживая пассажиров. Я бегал к водителю, уточняя, а не тут ли пересадка на Стокгольм, с вытянутой мучительной шеей выслушивал его лаконичное: «Найн» — и возвращался на место. И так четыре беспокойных раза.
Автобус остановился у заводской кирпичной стены — его маршрут тут заканчивался. Я снова подступил к водителю, и он мне ответил примерно следующее: «Peresadka na Stokholm zdes… Vrodje by…»
Я выгрузился вместе с двумя моими рюкзаками — громоздким армейским и маленьким, в котором лежал ноутбук. Вскоре выяснилось, попутчиков на Стокгольм не оказалось. Приехали один за другим четыре микроавтобуса с полсотней датчан, вперемешку с голландцами, а может, шведами или норвежцами.
Подступился было к датчанам, но они не знали немецкого. Или же не хотели его понимать. Кое-как я перешел на мой инвалидный английский, при этом, точно немой, помогая себе порывистой жестикуляцией: «А не здесь ли зе бас на Стокгольм?»
Датчане ответили: «А chuj jego znajet».
Тут причалил двухпалубный автобус. Я снова бросился к водиле, тыча ему в лицо моими билетами и распечатками. Тот буркнул на своем датском: «Tra-ta-ta-holm» и даже кивнул, но уклончиво — не вперед, а куда-то вбок, словно бы не согласился, а удивился.