Афиши: довыборы в областную Думу, представление лилипутов и уссурийских тигров на сцене ДК железнодорожников, на солнцепеке отмечали День Победы – дедов в карнавальных пилотках усадили на скамьи спиной к Вечному огню через одного со старшеклассницами с голыми коленками в фартуках советской школы и с белыми бантами; деды, горбясь, опершись кривыми руками на выставленные вперед палки, мучаясь на жаре, смотрели, как патлатый малый с фальшивой медалькой приседает и подпрыгивает, делая вид, что это он напевает: «Как-то летом, на рассвете…»; единственную бабку, обутую в незашнурованые кеды, усадили позади всех на раскладном рыбацком стуле – она двумя трясущимися руками держала эскимо, как что-то совершенно неведомое, и с трудом подносила к заранее открывающемуся черному рту. Как только пляски с красными флагами закончились и микрофон принял батюшка, тучный, в круглой шапке кирпичного цвета, все вдруг поднялись и повалили в разные стороны, деды расползались, глядя в землю, сжимая понурые факелы из цветов, только бабку уводили пустой – Шкр-ов мигом купил упакованные розы, догнал, разинул рот благодарить – бабкина провожатая отмахнулась:
– Глухая! Она вас не слышит, – забрала розы и тряхнула ими перед бабкиным носом: видишь, старая? Тебе, тебе!
Батюшка помладше, видимо, из подручных, с рыжеватой кудрявой бородой до пупа, попросил, глядя куда-то за спину Шкр-ову:
– Если вам что-то надо, поторопитесь, я буду закрывать. Издалека?
– Москва. – Шкр-ов прошел в церковь, взял с прилавка два листка, опять не удержал: – Дом строю. Позову вас освятить. А может, и жить перееду, – нагнулся и писал имена, разделяя на «еще» и «уже».
Батюшка покосился на его столбцы и сильно сжал кончик бороды, словно освобождая от влаги:
– Пятнадцать рубликов имя.
Шкр-ов возмутился:
– Да в Москве – по два пятьдесят!
– Это вы давно, наверное, заходили, – усмехнулся батюшка с неприятной недоверчивостью, – сейчас по два пятьдесят уже нигде не стоит. Даже в регионах. Два пятьдесят! Воображаю, что они вам… За два пятьдесят… А мы ваши записочки передаем на молитву оптинским старцам! И если вы человек просвещенный, наш, россиянин, должны понимать – выше качества нет. Их молитву напрямую Бог слышит, дойдет в тот же день, тут у вас гарантия! И если, – батюшка провел бледным пальцем по именам родни, – больше тридцати, скажем, имен, я вам скидочку – праздничную, выходного дня, плюс как впервые заказавшему – пятнадцать процентов, больше не могу. И подарок от храма – два календарика, они освящены, исцеляют, можете к болящим…
– А дом? Сколько стоит освятить? – задохнулся от обиды Шкр-ов.
– Пятьсот. Если один этаж. Такой, просто дом. До ста квадратов. Двухэтажный – тысяча. Если без мансарды.
– А если фундамент свайный?! – Шкр-ов порвал свои бумажки с омерзительным треском, с каким рвутся только деньги. – А если котельная в цоколе? А терраса застекленная и отапливаемая – считается? Будет скидка, если второй этаж из бруса?! А если септик с гидроизоляцией? На двадцать кубов? Почем кубик говна? Сколько за второй камин и чердачное окно, если запорное устройство на пружине?! Где у вас уголок потребителя? Должен быть – я имею юридическое образование! – Сел на траву под кусты, растущие тесным сплетением, взрывом из одной точки, скрытой землей, на бычки и пивные пробки, чуя, как душное сильно накатывает волной и слабо отступает; всегда мог объяснить про себя: не выспался, неблагоприятный (в газете писали) день, опять обожрался на ночь, устал; сейчас – не мог. Смотрел, смотрел на часы, пока не явилось доказательство жизни – стрелки шелохнулись, уменьшился угол. Воробей деловито склонился над оглушенно трепыхающимся жуком, завалившимся на спину, – для начала отклевал по одной отбивающиеся ножки, после чего жук оказался неподвижным, как бы уже и неживым, и некричащим, продуктом, готовым к употреблению, затем отслоил и оторвал половину панциря. Всё это сейчас пройдет. Так надо писать на обертке жизни.
– Шкр-ов! – его опознал старик, кативший велик с корзинкой над передним колесом.
Шкр-ов растерянно встал: мужик неотменимо оказался его одноклассником – Мишкой Беспалько, но и на столько же неотменимо точно был стариком, потерявшим пару зубов, плешивым, колюче запорошенным седой щетиной, – это не могло соединиться, но уже не разъединялось, Шкр-ов с неподвижным ужасом страшного сна смотрел на (дружили, дрались с вокзальными, Беспалько его, как слабого, защищал)… Как на собственную ногу, прихваченную трясиной (он помнил, как на Новоездоцкой в камышах тонул теленок) – не вытащить, сейчас медленно потянет всё остальное за собой, и бессвязно:
– Видал, Миха, какая у вас церковь… Эксклюзивные военные и ветеранские гробы. Услуги в организации поминальной трапезы. Лифт для опускания гроба-холодильника. Полный спектр. Омовение, облачение, бальзамирование и драпировка земли лапником! – В корзинке у старика Мишки лежало что-то мясное, прикрытое газетой, Шкр-ов вспомнил хоть что-то личное: – Как твоя крестница?
– Хорошо! – весело ответил Мишка. – Инвалидность оформляем, легкую такую. Эпилепсия. Но не падает, так, сползает. Родители такие нервные. Мать вообще сумасшедшая. Отец чуть что – кричит, – вгляделся, – ты чо так выглядишь плохо? Постарел. Схуднул. Серый какой-то… Не болеешь?
– Не знаю.
– К бабке тебе надо, на Суханову гору… Бабка у нас появилась, непонятно откуда, Бог, наверное, привел. Рак останавливает. Воск над тобой нальет в чашу с водой, и ты ей открыт. Я только нарисовался, она: тебя собака в детстве напугала. Всё про меня рассказала! А воск потом выбросишь на первом перекрестке… Уже из Воронежа ездят, из Ростова, немцы… Это тебе не… – Мишка указал на храм.
– На Суханову гору.
– К бабке, – с уважением к известной силе утвердил таксист и похвастался машиной, словно продолжая начатый разговор, – моя первая жена.
– А вторая?
– Такса есть. Длинношерстная.
На поворотах и над братскими могилами целились в небо пушки, минометы и танки, ветер шевелил пух на брюхах сбитых кошек, прилипших к асфальту, по горе над Новой Симоновкой шевелились, ползали…
– Что это?
– Да байбаки. С Украины мигрировали… Двести рублей. Отсюда ножками. Бабка не любит, когда до кельи подъезжают.
Шкр-ов заплатил:
– Всё как обычно? Отстегиваете на общак?
– Ага-а… А с тех денег в зону – одна шпротина попадает, с седьмого раза.
Поднимался вдоль меловой осыпи, над крышами Суханова – домов сто; внизу, на поляне у школы, останавливались местные и показывали на Шкр-ова: еще один; уже взмок и запыхался, но впереди и выше видел только цветущие яблони и ласточек: то прошивали небо быстрыми нырками, то часто промахивали крыльями – раз, раз, раз! – словно что-то измеряя, неизвестная птица мелькнула совсем низко, едва не тронув его волос, бросив в уши упругий, растопыренный пернатый воздух, – а вот: сперва показалась высокая труба, а под ней и строение, вроде сторожки, обложенное силикатным кирпичом; на дубке у двери лысый мужик в армейской рубахе поправлял косу:
– К матушке? Сейчас нельзя, ждите.
Что он сможет сказать? В заросли орешника указывала табличка «Туалет» – это когда очереди, «в сезон»… Как описать? Я чувствую себя как в капле. В чем-то отдельном и падающем, прозрачном, но безвыходном. Как-то странно просыпаться и вставать по утрам. Слова засохли в горле и, когда выходили, корябались.
– А это? – Шкр-ов показал на черный суставчатый бич, кольцом висевший на гвоздике за спиной у лысого.
– Плеть, – тот протянул руку и показал на биче узлы, – по числу смертных грехов. Мы иногда просим: посеки нас, матушка, за грехи наши. И бьет, – и как бы удивляясь, добавил: – Больно так.
Из будки выскочила девушка в синем костюме для спорта и, не взглянув на Шкр-ова, побежала по тропинке вниз, равномерно, словно бегала здесь для здоровья каждое утро, – белокурый ветер заплясал у нее с плеча на плечо.
– Из Краснодара. Дружила с мальчиком. А потом что-то перестала. Свататься пришел – отказала. А потом из ее дома фотография пропала, и началось: визжит, лает. Сюда привезли – выла так, что я не знал, куда прятаться… – Лысый отложил косу, поднялся и заговорил строже, исполняя свое назначение: – Молча зайдешь, ложишься – на пол! – на живот, вдоль дивана, голова к печке. И ждешь. Помни: матушка в руки денег не берет!
Низкая, узкая оказалась комната, иконы, дрова на железном листе у печи – холодно, наверное, еще ночами, подтапливают, диван в три слоя укрывали ковры, песок в тазу утыкан зажженными свечками; раз пришел – Шкр-ов стал коленями на половик, сотканный из лоскутов, – ужасно глупо – и по-пляжному лег, подперев подбородок ладонью. А может, она ничего и не спросит.
Вышло наоборот: сперва, мягко и быстро ступая, бабка – маленькая и сухая – оказалась за его спиной, не показав лица, в фартуке, – всё, что увидел, уже что-то делала над ним, а потом, как бы после, стукнула дверь, и раздались приближающиеся шорохи и звяканье задетого ведра.
Из будки выскочила девушка в синем костюме для спорта и, не взглянув на Шкр-ова, побежала по тропинке вниз, равномерно, словно бегала здесь для здоровья каждое утро, – белокурый ветер заплясал у нее с плеча на плечо.
– Из Краснодара. Дружила с мальчиком. А потом что-то перестала. Свататься пришел – отказала. А потом из ее дома фотография пропала, и началось: визжит, лает. Сюда привезли – выла так, что я не знал, куда прятаться… – Лысый отложил косу, поднялся и заговорил строже, исполняя свое назначение: – Молча зайдешь, ложишься – на пол! – на живот, вдоль дивана, голова к печке. И ждешь. Помни: матушка в руки денег не берет!
Низкая, узкая оказалась комната, иконы, дрова на железном листе у печи – холодно, наверное, еще ночами, подтапливают, диван в три слоя укрывали ковры, песок в тазу утыкан зажженными свечками; раз пришел – Шкр-ов стал коленями на половик, сотканный из лоскутов, – ужасно глупо – и по-пляжному лег, подперев подбородок ладонью. А может, она ничего и не спросит.
Вышло наоборот: сперва, мягко и быстро ступая, бабка – маленькая и сухая – оказалась за его спиной, не показав лица, в фартуке, – всё, что увидел, уже что-то делала над ним, а потом, как бы после, стукнула дверь, и раздались приближающиеся шорохи и звяканье задетого ведра.
– Не горячо тебе? – почему-то спросила бабка. – А то я убавлю. Чтоб спину не сжечь. И еще разок, – быстро отошла и отряхнула руки над тазом с песком, – слышишь, как лопаются? Это я у тебя соли из позвоночника вытянула, вон как сыпятся на пол, – отряхалась еще, – сейчас спинка остынет, терпи… – не чувствовал ничего, – вижу, собака тебя в детстве напугала.
В детстве; Шкр-ов вдруг узнал в бабке Дусю Гусакову, ее звали Партизанкой за привычку подглядывать в заборную щель; он почувствовал необычайно сильную надежду и радость, потому что Гусакова была старушкой уже в его детстве и то, что она еще оставалась жива, означало, что и Шкр-ов еще не совсем… Не далеко ушел от начала… Не глубоко…
– Баб…
– Матушкой зови! Какая я тебе бабка!
– Баб Дусь.
Гусакова еще раз, но уже не так выразительно встряхнула руками и отозвалась неясным обморочным голосом, будто очнулась посреди смутного сна:
– А? А чей ты есть?
Она жила в столбянке на углу Ворошилова и Карла Маркса, садила и сдавала государству чеснок и продавала мясо – соседка выносила из мясокомбината, и всё время выходила замуж, и брала всё младше и младше; бабушка Шкр-ова говорила, что с первым мужем Гусакова прожила двенадцать часов.
– Внук Марии Ивановны Писаревской с Ворошиловской. У вас молоко козье брали.
– Мария Ивановна моя подруга была. А какой же это внук? – подошла присмотреться.
Шкр-ов поднялся на ноги, а потом опустился на диван, чтобы маленькая Гусакова хорошо разглядела.
– Оксанкин сын, Славка? С Харькова?
– Нет, у Оксаны две дочери. Я сын Виктора, что на хлебозаводе…
– А-а, помню, тот, что в медакадэмию поступал, – Генка!
Шкр-ов вздохнул:
– Генка – это Фельдмана внук, зуботехника. Мы жили за водокачкой, напротив Уколовых.
– А-а, вот ты чей… Шустрый такой бегал. Туда! Сюда! Самолет на веревке крутил.
– Да, – рассмеялся благодарно Шкр-ов, – точно!
– Дед Уколов всё говорил, – Гусакова потрясла воображаемым костыликом, – о це буде чоловик! Читака!
– Нет, это про Вовку, старшего фельдмановского…
– Что моряком завербовался…
– На флот. Я за клубникой к вам лазил, забор повалили с Зубенко.
– Зубенко – этот… – как его…
– Швед.
– Швед. Его помню. На мопеде своем… А ты тот внук, что в милиции на вокзале, а потом лекарства начал продавать?
– Это Пономарев, что на Котовой женился.
– И развелись.
Гусакова присела рядом, они потерянно помолчали, но она попыталась еще:
– А не ты жил в Карпихиной хате с хохлушкой с дистанции связи?
Шкр-ов покачал головой и тоже приступил, отчетливо:
– Вы – Марию Ивановну Писаревскую – помните?
– Так подружка моя.
– У нее дети: Оксана, Григорий, Рита, Федор и Виктор, – подождал: встал следующий кирпич? – идем дальше: – я Виктора сын. Помните, – да вот же: самое простое! – сразу надо было, – баллон вам газовый кто прикатывал?
– Ты! А мы с тобой блукаем! – беззубо рассмеялась баба Дуся, разгладила фартук и шлепнула Шкр-ова по коленке. – Да всё я помню. Я же тебе удочки деда Сени отдала…
– Три! Я мясо у вас брал, – не забыл: по три двести! – передавал сумарики на Оренбург!
– И в Палатовке ты построился. И пчелу держал…
Шкр-ов мученически вздохнул. Но больше уже не мог – бесполезно. И кивнул: хрен с тобой, да. Пускай так, да.
– А я тебя сразу угадала. Да ты чи и не изменился? И медку нам, и на столб лазил, когда электричество оборвало, – и обмерла, словно внутри нее столкнулись два равносильных железнодорожных состава: вспомнила! – Так тебя песком на карьере засыпало… Я ж была на похоронах… Отец плакал: я виноват. Гроб криво встал, и все побоялись направить, а Сашка Уколов прыгнул, поправил, и через год его на переезде, – показала руками: бах и бах! – испуганно взглянула на Шкр-ова и отсела, перекрестилась, посмотрела на дверь, на окно: позвать?
И встала – голову ее покрывала черная шапочка с нашитыми красными языками пламени, взяла из коробки от сахара свечу и подкралась к огню – поджечь.
– Как дядь Боря ваш?
Заключительный муж Гусаковой, лет на тридцать младше, работал, кажется, сантехником, но, непонятно где набравшись блатных понтов, сел за драку, с зоны вернулся с язвой, баба Дуся отпаивала его молоком, а он продолжал кидаться на людей.
– Бог, видно, оглянулся на мои страдания, – Гусакова отвечала словно сама себе, не оборачиваясь, – ехал на мотоцикле на Новоездоцкую, один и дорога пустая. И одно-единственное дерево там стояло. Он точно в него головой, – никак не могла зажечь свечку, совала куда-то одинаково мимо, словно видела рядом другой огонь, – а Мария Ивановна подружка моя была. Как плохая стала – всё в куколки играла…
Шкр-ов на одно мгновение расплакался, вскочил и, еще не разгладив лица, поймал бабкин локоть и навел фитиль на язычок пламени, словно продел нить в иглу.
– Плохо я вижу, – вот теперь она говорила именно Шкр-ову и страдала, что не может по имени, как живого, – опухоль у меня в мозгу. Говорят, в Израиле вырезают такое… Через нос? – не посмеялись над ней? Бывает такое?
– Да.
– Записали меня. Может, успею подкопить.
– Я пойду. К вам внучка приезжала из Ворошиловграда, Смыкова… Белые волосы, ногти красила на ногах, каблуки.
– Платформа! Леночка. Во Владимире живет. Телефон есть.
Счастлива? Замужем? Такая же красивая? Вспомнит меня? Не сейчас. В следующий раз приеду.
Бабка еще что-то непонятно сказала, поняв, что привело и что его может поправить.
– Как?
– Рай ограждает стеклянная стена. Запомни. Рай ограждает стеклянная стена.
Пожал плечами: ну… Гусакова молча загородила выход и скособочилась, будто решив получше показать Шкр-ову фартук, и так стояла, пока он не понял, зачем посреди фартука большой карман – матушка не берет денег в руки, – и сунул в карман одну тысячу.
Вечером обстоятельства и правила заставляли проявить любовь – Шкр-ова отправили гулять с шестилетней Людой, девочка, проламывая кусты и перепрыгивая канавы, с такой страстью носилась за кошками, словно ими питалась.
– Прекрати! Пожалуйста. Это волшебное слово.
– Это не волшебное слово. Это набор букв.
По возможности он сразу опускался на лавку, лавка сразу превращалась в кровать, потом в лодку, вокруг появлялась вода, Шкр-ов опускал руку в воду, рука растворялась, вода поднималась к плечу и принималась слизывать щеку.
Он слушал, как мальчик постарше выпалил:
– Я обладаю волшебством.
Второй помолчал и сказал:
– Я тоже обладаю.
Требовать «докажи» оказалось невозможным, они без звука признали друг за другом… Люда подбежала:
– А вот там один сказал, что на войне погибло двадцать пять миллионов. А я говорю, двадцать восемь. Сколько?
– Ну, – побеждают большие цифры, – двадцать восемь.
Она побежала со счастливым:
– Двадцать восемь!!!
В толпе на площади он посадил Люду, по каким-то казавшимся ему обидными расчетам окружающих приходившуюся ему четвероюродною внучкой, на плечи – и думал, что недавно так же сажал на плечи ее маму – ничего не изменилось в нем, он тот же, хотя всё успело пронестись и измениться, его не известив; ленивой пробежкой на сцену высыпали местные герои свадеб и юбилеев, и Шкр-ов увидел свою лучшую, недостижимую участь – слева с гитарой подпрыгивал Женя Михайленко, лысый барабанщик о чем-то поговорил с клавишником, вокалистка поправила грудь, еще один малый с гитарой снял свитер и оказался в безрукавке, открывшей неестественно белые, мучнистые руки.
– Как настроение, Волоконовка?!
Площадь взревела. Из тех песен, что они «исполняли», Шкр-ов не слышал раньше ни одной, но толпа подпевала каждому куплету – так бы он хотел жить и прожить… Все, жадно запрокинувшись, посмотрели в предсалютное небо, грузный и толстошеий автор гимна Волоконовки выводил что-то неразличимое с отчетливым только «мой м-ма-аленький город, мой м-ма-аленький город…» в припеве, из-за ДК железнодорожников ударил салют, и все глядели вверх, словно готовые читать, и туда, в небо, по-мышиному семеня, взбегали огоньки и рассыпались в брызги.