Он мог бы предложить гостю место и получше, но тогда бы тому пришлось сидеть, касаясь медсестры плечом.
Мужчина опустился, потер небритый подбородок, поставил на колени серебристый кейс с красным крестом, почти такой же, как у медсестры.
– Любите работать только со своим инструментарием? – осведомился ассистент.
– Что? – вздрогнул мужчина, но, словив взгляд, брошенный на его чемоданчик, тут же исправился: – Конечно. Как говорится, все мое ношу с собой. – И он улыбнулся краешком губ.
– Омниа меа мекум порто, – повторил на латыни ассистент и улыбнулся в ответ.
На лице «коллеги» доктора Иванова промелькнула растерянность, он явно не понимал, как ему реагировать на услышанное.
«Он что, латыни совсем не понимает? – изумился медик. – Я эту пословицу еще на первом курсе выучил. Как он только рецепты выписывает? Стой, – тут же остановил он себя, – у каждого из нас есть свои секреты. Так зачем мне лезть в секреты собственного шефа. Если ему понадобился консультант, не знающий латыни, то так и должно быть».
Медсестра от нечего делать рассматривала гостя.
«Умный взгляд, решительный. Не трус. Хотя трусов среди хирургов и реаниматологов мне еще не приходилось встречать. Однако от него слишком сильно пахнет одеколоном. Медики никогда себе такого не позволяют».
– Вы хирург? – спросила она.
Ассистент тут же с укором посмотрел на коллегу.
«Ну чего ты лезешь к человеку? Разве не видишь, что ему не хочется отвечать?»
– Неужели Иванов не сказал вам, кто я? – пассажир вскинул брови. – Тогда извините, меня Артемом Дмитриевичем зовут.
Чувствовалось, что произносить собственное отчество он не привык, выговорил его с трудом.
Оконное стекло было полосатым – прозрачная полоска и матовая, матовая и прозрачная. Артем Дмитриевич подался к задней дверце и, убедившись, что «Гранд Чероки» свернул на повороте, прислонился к стене.
– Скоро приедем, – сказала молодая женщина, – а меня Ларисой зовут, когда ко мне по отчеству обращаются – не люблю.
– Тоже правильно. И я не люблю. Где Бутырка, я знаю, хотел в окно глянуть, далеко ли заехали.
– Нас и привезут, и назад доставят, – пообещал ассистент.
– В Бутырку брать билет в один конец опасно, – хохотнул небритый.
Машина сбавила скорость, остановилась. За окнами было очень светло, почти как днем. Тюремные ворота освещались не хуже стадиона во время телевизионной трансляции. Когда автомобиль въехал, ворота закрылись. Вначале доктор Иванов беседовал с охранником, потом тот, сжимая в руке пропуска, заглянул в салон. Наметанным взглядом тут же определил, что в машине никто лишний не прячется.
– Можете ехать, – он вернул документы Иванову.
По тюремному коридору они шли в сопровождении двух охранников, вооруженных дубинами и газовыми баллонами. На ходу доктор Иванов вдел халат в рукава и знаком показал, чтобы его гость сделал то же самое.
– Мы торопимся, – обратился доктор к охраннику, когда ему показалось, что тот не спешит открывать решетку-перегородку.
Коридорный, прекрасно знавший доктора в лицо, тем не менее быстрее идти не стал. За годы работы в тюрьме он выработал свой ритм передвижения и не мог представить, что можно ходить по-другому. Если, конечно, не случилось «ЧП», а то, что один из арестантов может умереть из-за его медлительности, даже при большом желании конвойный не мог отнести к чрезвычайным происшествиям. Как все работавшие в тюрьме, он воспринимал сидельцев исключительно как человеческий материал. Иначе и невозможно. Если начнешь вникать в чужие беды и проблемы, а их за решеткой на каждую душу найдется не один десяток, то просто сойдешь с ума – голова взорвется от ужаса сопереживания.
Больничную палату заливал синий ночной свет, противный и липкий. Когда отворилась дверь и конвойный подвел к кровати очкарика-первохода доктора Иванова и его бригаду, законник Хазар недовольно пробурчал:
– Спать не дают. – И сел на кровати.
– Включите свет! – распорядился доктор Иванов.
Он говорил громко, словно в послеоперационной палате не было настоящих больных в тяжелом состоянии. Вспыхнули яркие лампочки под высоким сводчатым потолком. Очкарик уже пришел в себя – сознание вернулось к нему. Он смотрел на мир одним глазом, который не мог закрыть – рассеченную бровь подтягивали металлические скобы, поставленные санитаром Александровичем. Второй глаз заплыл, да так сильно, что даже многоопытный Иванов не мог сразу сказать, есть ли он вообще.
– В операционную его! Там и посмотрим, – жизнерадостно сообщил Иванов, будто надеялся на какое-нибудь веселое открытие.
– Шнур, секи, – шепотом проговорил Хазар и оттопырил мизинец, указывая им на «коллегу» Иванова.
– Сукой буду, да это же Артист, – чуть слышно прохрипел законный, приподнимаясь на локте, – халат белый нацепил. Вот тебе и мутка.
Санитары перегрузили очкарика на каталку. Доктор обратился к небритому мужчине:
– А вы, Артем Дмитриевич, пока можете осмотреть больного, о котором я вам говорил. Интересный случай. Когда понадобитесь, я вас позову.
– Спасибо, – прозвучал степенный ответ.
Первохода повезли в операционную. Охранник выходил последним.
– Я свет оставлю включенным, – пообещал он мужчине в белом халате.
– Конечно.
Хазар, еле дождавшись, пока охранник скроется с глаз, цыкнул на мужиков, отдыхавших на ближайших кроватях. Те, кто мог, перебрались подальше от авторитетов, кто не мог, скрипя зубами, отвернулись. Несмотря на естественное любопытство, единственным желанием у них было – ничего не видеть и ничего не слышать.
– Артист, – в голосе Хазара звучало неподдельное восхищение, – проведать приехал?
Шнур смотрел на гостя настороженно и мял в руке шелковый шнур нательного креста. Дьяк, как оказалось, не спал, но даже не пошевелился, лежал с открытыми глазами, в которых не было и тени удивления. Будто вот так, запросто любой криминальный авторитет мог ночью с воли наведать тюремную больничку в Бутырке.
– Не забываю братву, – Артист поставил на кровать чемоданчик и поднял крышку, выставил четыре рюмки и фармацевтическую поллитровую бутылку с надписью «Хлористый натрий», – грев принес.
Хазар прикусил губу и вопросительно посмотрел на Артиста.
– Я тебя почти не знаю, только слышал. А слышал всякое, – холодно произнес Шнур.
– Кто говорил, тот пусть и предъявит, – попытался сохранить достоинство Артист.
– Присаживайся. Не торчи, – Дьяк сел на кровати, и стало понятно, что росту в нем никак не меньше двух метров.
Он был самым молодым из трех собравшихся в палате законных – тридцати пяти лет, двенадцать из которых он умудрился провести за колючкой. Артист картинно вынул из кейса тонкую пачку долларов – тысячи на две и положил перед Хазаром:
– На общак.
Хазар не моргнув глазом, без эмоций накрыл пачку необычайно широкой для такого худого тела ладонью, а когда поднял руку, пачки американских денег на одеяле уже не оказалось. Артист с уважением дернул волевым подбородком.
– Зачем пришел? – спросил Шнур.
– Грев подогнал, – немного растерялся обычно уверенный в себе Артист.
– Это я уже понял. Не слепой. Перетереть хотел?
Не собирался Артист первым начинать этот разговор, думал, хватит того, что он «лавэ» даст, после чего его самого и допустят на толковище. Но ошибся Артем Кузнецов по погонялу Артист. Воры деньги взяли и даже спасибо не сказали.
– Если нет чего перетереть, то будь здоров, разойдемся краями, – тихо сказал Шнур.
– Не спеши, – Хазар поднял руку, останавливая соседа по палате, – может, дело скажет. Пошли в «шушарку».
Санитар с дипломом безропотно уступил блатным свой небольшой кабинетик, хотя уже и задремал там на старом диване.
– Монгол маляву прислал… – начал Артист, когда они остались без посторонних ушей.
– Не тебе подогнал, а нам… братве, – уточнил Шнур.
– Он у вас спрашивает согласие на то, чтобы Карла казначеем общака поставить, – Артист говорил так тихо, что голос его растворялся в воздухе, едва слетев с губ.
– Может, и спрашивает, – заметил Шнур, чуть улыбнувшись, – тебе-то что? Тебя на толковище Монгол не звал.
– Я же такой, как вы. Я тоже коронован на вора.
– Кто тебя короновал, я знаю, – вставил Дьяк, и когда повел плечом, то из-под спортивного костюма показалась восьмиконечная звезда, – только ты законным за «лавэ» стал. Может, на воле тебя кто вором и считает, только не здесь, – Дьяк обвел взглядом осыпавшиеся стены, – на хате тебя бы в мужики определили, а там видно было бы…
– Да у меня бригада одна из самых крутых, – не выдержал Артист и тут же понял, что вновь ошибся, не стоило говорить про это.
– У вора бригады быть не может. Вор на авторитете держится. Базарим, а мне кажется, что не на толковище ты пришел, а «прописку» на хате получаешь. Сколько ходок за тобой? То-то, что ни одной.
Хазар покачал головой:
– Справедливо ты говоришь, Шнур. Но и Артисту есть что сказать. Он не последний в этом мире. Делом доказал.
– Нельзя Карла смотрящим за общаком ставить, – выдохнул Артист.
– Предъявить ему хочешь? – спросил Дьяк.
– Я про Карла ничего плохого не скажу, не слышал. Но теперь времена другие, Монгол по старинке живет. Теперь общак – это не золотые червонцы, в подполье закопанные. Смотрящим человек с новым мышлением должен стать, который и в банковском деле разбирается, и связи у него по всему миру должны быть. Деньги теперь крутятся, через оборот растут.
– И ты это нам объясняешь? – произнес Хазар. – Монгол считать умеет и за Карла ручается.
– Они оба из прошлого, – не выдержал Артист, – вокруг молодые и образованные, языки знают, за границей учились. Они их – стариков вмиг по деньгам сделают. Молодым дорогу давать надо.
– Смотри ты, – осклабился Шнур, сверкнув фиксами, – как лектор советский заговорил.
– Я же не себя предлагаю, – набычился Артист, и его небритый подбородок пошел складками, – я о братве пекусь. Общак – это святое.
Шнур уже открыл рот, чтобы сказать, но Хазар поднял ладонь, чувствуя, сейчас пойдет косяк и лучше вмешаться.
– Кого предлагаешь?
– Пашку-Крематория, – выдохнул Артист.
– Знаем такого, – проскрипел Хазар, – но Карлу он не ровня. Только год, как коронован на вора в законе. И ходка за ним всего одна числится.
– Не я его короновал, – ухмыльнулся Артист, – ты, Хазар, об этом лучше Шнура спроси.
– Пашка-Крематорий и мой крестник, – неохотно подтвердил Шнур, – так что за него я отвечаю, но предлагать его не стану…
Законные смотрели на Шнура, ожидая продолжения, старый вор сглотнул набежавшую слюну:
– Вроде… был за ним один косяк. Но обошлось, не подтвердилось.
– Значит, и не было косяка. Пашка в финансах разбирается, под ним два банка с филиалами по всей России, партнеры за рубежом. На Западе татуированных боятся, а Крематорий держаться в обществе умеет. Он с любым договорится. Под него серьезные люди на Западе подпишутся. Сами видите, что сейчас в России творится. Менты да конторщики крышевать принялись. Что будете делать, если они в один момент все наши счета в стране перекроют?
– Выслушали мы тебя, – спокойно подытожил Хазар, – если сказал все, что хотел. Подумаем. Твое право предложить.
– Пашку ставить надо, он аналитик, – Артист почувствовал, что перед ним непробиваемая стена. Выслушали, деньги взяли, но сделают все равно по-своему.
Держать удар блатные научены, в этом не одно поколение следователей убедиться успело, и давить на них тяжело, если не бесполезно.
– На наше толковище тебя не звали, – напомнил Дьяк.
– Потому и пришел, чтобы совета спросить, – уже подобрел внешне Артист, хотя в душе ему хотелось послать воров старой закалки куда подальше.
Он уже объехал всех, на кого мог рассчитывать, настраивал за Пашку-Крематория, давил на то, что Пашка силен в легальном банковском бизнесе и команда специалистов у него серьезная. Пока получалось серединка на половинку. Молодые авторитеты, не сильно придерживающиеся понятий, считавшие, что старикам стоит отойти от активных дел, готовы были поставить на Пашку. А старики, те, кого короновали еще при советской власти, склонялись к тому, чтобы поддержать Карла. Да и Монгол его предлагал. Не хватало Артему Кузнецову нескольких голосов. Но хуже всего, что против Карла Артист ничего не мог предъявить. Не числилось за ним ни одного несправедливо решенного конфликта в криминальном мире. Рамсы разводил аккуратно, по справедливости.
– Я-то все понял, – Хазар кивнул, – а ты думаешь, мы не понимаем, что медвежатник, вскрывающий по ночам сейфы, и кроты, роющие подкопы под хранилища, это вчерашний день? Что теперь повсюду компьютеры-шмутеры и карточки пластиковые? И Карл это понимает не хуже тебя, и Монгол. Если братва посчитает, что Пашка-Крематорий казначеем станет, так тому и быть.
В дверь «шушарки» коротко постучали – стоявший на шухере арестант со сломанной рукой увидел, как открывается дверь операционной и из нее выкатывают тележку с первоходом.
– Пора, – попрощался Артист.
Долго воры не толковали. Хазар, устроившись на кровати, вытащил из шва рубашки тонкий капиллярный стержень и принялся отписывать Монголу ответ-маляву. Мог он воспользоваться и мобильником, припрятанным в матрасе, но был уверен, что менты взяли его на прослушку. Одно дело позвонить, чтобы передали на хату хрусты или подогнали водку, другое – сообщить, кого воры рекомендуют поставить казначеем общака.
Закончив писать, Хазар густо прошил сложенный в несколько раз лист бумаги суровыми нитками и склонился над одним из больных.
– Тебя завтра на операцию увезут. Передашь санитарке, у нее пятно красное на щеке с пятикопеечную монету.
Татуированный с переломанной ногой принял письмо и ловко пристроил его под грязные бинты на гипсовой повязке.
Возвращаясь по мрачным коридорам Бутырки, Артист буквально спинным мозгом ощущал, что, доведись ему попасть сюда в качестве арестанта, не выдержал бы и недели. Тюремный воздух был буквально напоен страхом, насилием и безысходностью. Не мог он представить себя в тюремной камере – хате, пусть даже на самом привилегированном месте, положенном ему как вору в законе. Артист привык к роскоши, привык в разговоре, в любом конфликте чувствовать за собой силу бригады, мощь стволов. А отбери у него «братков» со стволами, деньги… и станет ясно, что, по большому счету, он сам никто и фамилия его никак. Своего авторитета – ноль. Воры дали ему это почувствовать. Они, прошедшие пересылки, зоны, ощущали себя в Бутырке так же естественно и непринужденно, как он, Артист, в дорогом ресторане. Они и за решеткой умели поставить себя, могли взять все то, что хотели.
Его не покидало чувство, что на выходе «рекс» преградит ему дорогу, а сзади навалятся конвойные и поволокут на хату, заломив руки, чтобы больше никогда не выпустить на свободу. Впервые выколотая на плече змейка, обвившая кинжал, знак законного, спрятанная под дорогими рубашкой и пиджаком, жгла его.
«Это сейчас воры разговаривали со мной уважительно, почти как с равным. А окажись я с ними в одной камере? Не признай они меня? Определи в мужицкое сословие? Разговор тогда короткий. Времени до отбоя, и, как хочешь, выведи воровскую татуировку. Можешь лезвием срезать вместе с кожей, можешь кипятильником выжечь».
Лишь оказавшись в реанимобиле, Актер почувствовал некоторое облегчение и вздохнул немного свободнее. Наконец исчез липкий, почти панический страх, возникший, когда он переступил порог тюремной больнички после терки с ворами.
Медсестра уже не сомневалась, что перед ней никакой не врач, а тот, кого следовало провести в Бутырку для разговора с авторитетами.
– Артем Дмитриевич, – игриво сощурив глаза, молодая женщина покачивала ногой, затянутой в еле заметный чулок, – не найдется ли у вас сигареты?
Артем Кузнецов с готовностью предложил пачку. Женщина быстро взяла сигарету, опустила ее в карман халата. Пальцы она держала поджатыми к ладоням. Как медик, она не могла позволить себе длинные накрашенные ногти. Артист, забыв, где находится, сжал сигарету зубами и готов уже был щелкнуть зажигалкой.
– Артем Дмитриевич, – покачала головой Лариса, – тут не курят.
Реанимобиль выехал за ворота тюрьмы. Водитель проехал три квартала. Машин на улицах было немного – ехать одно удовольствие. Огромный «Гранд Чероки» замаячил спереди, справа из окошка высунулась рука. Оба автомобиля остановились у бордюра.
– Ваша остановка, – сказал доктор Иванов, отодвинув матовое стекло.
Артист бросил взгляд на стройные ноги медсестры, заметил недовольное выражение лица ассистента.
– Если будет свободное время, позвоните, Лариса, – сказал он и протянул женщине пластиковый прямоугольник визитки, на котором был только номер мобильного телефона.
Артист сбросил белый халат, запихнул его за носилки и, не прощаясь, вышел из машины.
– Типчик еще тот, – с раздражением произнес ассистент, когда дверца микроавтобуса захлопнулась.
– Нормальный, – пожала плечами Лариса.
– Слишком много про себя мнит. Ты посмотри на машину, на какой он ездит! Чем мощнее автомобиль, тем слабее мужик, который сидит за рулем. Так он свою неполноценность компенсирует.
– Он не сам за рулем сидит, – улыбнулась женщина, спорила она просто так, чтобы немного позлить коллегу.
– Мне он не понравился, – ассистент покосился на визитку, которую медсестра все еще держала в руке.
– Он этого и не добивался. Есть мужики, умеющие добиваться в жизни того, чего хотят, а есть и другие.
– Я понимаю, что он не мечтал о медицине.
«Гранд Чероки», развернувшись прямо посреди улицы, пересек двойную сплошную линию посередине дороги и исчез за поворотом. Артист, вопреки своему обыкновению, расположился на заднем сиденье, добрую половину обзора ему закрывала широкая спина водителя. Рядом с Артемом Кузнецовым с плоской фляжкой в руке сидел тот самый Пашка-Крематорий, за которого он агитировал воров. Хороший костюм на Пашке смотрелся органично, как и золотистый, чуть поблескивающий в свете фонарей галстук. Единственным не просто дорогим, а вызывающе дорогим предметом в его гардеробе были часы в тяжелом золотом корпусе. Четыре небольших бриллианта на нем кололи тонкими лучиками глаза Артисту, фиолетовым цветом отливало стекло из хрусталя.