Все они сидели за самодельными столами, отяжелев от недосыпания и непривычной тишины. Голые лампочки светили тусклым, унылым светом. Деревянные солонки и бутылки с оливковым маслом казались ненужными оазисами среди пустыни столов. Многие парни были одеты в форму вспомогательной милиции[6]. Слишком просторные для них кителя цвета хаки и широкополые шляпы придавали им особенно юный вид. Несколько человек из Хаганы — нелегальной организации самообороны — были в гражданской одежде. Когда при защите еврейских поселений от арабов члены этой организации попадали в руки англичан, их отправляли в тюрьму вместе с арабами.
Наконец явился командир отряда Бауман. Одет он был в бриджи для верховой езды и черную кожаную куртку. Костюм этот напоминал об уличных боях 1934 года в Вене, когда злобный карлик Дольфус, крестясь после каждого выстрела, приказал открыть огонь из пушек по рабочим домам. Пушки били в упор по балконам с цветочными горшками и сохнущим бельем. Бауман получил кожаную куртку, а также нелегальную, но вполне серьезную подготовку в рядах шуцбунда[7]. У него было круглое живое лицо венского подмастерья-булочника. Лишь иногда, в моменты усталости и раздражения, на этом лице появлялась печать Того, Что Надо Забыть. У Баумана эта печать была связана с тем, что именно его родители жили в одном из домов с балконами, уставленными цветочными горшками, а также с ощущением, оставшемся на его лице от теплой влаги плевков юмориста-надзирателя в Граце, разносившего по казармам завтрак.
Бауман выстроил парней вдоль стены, отделяющей столовую от кухни.
— Грузовики прибудут через двадцать минут, — объявил он, скручивая сигарету. Иврит его был так себе. — Большинству из вас известно, о чем речь. Участок, площадью около 1500 акров, который мы должны захватить, куплен несколько лет назад нашим Национальным фондом у землевладельца-араба по имени Заид Эффенди эль-Мусса, проживающего в Бейруте и в глаза не видевшего своей земли. Участок состоит из холма, примыкающей к нему долины и ближайших пастбищ. Холм этот — груда камней, плуг не касался его последнюю тысячу лет, но — со следами террас, сооруженных в древности евреями. На этом холме будет создано новое поселение Башня Эзры. На некоторых полях в долине работали арабы, арендаторы Заида Эффенди, живущие в соседней деревне Кафр-Табие. Им заплатили компенсацию, в три раза превышающую стоимость земли. На эти деньги они могли купить участки лучше этих — по другую сторону холма. Один из арендаторов даже купил фабрику по производству льда в Яффо.
Кроме того, имеется бедуинское кочевье, пасущее без ведома Заида Эффенди на его пастбищах каждую весну своих овец и верблюдов. Шейх бедуинов тоже получил денежную компенсацию. Когда сделка была оформлена, жители Кафр-Табие вдруг вспомнили, что часть земли принадлежит не Заиду, а является общей собственностью деревни. Эта часть шириной около ста метров тянется от подножья до вершины холма и делит его на две части. Общинную землю по закону можно продать только с согласия всех жителей. В Кафр-Табие 563 души, принадлежащие 11-ти хамулам, то есть кланам. Каждого из старейшин клана пришлось подкупать отдельно. Получены отпечатки пальцев всех 563-х жителей, включая младенцев и деревенских дурачков. Кроме того, трое жителей много лет назад уехали в Сирию. Их пришлось разыскать и подкупить. Двое жителей — в тюрьме, двое умерли за границей; документов об их смерти не имелось, их пришлось добыть. В результате сделки каждый квадратный метр каменистой почвы обошелся Национальному фонду примерно во столько, сколько стоит квадратный метр земли в центре Лондона или Нью-Йорка…
Он бросил сигарету и потер правую щеку ладонью — по привычке, оставшейся от общения с надзирателем в Граце.
— Чтобы покончить с этими маленькими формальностями, понадобилось два года. А когда с ними покончили, разразился арабский бунт. Первая попытка войти во владение собственностью провалилась. Поселенцы были встречены градом камней и отступили. При второй, более энергичной попытке, жители открыли огонь и убили двух человек. Это случилось три месяца назад. Сегодня вы сделаете третью попытку, на этот раз успешную. За ночь на холме надо построить частокол, сторожевую вышку и первые жилые помещения. До рассвета участок должен быть захвачен. Через два часа второй отряд приведет на холм колонну поселенцев. До утра арабы ничего не заметят. Днем они едва ли решатся напасть. Критическое время — первые несколько ночей. Потом пункт будет уже укреплен.
Кое-кто из наших осторожных боссов предлагает подождать спокойных времен. Участок отстоит от ближайших еврейских поселений на расстояние в одиннадцать километров. Поблизости сирийская граница, откуда проникают мятежники. Но именно по этим соображениям мы решили не ждать. Едва арабы поймут, что им не лишить нас наших законных прав, они предпочтут с нами договориться. Но заметив с нашей стороны слабость, нерешительность, они сперва обдерут нас как липку, а потом сбросят в море. Вот почему нынче ночью Башня Эзры должна стать на холме. Осталось пять минут. Пошлите людей на кухню за кофе.
В час двадцать Бауман и сорок парней выехали на грузовиках с потушенными фарами из ворот поселения.
3Некоторое время просторное помещение столовой, освещенное электрическими лампами, пустовало.
Около двух зашел часовой Миша, налил себе из кухонного бойлера стакан кипятка и отправился будить поваров и раздатчиков. Через 15 минут они потянулись в столовую, с еще припухшими от сна лицами, но взбодренные холодным душем. Сегодня им пришлось встать на три часа раньше обычного, чтобы накормить новеньких, которые через час отправятся в путь. Через несколько минут на столах появились миски с салатом, горки толсто нарезанного хлеба, глиняные кружки и алюминиевые миски. Грубые еловые столы стали выглядеть веселее. Сто пятьдесят мужчин и женщин, которым предстояло отправиться с автоколонной, расселись за столами. По обычаю рассаживались в том порядке, в каком входили, не выбирая места и соседства, по восемь человек за каждым столом. Обычай этот облегчал работу раздатчиц и одновременно служил целям социальной смычки, перемешивая членов киббуца три раза в день.
На этот раз их состав был несколько необычным: двадцать пять молодых людей, будущих поселенцев Башни Эзры, и сто двадцать добровольцев, которые должны были помочь новичкам построить до заката солнца укрепленный лагерь, а потом, в конце первого дня, вернуться домой. Вспомогательный отряд прибыл из старых киббуцов Иудеи и Самарии, из Израэльской долины и Верхней Галилеи. То были в большинстве своем известные всем люди, кое-кто и с легендарным прошлым халуцианских времен. Новички, сидя среди молчаливых и сосредоточенно жующих ветеранов, были преисполнены благоговения. Хотя именно новички были в центре событий, они невольно стушевывались среди сидящих среди них внушительного вида ветеранов, не обращавших на них особого внимания. Потерявшие от волнения аппетит, новички были слегка разочарованы внешней прозаичностью этого рокового ночного часа, которого они месяцами и годами страстно ждали.
Дина обрадовалась, увидев, что оказалась рядом с легендарным Вабашем, одним из двенадцати первых поселенцев Дгании, приехавших из Польши в 1911 году. Вабаш казался Дине настоящим библейским патриархом. Белая курчавая борода покрывала все его лицо и росла даже из ноздрей и ушей. Голубоглазый, в голубой рубашке с отложным воротничком и вельветовых коричневых брюках, перетянутых поперек внушительного живота потрепанным кожаным ремнем, он сосредоточенно ел свою кашу. Борода мешала еде, и он привычным жестом засовывал ее за воротник рубашки. Дина ощущала трепет от близкого соседства со столь выдающейся личностью. Наконец она легонько коснулась его локтя:
— Товарищ Вабаш, хотелось бы знать, о чем вы думаете?
Он удивительно легко повернулся, его ложка повисла в воздухе:
— Что, дорогая?
Сидевший напротив Джозеф скорчил свое умное обезьянье лицо в насмешливую гримасу. В этот момент он ей определенно не нравился. Она тронула Вабаша за руку:
— Как это прекрасно, что вы приехали к нам на помощь!
Он снова повернулся к ней, и Дина невольно отметила, что глаза у него водянистые, а круглое, детское лицо, если убрать бороду, выглядело бы бесцветным и невыразительным.
— Так ты, дорогая, из новых халуцим? Хорошо, очень хорошо. Вы, молодежь, продолжаете начатое нами дело.
Дина пожалела, что затеяла этот разговор. В сторону Джозефа ей не хотелось смотреть, и она принялась за салат. Однако старый Вабаш, покончив с кашей, разговорился. Мягким голосом рабби, с явно выраженным идишистским акцентом, он говорил о национальном возрождении и социалистическом идеале, о счастье строить дважды обетованную землю и о трагедии миллионов, томящихся в изгнании. Снова и снова он торжественно произносил слова «массы» и «миллионы» и, казалось, получал мрачное удовольствие от таких слов, как «трагедия» и «преследования». Но Дине казалось, что эти слова, сочась сквозь кудри его белой библейской бороды, теряли по пути всякое реальное значение и не имели никакого отношения к изъязвленной ткани ее памяти, к Тому, Что Надо Забыть. Наконец свисток возвестил о том, что грузовики готовы. Послышалось громкое шарканье ног разом поднявшихся со своих мест людей. Не сказав на прощанье старому Вабашу ни слова, Дина вместе со всеми шла к дверям. В широком проходе между столами с ней столкнулся Джозеф. Казалось, она вот-вот заплачет.
— Так ты, дорогая, из новых халуцим? Хорошо, очень хорошо. Вы, молодежь, продолжаете начатое нами дело.
Дина пожалела, что затеяла этот разговор. В сторону Джозефа ей не хотелось смотреть, и она принялась за салат. Однако старый Вабаш, покончив с кашей, разговорился. Мягким голосом рабби, с явно выраженным идишистским акцентом, он говорил о национальном возрождении и социалистическом идеале, о счастье строить дважды обетованную землю и о трагедии миллионов, томящихся в изгнании. Снова и снова он торжественно произносил слова «массы» и «миллионы» и, казалось, получал мрачное удовольствие от таких слов, как «трагедия» и «преследования». Но Дине казалось, что эти слова, сочась сквозь кудри его белой библейской бороды, теряли по пути всякое реальное значение и не имели никакого отношения к изъязвленной ткани ее памяти, к Тому, Что Надо Забыть. Наконец свисток возвестил о том, что грузовики готовы. Послышалось громкое шарканье ног разом поднявшихся со своих мест людей. Не сказав на прощанье старому Вабашу ни слова, Дина вместе со всеми шла к дверям. В широком проходе между столами с ней столкнулся Джозеф. Казалось, она вот-вот заплачет.
— Беда в том, — сказал Джозеф с усмешкой, — что он все твердил: «миллионим, миллионим». Приходило тебе в голову, что на иврите нет слова «миллион»? Самая большая цифра у нас тысяча. Поэтому ему приходилось пользоваться современным, числительным в древней форме множественного числа. Вот что так раздражает. Надо изъять миллион из нашего словаря. Тысячу еще можно представить, миллион уже абстракция.
Они вышли вместе с толпой во тьму и стали ждать своей очереди на грузовик. Вовсю светя фарами одна за другой подъезжали машины, брали людей и, трясясь по каменистой дороге, двигались к распахнутым воротам. С уходом каждого грузовика тьма все больше сгущалась. Свежий утренний ветер долетал с моря, звезды сурово молчали.
Рядом с Диной будто по стойке «смирно» стоял Шимон, окутанный одиночеством, как плащом.
— Давай залезем на самый верх грузовика, — предложила Дина. — Чудесно ехать наверху.
После двух часов ночи последний грузовик автоколонны двинулся к далекому, залитому светом звезд холму, непотревоженному человеком за последнюю тысячу лет, к тому месту, которое станет киббуцом Башня Эзры.
4В 6.30 утра мухтара деревни Кафр-Табие разбудил его старший сын Исса:
— Отец, они захватили Собачий холм.
Мухтар встал с постели и вышел на балкон. Вершина каменистого, бесплодного холма, казалось, кишела от маленьких, ползающих фигурок. Посреди этого суетливого муравейника можно было различить нечто вроде мачты. Это была сторожевая вышка.
— Дай сюда бинокль, — приказал мухтар сыну.
В бинокль вышка была видна во всех деталях. На ее верхушке, как глаз циклопа, горел прожектор. По ночам прожектор будет посылать вести собратьям оккупантов, оскверняя мирную темноту холмов. Вокруг вышки строился лагерь, натягивали колючую проволоку и рыли траншеи. Уже стояло несколько палаток и возводилась стена деревянного разборного дома. А вокруг суетятся фигуры: роют, стучат и бегают в такой чуждой, непотребной спешке, в гнусной одежде, с непокрытой головой и расстегнутых рубашках. А как отвратительны их бесстыжие женщины с голыми икрами и пупками, выглядывающими из-под рубах. Шлюхи, суки и сукины дочки!
Мухтар опустил бинокль. Его лицо стало желто-зеленым, как от приступа малярии, глаза налились кровью. Его чуть не вырвало при мысли, что отныне первым, что станут встречать его глаза по утрам, будет эта мерзость, эта скверна, этот наглый вызов чужаков.
Псы Собачьего холма, роняя свое дерьмо, валяясь в нем, будут строить на нем свою крепость. Все погибло. Отравлена вся округа. Никогда больше ему, мухтару Кафр-Табие, не радоваться, выходя на свой балкон, глазам его не покоиться, созерцая Божье творенье, не смотреть на неторопливо, с достоинством идущих за сохой феллахов, не следить за стадами овец на склонах холма. Глазам его — упираться отныне в одну точку, в этот отравленный фонтан зла, источник святотатства и искушения.
Из глубины дома послышались шаги. Стуча палкой, не обращая внимания на почтительные приветствия сына и внука, слепой старик приблизился к парапету балкона и повернул лицо в сторону холма.
— Где? — спросил он отрывисто. Его жидкая седая борода торчала вперед, орлиный нос, казалось, принюхивался, чтобы почуять в воздухе запах оккупантов.
— Там, на Собачьем холме, — смиренно ответил мухтар, показывая палкой старика направление. — Я не виноват, — сказал он хриплым, жалобно дрожащим голосом. — Землю продали бы и без меня, а мы бы ничего не получили. — Старик не ответил, не пошевелился. — Я получил только восемь сотен, а они все равно бы продали. Я ничего не мог поделать. Эти свиньи нас обманули. В Хубейре они заплатили по семь фунтов за дунам, и еще пятьсот — мухтару.
Старик опять ничего не сказал и через несколько минут повернулся и ушел в дом. Мухтар отправился в спальню, не оглянувшись на холм, но на спине своей, между лопаток, он чувствовал, что холм глядит на него с насмешкой, как чувствуют дурной глаз. …Мухтару грозили две беды: петля англичан и пуля арабских патриотов. Патриоты были повсюду, по всем холмам, возглавлял их знаменитый революционер из Сирии Фаузи эль-Дин Каукаджи — дай ему Бог долгих лет жизни, только подальше от мирной деревни Кафр-Табие. Но беда в том, что тайный штаб патриотов был в настоящее время на расстоянии не больше трех часов езды, и люди его регулярно наведывались в деревню, взимая дань в пользу Дела овцами, мукой и табаком.
…Патриоты зашли слишком далеко — убивают не только евреев, но и англичан. Повернули против самого правительства. А военные власти в последнее время надумали взрывать дома, наказывая жителей мирных деревень, вроде Кафр-Табие. Конечно, Арабский банк щедро давал жертвам кредит на постройку нового дома, но все равно, — дом есть дом, а если это такой хороший дом, как у мухтара, не стоит рисковать, не говоря уже о собственной шее, которой в случае чего никакой банк не поможет.
С другой стороны, Фаузи совершенно ясно просил послать гонца, если евреи снова попытаются занять Собачий холм. Интерес вождя патриотов понятен. Он хочет раз и навсегда показать всему миру, что арабский народ решил положить конец строительству новых еврейских поселений. Если Фаузи повезет, эти псы никогда не решатся сюда вернуться, и непрерывная утечка земли в их руки прекратится.
Да, цель Фаузи абсолютна ясна, и можно надеяться, что он сотрет псов, захвативших Собачий холм, с лица земли. Мухтар глубоко вздохнул. О, проснуться утром, взглянуть на холм и увидеть, что вышки нет, а эти ползающие насекомые исчезли, как джины при свете дня! Дышать чистым воздухом, созерцать мирную страну, тихие холмы. Бог свидетель, это будет!
Мухтар поднялся. Он принял решение. Он дал обещание Фаузи эль-Дину, и он его сдержит, каковы бы ни были последствия. Пусть англичане взорвут деревню, пусть взорвут даже его собственный дом, но они убедятся, что угрозами и жестокостью не победить народ, объединенный решимостью защитить свою землю от оккупантов. Кроме того, — что англичане смогут доказать? Кафр-Табие — мирная деревня, феллахи спят сном праведников и ничего не знают.
…Решив так, мухтар успокоился и почувствовал мир в душе. Он знал, что он слабый, порочный и корыстный человек. Но он также знал, что любовь его к этим холмам и к этой земле сильна и что он будет защищать ее любой ценой — хитростью, отвагой, обманом. Он был готов — по крайней мере, в эту минуту — хоть в петлю, и был уверен, что не дрогнет даже перед петлей.
5Колонна прибыла на место перед рассветом. Машины полегче взобрались почти на вершину. Моторы ревели, радиаторы разбрызгивали воду, машины ползли со скоростью трех километров в час вверх по склону, по клочковатой, сухой, осыпающейся земле. Тяжелым машинам пришлось остановиться на полпути к вершине, где кончалась грунтовая дорога.
Бауман с парнями поджидали колонну на вершине. Они приехали два часа назад и уже вполне освоились среди негостеприимных, освещенных звездным светом камней. Отряд рассредоточился вдоль волнообразной седловины холма и у скалы, нависающей над скатом. В воздухе мелькали огоньки сигарет, резко выделяясь на фоне звездного неба. На вершине, на этом господствующим над округой месте, был аккуратно размечен прямоугольник земли 80 на 50 метров — площадь будущего лагеря. Прерывисто, с натугой, тарахтел трактор с плугом, проводя первую символическую борозду, что по арабскому обычаю означало, что новые поселенцы завладели землей.
Около половины шестого небо над холмом с восточной стороны слегка засветилось, готовясь к новому дню. Сероватая бледность расползлась, растворяя одну за другой звезды, и вот, как бы в спешке, выкатилось солнце. За четверть часа безоблачное небо из светло-серого стало зеленовато-голубым, и со всех сторон обрисовались в своем нормальном, дневном виде бесплодные, заброшенные, плавно изогнутые холмы. Коричневые вблизи, на расстоянии они казались светло-серыми, с фантастическим, нежно-сиреневатым оттенком у горизонта. Людям открылся голый и пустынный, но смягченный временем пейзаж. Скалы стояли навечно, редкие и чахлые оливы источали спокойную покорность, ястребы кружили над холмами, плавной кривой полета как бы повторяя очертания холмов.