– Слушай, ты будешь мясо брать или нет? – сердито спросил невысокий полный армянин в длинном черном плаще и черном кашне, нетерпеливо переминавшийся рядом. Он часто бывал на Старом рынке, потому что и жил неподалеку, и держал в двух шагах, на Алексеевской, ресторанчик с армянской кухней. Кажется, его звали Сурен, а фамилию Люба не знала. – Я тороплюсь.
– А почему вы ко мне на «ты» обращаетесь? – обиделась покупательница. – Что я вам, девчонка?
– Хотел показать, что вы, – он подчеркнул голосом, – еще совсем молодая, ничего не понимаете в мясе.
– Я не понимаю?!
– Конечно, не понимаешь. Говоришь, мясо кровавое, а оно такое потому, что туша висела не за ноги подвешенная, а за голову. Понимаешь, да?
– А какая разница? – высокомерно фыркнула женщина.
– Вот видишь, какая, – Сурен показал на два куска. – Когда за ноги подвешивают, кровь быстрей стекает. Когда за голову, она в туше остается. Поэтому мясо выглядит неаккуратно, как ты сказала. И суп из него варить не нужно – долго ждать, да и бульон грязный получится.
– Ага! – торжествующие воскликнула женщина. – Грязный! Сами говорите!
– Грязный – значит мутный, некрасивый, – терпеливо пояснил Сурен. – Оно не для варки, не для супа. Такое мясо надо знать как готовить. Для лобио – самое милое дело. Ты умеешь лобио готовить? А ела когда-нибудь? Нет?! Ну, приходи ко мне в ресторан, попробуешь – потом только такое мясо будешь брать.
– Нет уж, спасибо, – с мстительным выражением сказала покупательница, – мне лучше вот этой свинины дайте! Вот этот кусок, постненький.
Сурен так и вздернулся возмущенно, хотел заспорить, однако Люба выразительно взглянула на него и пожала плечами, и он смирился и только пробормотал:
– Оставь мне все вот это мясо, хорошо? Я сейчас вернусь, только со Степой поговорю.
Он отошел, а Люба положила на весы выбранный «постненький» кусок, назвала цену. Покупательница начала доставать кошелек.
Люба молчала, конечно, но в душе сочувствовала: эта женщина и впрямь вообще ничего в мясе не понимала, хоть было ей уже далеко за сорок. Впрочем, Люба тоже мало что о мясе знала, пока в рынок не пришла. Большинство людей такие. Они делят мясо на два сорта: дорогое и дешевое. А, вот еще что знают: кости и мякоть. Ну, кое-кто все же свинину от говядины и баранины отличит, хотя есть и такие, которые подойдут к прилавку и спросят:
– А это что, баранина?
И когда ответишь, телятина, мол, или свинина, очень удивляются. У многих девчонок это вызывает усмешку, а Люба относится снисходительно. Помнит, как сама учила, придя в рынок: этот кусок – краешек, этот – шейка, этот – окорок, это ребра, ножка, краешки, грудинка, задняя часть, моталыги, крестец… Но если кто любит какой-то один вид мяса, скажем, свинину, то со временем и опытом начинает в ней разбираться. Хорошие хозяйки, например, выбирают мясо по салу. Оно должно быть маслянистое, тогда и мясо окажется хорошим. А этот «постненький» кусочек, который выбрала покупательница… Его в рот не вломишь, даже после долгого приготовления. Бывают такие свиноматки, которые не растут. Обычно скотину забивают в шесть-семь месяцев, а этой вроде уже и год с небольшим, а она все маленькая. И если ты знаешь, что свинину привезли с частного двора, а на ней сала нет, значит, она будет долго вариться и останется жестковатой, что ты с ней ни делай. А непонимающим таким, вроде этой женщины, как раз нравится: постненькая, мол. Так ведь любую свинину можно сделать постненькой, если сало с нее обрезать. Впрочем, это всего лишь доказывает, что правы те, кто говорит: не бывает плохого мяса – бывает плохой товар, и на всякое мясо есть свой покупатель.
Женщина взяла пакет, сдачу и отошла. Люба с бараньей Валей понимающе переглянулись, однако Любе отчего-то показалось, что Валя ее исподтишка рассматривает.
– Ты чего? – спросила смущенно.
– Да ничего, – пожала та плечами. – А что?
– Так смотришь…
Валя вытаращила глаза:
– И посмотреть нельзя?! Давно ли? Тогда паранджу надень!
Валя обиделась и отвернулась. Где ей понять, что Люба чувствует себя так, будто с нее кожу содрали! Кажется, все знают о том, как она провела вчерашний вечер… собственно, только два часа из этого вечера, но ей хватило, чтобы сойти с ума, и, кажется, надолго, если не навсегда…
– Любочка, ну что, я заберу мясо?
Это Сурен подошел.
– Сколько с меня сегодня?
– А сколько вы берете?
– Да все, как всегда. Хорошо, что та дамочка такая тупая попалась, мне больше достанется.
Люба начала взвешивать.
Да что такое, чудится или в самом деле взгляд Сурена тоже так к ней и липнет? То есть они, кавказцы всякие, всегда на русских женщин особенно смотрят, неважно, старая или молодая, но сегодня что-то особенней особенного, честное слово!
А может, на воре шапка горит? Да ладно, относись к жизни проще! Что произошло-то, на самом деле? Ничего. Всё…
– Любочка, что с тобой?
О господи, и этот туда же!
– А что? Ничего такого.
– С тобой что-то случилось. Я слышал про твои вчерашние неприятности, думал, ты замученная сегодня будешь, а ты… как цветок.
Мать родная! Как цветок?! Ну, тогда это очень красный цветок… Люба ощутила, как кровь прилила к щекам. Даже жарко стало. Неужели вчерашнее происшествие до такой степени ее изменило?! Но это же с ума сойти…
Хорошо, что Валька занята с покупателем и не обращает внимания на слова Сурена, а то сейчас прилипла бы: ага, мол, и я про то же!
– Сурен, что вы такое выдумываете? – старательно засмеялась Люба. – Если я и цветок, то осенний.
– Да это не имеет никакого значения для понимающего мужчины, – тихо сказал Сурен. – Ты думаешь, мужчину тянет только к юности или нетронутости? Нам душа нужна. Душа, понимаешь? А у тебя душа есть, я в твоих глазах ее вижу. Вот слушай, я тебе что скажу:
– Стихи? – изумилась Люба. – Вы пишете стихи?!
– Да где мне, – отмахнулся Сурен. – Есть такой армянский поэт – Даниел Варужан. Очень красиво пишет. Он на вашего Есенина похож. Такой же пылкий. Вот послушай. Называется – «После купания».
Люба смущенно стрельнула глазами по сторонам. Вроде бы никто на них не смотрит, не слушает бормотания Сурена. Что это его разобрало?! Нашел время – в разгар рабочего дня в рынке! – стихи читать!
Ну да, а вчера то, что было, оно было вовремя, что ли?! Особенно для нее, для Любы?! Вовремя?..
– Нравится? – тихо спросил Сурен.
– Да, нравится, – пробормотала Люба, – только…
– Только ты и не догадывалась, что так сильно мне нравишься, да? – прошептал Сурен. – Слушай… я тебе свой телефон оставлю, ты, как время выдастся свободное, позвони, а потом приходи ко мне в ресторан, у меня там кабинет. Диван, душ… Войдешь с черного хода – никто не заметит. Я тебе за каждый раз по сто евро давать стану. Я понимаю, для русской женщины мы – так, черномазые, армяшки. Ну, был бы я хоть молодым красавцем, еще ладно. А ведь я молодой и правда был красавцем, теперь-то что уж! Но ты такая искренняя женщина, что я поверю, будто я и сам тебе нужен. С тобой я во все поверю… Вот еще послушай, это тоже Даниел Варужан написал:
Несколько мгновений Люба тупо смотрела в его черные глаза, потом бросила:
– Вы сами не соображаете, что говорите! – и резко отвернулась.
– Ты что услышала? – тихо спросил Сурен. – Про плебейку и про дом, где красный свет? Почему? Ведь там главное – выжми душу мою, как гранат! Ладно, видно, я не вовремя завел такой разговор. А может, и хорошо, что ты отказалась. Хоть буду знать, что есть и в рынке женщины, которых не купишь. Сколько с меня?
– Нисколько! – отрезала Люба.
– Да я за мясо хотел заплатить, – вздохнул Сурен.
Люба схватила калькулятор, посчитала ему, показала: говорить не оставалось сил, ее аж трясло. Наконец-то он кивнул и направился прочь. Она еще хотела крикнуть вслед, что на Есенина эти стихи ничуть не похожи, да поздно, он уже за дверь вышел. А на самом деле и впрямь немножко похоже. И на «Шаганэ», и на это – «пускай ты выпита другим, но мне осталось, мне осталось…», и на вот это еще – «унесу я пьяную до утра в кусты, зацелую допьяна, изомну, как цвет…». Похоже!
Немедленно захотелось скрыться долой со всевидящих глаз рынка. Люба воровато огляделась – никто не обращает на нее внимания, – быстро смахнула на пол деньги, ахнула, как будто нечаянно их уронила, и села на корточки. Жаль, что нельзя было заползти вообще под прилавок, чтоб совсем с глаз долой…
Что творится… творится-то что?! Сурен спятил… как он мог?! Только потому, что Люба в рынке работает… да как он смел?! Вот если бы она шла по улице, он подошел бы к ней просто так? Предложил бы переспать с ним? Да еще за деньги?
И все же она понимала: не в том дело, что Люба работает в рынке. А в том, что вчера она словно родилась заново – и это люди если не видят, то чуют. Видимо, Сурен большой знаток женщин, если сразу по ее лицу определил, что именно с ней приключилось. Недаром заговорил о шлюхе и о том, чтобы захмелеть на ее груди. Кажется, никогда еще мужчина не читал ей стихи – тем паче в рынке! Даже Виктор не читал, когда в женихах ходил. Он вообще не любил стихов. И вот вдруг Сурен… И тоже неспроста! О, господи, господи, грехи наши тяжкие, незамолимые, как говорила одна знакомая бабулька: когда Ермолаевы жили в Доскинове, она была их соседкой…
– Ты чего там делаешь? – раздался сверху голос Вали. – Потеряла что-то?
– Да деньги уронила, – показала Люба несколько зажатых в руке бумажек и принялась медленно распрямлять затекшие колени.
– Ага, – кивнула Валя. – А я тебя не увидела на месте и сначала подумала, ты побежала смотреть.
– Нет, – недоуменно качнула головой Люба. – Я никуда не бегала. А что надо смотреть?
– Да это караул просто! – хохотнула Валя. – Светка ходила вон в туалет и видела, как Антон зачем-то в мусорный контейнер полез. – Антоном звали одного из рубщиков, а в железнодорожные трехтонные контейнеры, стоявшие на задах рынка, сваливали мусор из всех залов. Рано утром приезжала машина и меняла контейнеры. – Главное, фартук снял, в рубашке и джинсах, как человек. «Зачем ему мусорный контейнер?» – подумала наша Светка и давай следить. И вдруг видит, туда же бежит Оксанка из колбасного. Сначала в туалет заскочила, вроде как за нужным делом, а потом шмыг в этот контейнер! А Светка спряталась за палатку с носками-чулками – ее и не видно. Зато она слышала, как внутри что-то лязгнуло, видать, Антон опустил задвижку. Ну и…
Валя многозначительно умолкла.
Люба огляделась. Покупателей в зале не было ни одного (выпадают за день и такие минуты, причем не раз!), почти все продавщицы сгрудились вокруг Светки, у тех же, кто оставался около своих прилавков, шеи, чудилось, сделались раза в три длиннее, чем раньше. Вроде как у гусынь, которые тянутся к кормушке. Желанным кормом был сейчас Светкин торопливый, задыхающийся шепоток, который пытались уловить и рубщики, и грузчики, однако Светка так спешила рассказывать, что по залу разносился сплошной свист и шип, из которых Люба с трудом вычленила два слова: «трахаются» и «секс».
– Трахаются… секс! Трахаются – секс! Трахаются! Секс!
У Любы мороз пробежал по коже.
– Е…утся, короче, – громогласно провозгласил наконец Степа. – Как в том анекдоте, знаете? Думаю: неужели сношаются?! Нет, млин, е…бутся! А что, святое дело!
– А мож, у них любовь? – спросила со слезливой ноткой в голосе Фая.
– Акуели они, что ли, какая любовь в мусоре может быть? – железным голосом возразила Светка. – Вот узнает Мирра Ивановна – она санкнижки отберет у обоих как пить дать. И заставит снова на медосмотр идти. Нет, это ж надо до такой степени невтерпеж, а?
– Оксанке всегда невтерпеж, – зевнула Валя. – Помните, муж приходил ей морду бить? Видать, тоже было невтерпеж, не помню только, с кем тогда. Теперь вот с Антошкой припало трахнуться. И какая любовь, что ты, Фая, бредишь? – отмахнулась она. – Простой незамысловатый секс между двумя взрослыми людьми – да и все.
– Ой, Валя, ты всегда как скажешь, так припечатаешь, – засмеялась Светка. – Простой незамысловатый секс…
– Ты чего трепещешь? – услышала Люба изумленный голос и обнаружила, что на нее очень озадаченно смотрит Степа. – Я тебя пятый раз спрашиваю, где метки лежат? В шкафу нету. Я сегодня пораньше должен уйти, надо мясо пометить и в холодильник убрать.
Люба смотрела на него, будто в коматозном состоянии.
Трахаются… секс…
– Что? Метки? – наконец прорвалось через ту кашу, которая творилась у нее в голове.
Черт, куда ж она утром сунула эти несчастные метки: вырезанные из кусков линолеума большие буквы «С», что означало – «Степан»? На мясе, которое убирали в холодильник, всегда ставили метку владельца, чтобы в утренней спешке, выкладывая товар на прилавок, не перепутать порою неразличимые куски.
– Степ, я не знаю, может, стащил кто-то? – беспомощно уставилась Люба на своего работодателя. – Я не знаю, честно!
– Посмотри, может, в сумку сунула? – посоветовала Валя.
– Да ну, зачем мне их в сумку?.. – возмущенно начала было Люба, но Степа уже заскочил за прилавок и схватил ее сумку. Щелкнул замочком – сумка была набита кусочками линолеума.
Люба взяла сумку из его рук и смотрела на метки, не веря глазам.
– Девушка, ты не выспалась сегодня, что ли? – спросил Степан, но не сердито, а озабоченно.
– Да она после вчерашнего никак отойти не может! – сочувственно воскликнула Валя. – Ее ж вчера затрахали в этой администрации, ты что, забыл? Наглоталась так, что аж изо рта потекло!
Степа хохотнул.
Люба так и подскочила.
– Что с тобой?!
– Ничего.
Затрахали… трахаются… секс… изо рта потекло…
Валька права: она никак не может отойти после вчерашнего… но вовсе не от того, что случилось в администрации.
«Слушай, давай сначала трахнемся, а?»
Руки ее затряслись, и метки посыпались на пол, как посыпались вчера ложки, вилки и ножи.
* * *– Тебе холодно?
– Нет. Здесь очень тепло.
– А чего дрожишь?
– От смеха.
– Что?! Тебе смешно?!
Денис привстал было, чтобы повернуться, но Люба всей тяжестью налегла на него, принуждая не шевелиться:
– Да нет, ты не понял. Я над собой смеюсь. Чтобы не плакать.
Он замер, и Люба снова не сдержала усмешки:
– Ага, вот это тебе понятней. Ты считаешь, я должна плакать, а не смеяться?
– Ну, не то чтобы должна… – проговорил он задумчиво. – Однако это выглядело бы естественней, наверное. Ты же добропорядочная женщина, живешь одна… я же правильно понял, у тебя никого нет и, извини, кажется, давно не было, да?
– Не было, – кивнула она и от этого движения глубже зарылась носом в его подмышку. Подмышка оказалась гладкой, безволосой, выбритой. Люба ужасно удивилась – насколько она помнила, ее единственный мужчина – муж! – подмышек не брил и считал, что одни только педики это делают. Но вот кем-кем, а педиком Денис не был, Люба только что в этом убедилась самым непосредственным образом. Значит, подмышки нынче бреют не только педики… эх, эх, отстала она от жизни!
И то! Ну к чему пятидесятилетней продавщице мясного отдела рынка, матери двоих взрослых детей, которые через полгода сделают ее бабушкой, знать о таких тонкостях, как бритые или небритые мужские подмышки? Да она за те годы, что не жила с мужем (еще задолго до того, как Виктор ушел, он избегал ее, спал отдельно, притрагиваться даже брезговал!), думала, что уже забыла, как это вообще делается. В народе говорят в таких случаях: думала, все уже заросло! Ан нет… не заросло. Совсем нет.
Получается, все это время она жила только ожиданием мужчины. Погруженная в оцепенение разлукой с мужем, она мучилась от осознания своей женской неполноценности (как бы она ни гнала эти печальные мысли, как бы ни чепурилась, а все же чувствовала себя старухой, которая никому не нужна, до которой дотронуться противно… не было бы так, не сменял бы муж на молодую!), и это состояние было сходно, пожалуй, с нравственной и моральной комой. Но вот она ожила от одного только слова – не самого, прямо скажем, нежного и исполненного уважения. В былые времена она, пожалуй, возмутилась бы, услышав от мужчины это небрежное: «Давай потрахаемся!»
Да, конечно, это годилось только для какой-нибудь оторвы-девчонки, для девки уличной, для потаскушки, но не для нее. Но господи боже ты мой… хотя упоминание его тут вряд ли уместно, но ладно, он простит, как обычно прощает все… но как же она завелась, как возбудилась – мгновенно, до полной потери рассудка, до ошеломления, до остолбенения! Она именно что остолбенела и лишь потому не набросилась на Дениса сразу, а какое-то время стояла и таращилась на него, чувствуя себя так, словно в лицо ей плеснули целый ковшик кипятку.
– Ну, что? – нетерпеливо сказал он и взял ее за нелепо повисшую руку. Положил эту руку себе на плечо… и все, и наступило полное затмение Любиного разума.
Денис даже ахнул, так яростно она впилась в его губы, не то застонал, не то засмеялся сквозь этот бешеный поцелуй, а потом подхватил ее снизу, подбросил так, что она вынуждена была охватить ногами его бедра и повиснуть. Он посадил ее на кухонный стол и, не отрываясь от губ, расстегнул джинсы, отвел в сторону перемычку трусиков, еще мгновение повозился со своими штанами – и Люба опрокинулась на спину от мощного толчка в свое межножье. Она повалилась бы на стол, но Денис держал крепко. Раз, два толкнулся – и взвыл хрипло, она ощутила, как он извергается в нее, с судорогами, со стонами, – и слезы хлынули из ее глаз.