Он выцепил грязной рукой цветущую веточку чабреца и воткнул ее в сыр.
— У тебя были очень неплохие работы, — сказал я, — и еще будут.
— Нет-нет, Эд. Со мной покончено. Боже, если б ты только знал, в какой бардак превратилась моя жизнь! И это не вина Изабель, это моя вина, я во всем виноват. Mea masima culpa.[14] Ничто не искупит той главной ошибки. И я даже не способен толком раскаяться в ней. Меня затянуло в машину. Зло — это такой механизм. И часть его в том, что невозможно страдать как подобает, что страданиями наслаждаешься. Сама идея наказания искажается. Возмездия нет, потому что все это страдание — утешение. Хочешь не страдания, а истины, но истина стала бы таким страданием, какого не вообразить. Вот что я имел в виду, когда говорил насчет бросить пить. Если бы я смог по-настоящему равнодушно и правдиво оценить себя, то, даже продолжая делать то, что делаю, я стал бы бесконечно лучшим человеком. Но я не могу.
Отто явно все еще был пьян. Но отдаленное эхо отцовского голоса в его словах тронуло меня. Отец был философом manqué.[15] Отто тоже блуждал по своему лабиринту, своей метафизической камере пыток. А у меня была своя собственная пыточная. Я прекрасно понимал Отто.
— Работа — это единственная простая вещь, которую у нас не отнять, — сказал я.
— Ты говоришь совсем как отец.
Старая-престарая любовь к Отто зашевелилась внутри меня. Слегка испуганный, я посмотрел на часы. Хотелось уехать как можно скорее и без сожалений.
— Отто, слушай, извини, что тороплю тебя. Мне надо успеть на этот поезд. Лидия оставила завещание?
Отто уставился на меня, открыв рот, его круглые глаза покраснели. Затем он тихо произнес:
— Бедная Лидия только что умерла, а ты глядишь на часы и говоришь о завещаниях.
В подобные мгновения Отто пугал меня. Мне захотелось отпрянуть, но я удержался. Внезапно из его глаз хлынули слезы, и он уронил большую голову на руки. По его шее начала растекаться краска.
Я был тронут, больше жалостью к нему, нежели чем-то еще, но оставался хладнокровен. В конце концов, я всего лишь наблюдатель. Я сел на кусок портлендского камня.
— Извини, — сказал я. — Буду горевать по-своему. Я не любитель публичного проявления чувств.
Отто поднял мокрое красное лицо.
— Знаю, знаю. Ты замкнутый. Ты обдумаешь все как следует. Но я просто скучаю по ней.
Слезы брызнули вновь. Это было невыносимо.
— Хватит, хватит, Отто. И не переживай из-за завещания и всего такого. Я не должен был о нем говорить. Я тебе напишу. Пожалуй, мне пора идти собирать вещи.
Я тоже по ней скучал, хотя это казалось невероятным и жутким. Однако я твердо решил отложить горе до тех пор, пока не вернусь домой, где смогу, конечно, «обдумать все как следует». Здесь это было бы слишком опасно. Я не хотел подхватить какую-нибудь последнюю заразу от призрака Лидии.
— Все нормально, — сказал Отто, вытирая лицо одной из тряпок, которыми чистил свои зубила. — Можно и сейчас поговорить об этом. Я пока не нашел завещания. По крайней мере, Изабель не нашла его, а она принялась искать сразу после первого удара Лидии. Возможно, его просто нет.
— Это не похоже на Лидию — не оставить завещания. Оно найдется. Скорее всего, оно где-то в ее спальне.
— Ну, может быть. Так или иначе, она, наверное, просто разделила собственность между нами. Проблем быть не должно. Я отдам тебе половину стоимости дома.
— Думаю, более вероятно, — сказал я, — что она оставила все тебе и вычеркнула меня из завещания.
— Не знаю, — произнес Отто. — Мы жуть как много ссорились в последние годы. А ты был где-то далеко. Она могла точно так же оставить все тебе и вычеркнуть меня. Юмор вполне в ее духе!
Он издал свой оркестровый смешок, запихивая в рот последнюю пригоршню мяты и одуванчиков.
— Если и так, — сказал я, — разумеется, я поделю все с тобой поровну.
— Что ж, как и я с тобой, если она оставила все мне.
Мне показалось, что это соглашение немного невыгодно Отто, ведь куда больше шансов, что если наследник один, то это он. В конце концов, это ему пришлось терпеть Лидию в последние годы. Однако я решил, что успею поспорить об этом, когда придет время.
— Спасибо, Отто. Полагаю, она как-то обеспечила Мэгги?
— Думаю, да. Если нет, это сделаем мы.
— Мэгги собирается остаться здесь?
— Конечно, — с некоторым удивлением подтвердил Отто. — А куда ей идти? Здесь ее дом. Она много лет не была в Италии.
Раздались тихие шаги, и из-за могильного камня вышел человек. Это был Лэвкин с подносом. Я не слышал, как открылась наружная дверь, и сообразил, что он, наверное, уже какое-то время прятался среди камней и подслушивал наш разговор. Я не доверял ни одному из юнцов Отто.
Парень подошел к Отто, который с покорностью маленького мальчика, повинующегося няне, отдал ему тарелку с жирными остатками еды. Лэвкин аккуратно поставил ее на поднос. Он с некоторым лукавством покосился на меня, вытянув длинную шею, словно животное, и нахально скривив большой рот. Длинные каштановые волосы упали ему на глаза, когда он наклонился, ловко смахивая крошки лепешек и сыра, которые млечным путем усеяли перед куртки Отто. Затем он пальцем убрал кусочек масла со щеки Отто, легко уравновесил поднос на руке и выпрямился, весь внимание.
— И когда я вернусь, хозяин Отто, будем работать, да?
— Да, Дэвид, — согласился Отто.
Ворча и икая, он покорно поднялся на ноги, а юноша, еще раз весело глянув на меня, исчез среди камней.
Я разозлился.
— Почему ты позволяешь ему обращаться с тобой в такой дурацкой манере?
Отто задумчиво поднял деревянную кувалду и взвесил ее в руке.
— Он хороший парень. И пожалуй, привязан ко мне.
Он говорил то же самое обо всех своих учениках, обычно перед лицом вопиющих свидетельств обратного по обоим пунктам.
Я пожал плечами. Настало время покинуть Отто с его проблемами.
— Что ж, мне пора…
Отто потащился за мной. Мы перебрались через небольшой участок, занимаемый мраморными глыбами, и открыли дверь. В мастерской было холодно и серо, наверное, оттого, что сверху лился прозрачный северный свет. А за дверью царили влажные солнечные джунгли английского лета. За углом дома, где дикий виноград светло-зеленой бумажной аппликацией льнул к черновато-красному кирпичу, виднелся треугольник лужайки, казавшийся почти золотым на солнце. В самом сердце сей золотистой дымки стояла Флора, точно ждала чего-то. Она надела шляпу и завязала под подбородком большой синий бант. Когда дверь мастерской открылась, девушка повернулась и медленно удалилась в зеленую тень, к лесу. Мгновение мы молча наблюдали за нимфой.
— Невинность, невинность, — сказал Отто. — Быть хорошим — значит всего лишь никогда не терять ее. Как зло входит в жизнь? Почему это происходит? И все же когда-то мы были невинны…
5 Флора и опыт
— Дядя Эдмунд, можно с тобой поговорить?
Оставив Отто в мастерской, я шел через лужайку. Собирался на ходу помахать Флоре рукой, не вторгаясь в ее летнее уединение, и отправиться собирать свои вещи. Прощание можно отложить до той минуты, когда прибудет такси, — так оно неизбежно выйдет коротким. Однако, заметив мое появление, Флора решительно повернулась ко мне, и избежать ее было нельзя.
— Привет, Флора. Сто лет не виделись. Может, теперь, когда ты так выросла, будешь называть меня просто Эдмундом?
Рядом с ней я ощущал неловкость. Она была уже не та маленькая девочка, которую я знал, но еще и не женщина. Она казалась вечной лесной нимфочкой, добрым духом с итальянской картины, слишком гладкой, слишком стройной, слишком светящейся, чтобы и впрямь состоять из плоти. Я увидел ее такой же, какой увидел Отто, — излучающей невинность, и язык мой онемел.
— Ты еще не был у ручья, — сказала Флора, — Он совсем изменился. Пойдем посмотрим.
— У меня мало времени. Но я немного пройдусь.
Было бы грубо отказывать ей. Я шел и вновь слышал из открытого окна Изабель печальную музыку Сибелиуса. Изабель завернулась в свой «дикарский плащ». Интересно, наблюдает ли она за нами?
На краю лужайки вперемежку росли хвойные деревья и березы, очень высокие березы с длинными голыми серебряными стволами и воздушной листвой наверху, они больше напоминали эвкалипты, чем обычные южные березы. Там, где ручей появлялся и на мгновение касался лужайки, деревья расступались, образуя арку, через которую видно было, как мерцает бамбук, оттого что солнце расцвечивает бегущий поток золотистой зеленью. Это были сладостные миниатюрные джунгли, из тех, что радовали глаз Анри Руссо.[16] И, несмотря на все тревоги и ощущение отложенной великой боли, в тот миг у меня перехватило дыхание и я не в силах был воспринимать отдаленный узор острых листьев бамбука в раме из березовых колонн иначе как чудесный объект для гравюры. Конечно, к этому объекту я уже обращался, но, как сказала Флора, он совсем изменился. Мы ступили на тропинку, бегущую вдоль ручья.
По мере того как мы взбирались на холм, березы и хвойные деревья сменялись бамбуком, окаймлявшим водный поток, и переплетенными кустами камелий на его склонах. Бамбук вторгся в ручей, его прямые крепкие стебли кучками торчали прямо из воды, в то время как поток, более, чем когда-либо, задушенный россыпью круглых серых камней, извивался коричневато-черной змеей под тронутыми солнцем арками. Вдали бормотал водопад. Берега пышно поросли дикими цветами и травами, сделав тропинку невидимой и почти непроходимой. Путаница смолёвки и кукушкиного цвета уступила место шиповнику и бузине, а Флора упрямо все шла и шла впереди меня в зеленом полумраке.
Удивительная красота пейзажа мгновенно повергла меня в транс. Моя натура нередко так шутила со мной — внезапно очаровывалась окружающим миром, когда какая-то отдельная сцена так блистала снаружи и изнутри, что вышибала дух и заставляла забыть обо всех прежних намерениях. Красота столь самозабвенна. И все же я отчетливо видел Флору, видел, что ее платье с пышной юбкой не белое, как мне казалось, а бледно-голубое, усыпанное крошечными черными веточками цветов. Ее тяжелые, густые, прямые волосы, все еще неубранные, развевались и падали на плечи подобно покрывалу, а когда она время от времени наклонялась, чтобы отцепить от платья приставшую травинку, я видел ее профиль, бледную веснушчатую щеку и решительный, чуть вздернутый носик. Короткая верхняя губа и выдающийся вперед рот напоминали мою мать. Но лицо Флоры было крупнее, черты его были тяжелее и, как до меня вдруг дошло, современнее. Одновременно я понял, что Флора, должно быть, выше и Лидии, и Изабель. Теперь она меньше походила на Алису в Стране чудес и больше — на деревенскую девушку, правдиво и непритязательно нарисованную каким-нибудь честным и скромным художником в начале века. В ней была некая простота, некая нескромная прелесть.
Я был приведен в чувство большой жгучей крапивой, которая лениво мазнула меня по тыльной стороне руки, оставив частую россыпь крохотных раскаленных уколов. Ойкнув, я предложил Флоре:
— Слушай, давай я пойду впереди. О чем я только думал? Тебя же, наверное, совсем измучили ежевика с крапивой. Или, может, повернем назад?
Я смутно догадывался, куда ведет меня малышка. В конце тропинки был небольшой водопад и широкий черный пруд, в который он низвергался, — прелестный вид, и я много раз рисовал и гравировал его, не получая ничего более интересного, чем стилизацию под восемнадцатый век. Возможно, в прошлом водопад и существовал. Но тропинка так заросла сорняками, что продолжать путь казалось бессмысленным. Мою куртку усыпали репьи и зеленые шарики подмаренника, и я видел, как Флора осторожно отцепляет юбку от ежевики.
— Давай вернемся, а? Я рад, что увидел все это. Здесь стало еще красивее. Повернем назад, и я пойду впереди.
— Вот-вот станет легче. Мы сможем пробраться под камелиями.
Я с некоторой тревогой посмотрел на часы. Впрочем, почему бы не сесть на более поздний поезд? Я поднял взгляд и увидел, что Флора исчезла. Место сладостно завладело мной, и я последовал за девушкой. Через мгновение зеленая путаница отступила и под ногами оказалась голая темно-коричневая земля.
Камелии, вымуштрованные ветрами суровых зим, прижимались к склонам, то здесь, то там взмывая до высоты деревьев, их ветви и блестящие темно-зеленые листья свивались и переплетались в плотную ткань. Под пологом листвы образовалась вереница связанных пещер или фотов, через которые можно было пройти, согнувшись вдвое; я видел мелькающее впереди светлое платье Флоры, которая мчалась стрелой под низкой лиственной крышей. Слегка возбужденный, я тоже побежал, низко наклоняясь, чтобы уберечь голову от веток, и вот уже впереди засиял солнечный свет.
Когда я вышел, Флора сидела на берегу, сбросив туфли и опустив голые ноги в воду. Я запыхался, но она выглядела так, будто провела здесь все утро. Она подобрала платье до колен и серьезно посмотрела на меня.
Сердце отчаянно колотилось после бега в согнутом положении. «Похоже, я в плохой форме», — подумал я, садясь рядом с племянницей. Шумел водопад, но совсем негромко, его тихая музыка создавала вокруг нас некую сферу, в которой весь пейзаж словно парил в воздухе, обособленный и совершенный. Водопад был невелик, но столь удачно соотнесен с прудом, что лишался вульгарных измерений реальных величин и представал скорее безразмерным искусством природы. Он низвергался с уступа скалы прямо в круглый черный пруд и, пройдя сквозь коричневое пенное кольцо, исчезал в глубине вод, почти не потревожив глянцевую черную поверхность вокруг. Над скалой русло потока истончалось, превращалось в зеленый водосток, заросший болотным миртом и иван-чаем, и шло к обрамленной березами прогалине на вершине. Солнце светило на пруд, но холодно, с яркого выцветшего северного неба. Я посмотрел наверх и почти ослеп. Затем перевел взгляд вниз. Ног Флоры в темной воде почти не было видно. Ее голые колени оказались загорелыми, чуть блестящими.
Нетрудно было догадаться, что это место — тайное убежище ребенка. Я не мог представить, чтобы Изабель стала продираться через ежевику в своих туфлях на высоких каблуках или чтобы грузный Отто вздумал красться под склоненными камелиями. Даже ребенком Отто не так уж часто бывал у водопада. Это было мое место. Теперь оно принадлежало Флоре.
Я потер руку листом щавеля, и она позеленела. Флора рвала на берегу ромашки и раскладывала их на юбке. Картинка, несомненно, прелестная, и я ее запомню. Я посмотрел на часы. Потом на Флору, на ее гладкое, нетронутое временем лицо юной девушки, и как раз когда я глядел на нее, я заметил, что она начинает плакать.
В первую секунду я удивился, во вторую — укорил себя. В конце концов, она любила бабушку. Не должен ли и я горевать таким простым способом? Меня все еще мучило ощущение вины, возникшее после того, как Отто сказал, что я «обдумаю все как следует».
— Не горюй, Флора, — попросил я.
Конечно, она должна горевать. Но нельзя говорить ребенку: «Все мы смертны» или: «Ты скоро забудешь ее», пусть оба утверждения и истинны.
Флора неистово замотала головой, стряхивая слезы со щек. Она глядела на середину пруда.
— Не в этом дело.
— А в чем?
Она повернулась ко мне. Ее лицо мгновенно стало пунцовым и влажным от пота, словно она натянула другую маску. Я испуганно смотрел на наморщенный лоб и покрасневшие глаза.
— Дядя Эдмунд, тебе правда очень хочется успеть на тот поезд?
Эдмунд.
— Эдмунд.
— Да, Флора. Впрочем, следующий тоже сгодится. Но я спросил тебя, в чем дело. В Лидии?
Водопад мягко вплетал наши голоса в свой шум, создавая атмосферу уединения.
— Сказала же, нет. Я хочу, чтобы ты остался и кое-что для меня сделал.
Она перестала плакать и вытерла лицо тыльной стороной руки. Потемневшие пряди волос прилипли к влажной шее.
— Что случилось?
Меня тревожил ее дикий вид и окружающее безлюдье. Флора произнесла что-то, чего я не разобрал или, скорее, разобрал наполовину и не поверил.
— Что?
— Я беременна.
Я уставился на нее. Не может быть! Меня окатило жаром, точно голову обернули горячей тряпкой. Я покраснел от удивления, от стыда и от непонятной, но жестокой боли.
— Нет!
— Боюсь, что да, Эдмунд.
Флора немного успокоилась. Она осторожно, будто ваятель, провела по лицу обеими руками, оставив на щеках длинные зеленые полосы. Затем посмотрела на свои темно-коричневые ноги в пруду.
— И ты должен мне помочь. Просто обязан. Больше некому. Ты ужасно шокирован?
— Нет, конечно, — сказал я.
Но я действительно был потрясен и перепуган до глубины души. Я едва сдерживал дрожь.
— Думаю, ты шокирован. Отец говорит, ты немного пуританин.
Это раздосадовало и отрезвило меня.
— Но ты уверена? Возможны ошибки…
— Уже вполне уверена.
— Кто он? Кто это сделал?
Я понял, что сжимаю кулаки.
— Неважно, — отмахнулась Флора. — Парень из колледжа. Его зовут… Чарли Хопгуд. Но он тут ни при чем.
— А мне так кажется, что очень даже при чем! Ты сказала родителям?
— Не дави на меня, Эдмунд. Нет, не сказала. Конечно, не сказала. Я сказала только тебе.
Я попытался успокоиться, чтобы не оттолкнуть ее. Но мне все еще было очень не по себе.
— А этот Хопгуд знает, надеюсь?
— Нет… Да. Он уехал. Он никто. Забудь о нем. Надо самой справляться.
— Флора, Флора, по-моему, ты должна сказать об этом родителям.
— Не будь глупцом! — Слезы внезапно брызнули из ее глаз, падая на платье и на мою зеленую руку. — Ты же знаешь отца. Он захочет кого-нибудь убить. А от матери нет проку. О боже, зачем я тебе-то сказала?
— Малышка, прости. Успокойся, пожалуйста. Я постараюсь и все пойму. Но ты любишь этого парня? Хочешь выйти за него замуж?