Геббельс доложил Гитлеру. Тот выслушал его, но, как и обычно, фюрер все знал лучше других. Если Риббентроп сказал, что Англия не выступит в поход, значит, не выступит.
По возвращении Геббельса Фрицше спросил его о результатах, но тот только пожал плечами. И вдруг Геббельс закричал в отчаянии и гневе: «Мы не для того работали шесть лет, чтобы на седьмом году потерять все!»
В то самое время шли переговоры между Гитлером и Сталиным по пакту о ненападении.
9
У Геббельса было слишком мало времени, чтобы подготовить немцев к поразительной новости. В воскресенье 20 августа 1939 года в печати появились смутные упоминания о том, что Германия и Советская Россия близки к подписанию нового торгового соглашения. Никаких комментариев не было. Само по себе соглашение казалось делом рутинным, лишенным всякого политического значения. Единственное, что стало обращать на себя внимание, так это то, что из прессы напрочь исчезли всяческие антисоветские выпады. Министерство пропаганды дало указание приостановить «на время» клеветническую кампанию против большевиков.
В 11 часов утра в понедельник 21 августа по радио внезапно объявили экстренный выпуск новостей. В первых двух параграфах советско-германского соглашения говорилось следующее:
1. Обе договаривающиеся стороны берут на себя обязательство воздерживаться от любых актов насилия, агрессии и применения силы по отношению друг к другу как самостоятельно, так и в союзе с другими государствами.
2. В случае, если одна из договаривающихся сторон подвергнется нападению третьей страны, вторая договаривающаяся сторона не будет поддерживать эту третью страну ни в какой форме.
Многие немцы, как и жители других стран, были поражены. С 1933 года нападки на большевиков были частью повседневной официальной политики. Материалы антисоветской направленности заранее готовились для публикации в приложениях к газетам. 25 августа в Мюнхене должна была состояться лекция на тему «Обвиняется Москва – коминтерновский план мировой диктатуры», которую в последнюю минуту пришлось заменить концертом русской музыки. За одну ночь русские и немцы превратились в братьев по оружию. Как мог Геббельс объяснить такую метаморфозу своей аудитории? Будь у него побольше времени, справиться с задачей было бы намного проще. Но и теперь, и много раз в более позднее время главную роль в событии играла внезапность. Гитлер нанес удар без предупреждения. Поскольку фюрер пожелал удивить мир, Геббельс не мог подготовить немецкий народ. Точно так же он не мог мгновенно остановить маховик антисоветской кампании.
Геббельс столкнулся с неординарной дилеммой. Еще весной он постоянно упрекал Запад в том, что он отказывается объявить войну большевизму. 22 апреля он возмущался тем, что лорд Галифакс назвал большевизм «абстрактной философией», а 17 июня вышел из себя после заявления Чемберлена о том, что, «если будет найден способ, могущий обеспечить сотрудничество с Советским Союзом в укреплении мира, Англия будет это приветствовать».
Теперь его вынудили делать аналогичные заявления. И он их делал не моргнув глазом. В вечернем выпуске своей газеты «Ангрифф» уже на следующий день после подписания пакта он написал: «Мир перед свершившимся фактом: два народа, исходя из общей позиции в международной политике и продолжительной традиционной дружбы, создали основу для взаимопонимания».
Подумать только, традиционная дружба! Несколько дней германская пресса сосредоточилась на главной теме: пакт уменьшает, а может быть, даже исключает опасность войны. Возможно, это было именно то, что немцы хотели прочесть. Послушно, не возражая, они приняли к сведению и сам пакт, и все слова о «традиционной дружбе» между их страной и Советской Россией. Скорее всего, их безропотность правильнее считать не личной заслугой Геббельса, а следствием его монополии как на новости, так и на комментарии к ним. В Советской России существовала точно такая же монополия, если нарком иностранных дел Молотов мог безнаказанно выразиться: «Фашизм – это дело вкуса». Но всюду в мире, где еще сохранилась свобода печати, сообщение о пакте произвело эффект разорвавшейся бомбы.
Сам Геббельс нигде не выразил своего мнения о заключении пакта. Он только заметил в новогоднем обзоре последних событий, что «попытки Британии вовлечь Россию в свою политику окружения потерпели крах».
10
Пока Геббельс предпочитал хранить молчание. После 14 июля и до конца года он не опубликовал ни одной статьи. Никогда прежде Геббельс не замолкал так надолго.
Его тревожила надвигавшаяся война. Его терзали сомнения – он поделился ими с Фрицше, – не несет ли он ответственности за такой угрожающий поворот событий. Он двинул свою пропагандистскую машину в наступление на противника в надежде запугать его до такой степени, чтобы тот не осмелился вступить в войну. Но он перестарался, он запугал противника настолько, что тот в отчаянии решил поставить на карту все. Немецкая пропаганда оказалась слишком эффективной. Не будь она столь хороша, было бы лучше.
Теперь он, внешне, как и всегда, спокойный, сидел в своем роскошном кабинете и думал. Когда начнутся боевые действия, ему предстоит вести военную пропаганду. Этого можно было избежать, но уже слишком поздно. Что ему оставалось делать?
Антипольская кампания ни в коем случае не должна была ослабевать, а, напротив, нарастать. «Убит офицер СС!» «Застрелены двое штурмовиков!» «Избита ни в чем не повинная семья!» «Вся Польша в военной лихорадке!» «Хаос в Верхней Силезии!»
Что еще он мог сделать? Геббельсу представили новые нормы потребления продуктов: 700 граммов мяса в неделю, 280 граммов сахара, 110 граммов повидла, 2 унции кофе. Уголь, мыло, обувь, текстиль тоже будут распределяться по карточкам. Это был удар по немецкому народу, и никто лучше Геббельса не знал, насколько серьезный. Зарубежные страны представили введение карточек как поражение в еще не начавшейся войне.
Конец августа выдался жарким и душным. С безоблачного неба солнце лило свои лучи на покрытые асфальтом улицы Берлина. К железнодорожным составам на станциях тянулись солдаты, их провожали жены и дети. Никто из них не радовался, их лица оставались строгими и серьезными. Печать и радио, находившиеся во власти Геббельса, и не пытались возбудить в массах энтузиазм. Министр пропаганды рассудил, что если люди не считают войну развлечением, то это вполне естественно.
После 1933 года в истории Германии произошло немало событий, когда площадь перед рейхсканцелярией бывала запружена ликующей толпой. Сегодня, 28 августа, когда посол Великобритании вернулся с окончательным ответом своего правительства, на Вильгельмплац едва ли насчитывалось пять сотен человек. Повсюду, и в столице, и во всем рейхе, люди были против войны и ясно дали это понять. Они не имели представления о том, что поставлено на карту. Данциг? Польский коридор? Стоит ли воевать ради них? И почему им раньше не сказали ни слова? Почему правительство вело их за собой, как поводырь слепца?
И вот 1 сентября 1939 года Гитлер объявил депутатам рейхстага, собравшимся в «Кролль-Опера-Хаус»:
«В 5 часов 45 минут утра мы ответили на польский орудийный огонь и с той минуты на бомбы отвечаем бомбами». Было невыносимо жарко. Все взмокли от пота. Геринг выглядел так, словно только что вышел из бани. Один Геббельс, как обычно, сохранял хладнокровие и спокойствие. Он впервые показался на людях в новой форме. Со сложенными на коленях руками, он, казалось, внимательно вслушивался в речь Гитлера, которую в те минуты переводили на множество языков и транслировали по всему свету. Гитлер сказал: «Я вновь облачился в одежды, которые были для меня самыми дорогими и священными, – в солдатскую форму. И я не сниму ее, пока мы не одержим победу. Иначе мне незачем жить».
Какой особый смысл услышал в его словах Геббельс? Не стали ли они для него предупреждением судьбы? Мог ли он предположить или предугадать, что должно случиться потом?
В ту ночь в Берлине впервые было затемнение. Понимал ли Геббельс, что больше никогда в жизни не увидит сверкающих огнями вечерних улиц столицы? Сейчас он сидел в своем громадном министерстве пропаганды, а вокруг простирался темный Берлин, столь разительно отличавшийся от того Берлина, каким он его увидел тринадцать лет тому назад, когда приехал впервые. Тогда он был полон света, красок, музыки, шума, словом, он был полон жизни.
Предстояло много работы. В конце концов, разве не было настоятельной необходимости пробудить в людях энтузиазм? Разве не было его обязанностью заставить людей радоваться и пить за грядущую победу, чтобы потом они охотно пошли на заклание, как в 1914 году?
«Нет, – сказал министр пропаганды своему верному Фрицше. – То, что буржуа называют настроением людей, не является решающим фактором в военное время. Энтузиазм и ликование всего лишь подобие чучела, которое сжигают на костре. Он бесполезен для нас, а значит, нет смысла его пробуждать. В конце концов, как долго это продлится? Давайте не будем тешить себя иллюзиями, война будет долгой и упорной. И в ней куда важнее будет твердая решимость, которая выражается в ежедневном исполнении своих обязанностей, а не шумные празднования побед»[63].
Предстояло много работы. В конце концов, разве не было настоятельной необходимости пробудить в людях энтузиазм? Разве не было его обязанностью заставить людей радоваться и пить за грядущую победу, чтобы потом они охотно пошли на заклание, как в 1914 году?
«Нет, – сказал министр пропаганды своему верному Фрицше. – То, что буржуа называют настроением людей, не является решающим фактором в военное время. Энтузиазм и ликование всего лишь подобие чучела, которое сжигают на костре. Он бесполезен для нас, а значит, нет смысла его пробуждать. В конце концов, как долго это продлится? Давайте не будем тешить себя иллюзиями, война будет долгой и упорной. И в ней куда важнее будет твердая решимость, которая выражается в ежедневном исполнении своих обязанностей, а не шумные празднования побед»[63].
Наверное, он был единственным руководителем в Германии, верно оценивавшим длительность и тяготы войны. Теперь ему предстояло модернизировать свой механизм пропаганды таким образом, чтобы он мог преодолевать препятствия.
И он этого достиг. Его машина стала не просто мощной, она получила способность к самовозрождению и в результате пережила германский вермахт и даже сам Третий рейх.
Часть третья …И Слава
Глава 1 Победы и молчание
1
3 сентября 1939 года в Атлантическом океане на пути следования в Соединенные Штаты был торпедирован и затонул английский лайнер «Атения». Пассажиры, среди которых было много американцев, а большинство составляли женщины и дети, бежали из Европы, охваченной предчувствием надвигающейся войны.
Корабль был потоплен германской подводной лодкой, но официально этот факт никогда не признавался. Немецкое командование хранило молчание – по рекомендации министерства пропаганды[64].
Геббельс действовал с молниеносной быстротой. Прежде чем Британия, Соединенные Штаты или какая– либо другая страна успели сообщить и прокомментировать ужасное событие, Геббельс, не давая противнику времени найти подтверждения тому, что британский лайнер был атакован германской субмариной, уже выступил с ошеломляющим «разоблачением»: англичане, по его словам, сами пожертвовали «Атенией», чтобы представить немцев настоящими преступниками в глазах всего мира. Как утверждал Геббельс, этот хитроумный пропагандистский маневр был разработан коварным Уинстоном Черчиллем, первым лордом Адмиралтейства, но, к счастью, нацистам удалось разоблачить подлый обман. Захлебываясь от усердия, германские пресса и радио на протяжении нескольких недель с утра и до вечера распространяли нелепую стряпню своих идеологов, призванную защитить военную машину Германии от нападок противников. «Совершенно исключено, – твердил дружный хор пропагандистов, – чтобы немцы имели хотя бы косвенное отношение к гибели «Атении» по той простой причине, что фюрер категорически запретил любые нападения на пассажирские корабли».
Сам фюрер до такой степени остался доволен пропагандистским трюком своих вассалов, что лично распорядился поместить в «Фелькишер беобахтер» крайне агрессивную статью, в которой Черчилль выставлялся главным виновником того, что множество людей погибло в океане. Геббельс, который сам руководил всей кампанией, написал всего одну статью, связанную с делом «Атении», и даже не поставил под ней свое имя. Иначе говоря, он хранил молчание до конца года. Вскоре его добровольное безмолвие породило самые разнообразные слухи. Некоторые поговаривали, что его отстранили от должности. Их утверждения были не так уж и далеки от истины, но только в том смысле, что Геббельс не был допущен к редактированию сообщений германской армии. Генералы отказались передать ему это право. Более того, не кто иной, как Отто Дитрих, сменивший Вальтера Функа на посту главы департамента печати Третьего рейха, был удостоен чести постоянно присутствовать на совещаниях в штаб-квартирах высших военачальников и занимать место рядом с самим Гитлером. Именно ему Гитлер поручил выпуск так называемого «Тагеспароле» – краткой директивы, которую министерство пропаганды передавало в редакции газет с четкими разъяснениями, каким образом следует представлять читателям внутри страны военную обстановку.
Геббельс пытался взять выпуск «Тагеспароле» на себя, но Гитлер пресек его попытки в корне. Это тоже было своего рода поражение, которое, однако, не принесло существенного вреда могущественному аппарату Геббельса. Были ли справедливы слухи о том, что армия никогда не жаловала Геббельса и что генералы советовали Гитлеру отстранить его? Говорили также, что Геббельс намеревался выступить с речью, предупредить народ о предстоящих тяжелых испытаниях и призвать каждого немца к жертвенности во имя великой победы, но Гитлер якобы наложил на нее вето и сказал: «Уж не считаете ли вы себя именно тем человеком, которому подобает произносить такие речи?» Был ли справедлив и этот слух?
Возможно, в каждом домысле содержалась крупица правды. Можно даже допустить, что некоторые главари Третьего рейха полагали, что Геббельс со своей пропагандой изжил себя, что в нем уже не было необходимости, так как германская армия изо дня в день одерживала быстрые и впечатляющие победы. И все же представляется крайне невероятным, чтобы Гитлер всерьез намеревался устранить своего министра пропаганды в военное время. Он сам писал: «Примеры доказывают, к каким невероятно важным результатам может привести умело развернутая пропаганда во время войны»[65].
2
Кроме того, Гитлер отдавал себе отчет в том, что военными успехами в первые недели – а затем и в течение всего 1940 года – он был в значительной степени обязан огромной подготовительной работе, проделанной Геббельсом. Поляки, а позднее и французы, растерянные и деморализованные так называемой «психологической войной», фактически, потерпели поражение еще до начала боевых действий. Никто не может сказать, что могло бы случиться, окажись тактика Геббельса в Польше такой же неэффективной, как и та, что он позднее применил в отношении Англии.
Геббельс начал внимательно изучать методы пропаганды своих противников, и то, что он узнал, не могло вызвать у него уважения: вражеская тактика воздействия на умы людей оказалась на поверку по-детски беспомощной и любительской. В то время как в Польше германские дивизии шли маршем от победы к победе, британские самолеты кружили над Германией и сбрасывали листовки, в которых Чемберлен наивно призывал немцев, пока еще не поздно, порвать с Гитлером.
Вопиющее отсутствие психологического чутья не укладывалось в голове. Геббельс презрительно обозвал глупых бриттов «подмастерьями от пропаганды», а Фрицше не замедлил познакомить с изобретенным им острым словцом своих радиослушателей. Геббельс пошел еще дальше. С удивительной проницательностью он понял, что союзническая пропаганда была полностью лишена идеологической основы, в ней не было ни слова о том, во имя чего велась война. Казалось, среди тех, кто вдохновлял пропаганду противника, не нашлось ни одного человека, кто сам знал бы, зачем и почему они воюют. Именно этот их промах и стал отправной точкой для пропагандистской кампании Геббельса. Неприятелю на все лады задавали один и тот же вопрос: «Какого черта вы ввязались в дурацкую войну?»
Логика была такова: если союзники не понимают, зачем они вступили в войну, то им лучше отказаться от ее продолжения. Но если они упорствуют, следовательно, вся ответственность ложится на них, и только на них. Однако была ли война вообще? Если и была, то геббельсовскому пропагандистскому аппарату, похоже, об этом было очень мало известно. Само слово «война» очень глухо упоминалось в немецкой прессе. Война против Польши называлась не иначе как «кампания» или, в крайнем случае, как «карательная экспедиция», и только.
Тактика замалчивания действительных целей принесла свои плоды: великие победы в Польше не представлялись таковыми в сознании среднего немца. Когда, после всего лишь недельного сопротивления поляков, войска Германии подошли к Варшаве, весь мир содрогнулся, но на улицах крупных немецких городов царило обычное спокойствие. Геббельс и не собирался без крайней необходимости пробуждать энтузиазм масс. Министерство пропаганды нисколько не приукрашивало сообщения генштаба, излагаемые простым и по-военному лаконичным языком. Предполагалось, что немецкий народ должен думать следующим образом: нам подают факты, и ничего кроме фактов, они говорят сами за себя, следовательно, все обстоит именно так, как нам сообщают, фактам можно доверять.
Более того, подкупающая точность донесений с театра военных действий имела также целью повлиять на общественное мнение за границей, и эта цель достигалась. Вскоре сложилось общее впечатление – и об этом говорили во всеуслышание, – что сообщения немцев более достоверны, чем информационные сводки союзников, и что германская печать публикует известия о событиях, о которых затем союзническое командование сообщает только через два-три дня.