Когда другие сотрудники осмеливались говорить о возможном поражении Германии или докладывали о том, что население деморализовано, Геббельс приходил в ярость, обвинял их в пораженчестве и грозил послать на фронт. В такие минуты он кричал так громко, что его голос доносился из-за нескольких плотно закрытых дверей, и его адъютанты и помощники старались не попадаться ему на глаза. Успокоившись, он говорил, оправдываясь: «Сами понимаете, когда человек находится на грани нервного срыва, а ему под ноги лезет собака, он дает ей в сердцах такого пинка, что она летит кубарем».
И все сотрудники знали, что в незавидной роли собаки может оказаться любой из них.
Жена одного из его коллег по министерству как-то доверительно рассказала ему, что многие из ее знакомых офицеров используют любые предлоги, лишь бы не оказаться на восточном фронте. Геббельс потребовал, чтобы она назвала их имена, – он тут же захотел примерно наказать дезертиров. Потребовалось все влияние Магды, чтобы предотвратить страшные последствия наивной дамской болтливости.
После Геринга козлом отпущения номер два для Геббельса был Риббентроп. «Сегодня я беседовал с фюрером и снова уговаривал его отстранить Риббентропа, но он снова отказался», – говорил Геббельс в сентябре 1944 года. Снова… Как министр иностранных дел Риббентроп окончательно себя скомпрометировал. Выяснилось, что его первоначальные успехи в международной политике были всего лишь продолжением военных успехов Германии. Когда за ним уже не стояла несокрушимая империя, с ним перестали считаться.
Как свидетельствует Якобс, Геббельс однажды попросил Гитлера доверить ему руководство министерством иностранных дел. Вряд ли допустимо думать, что Геббельсом двигало исключительно честолюбие; какую славу он мог снискать себе как дипломат в 1944 году?
О приступах ярости и мизантропии, случавшихся с Геббельсом, было известно только самым близким его сотрудникам. В их присутствии он позволял себе расслабиться. Но на публике он вел себя как и прежде: с привычной для окружающих сдержанностью и спокойствием. Он безупречно одевался и пользовался дорогим одеколоном с тонким ароматом. Любой случайный гость, попавший волею судьбы в его дом, уносил впечатление, что в стране царят мир и благоденствие. Малейшая царапина от осколка бомбы немедленно убиралась, разбитые стекла заменялись новыми. Когда из строя выходил водопровод, Геббельс диктовал для дневника, что теперь он тоже пострадал от бомбежки. Мелкое неудобство в его описании становилось едва ли не трагедией – он возмущался тем, что впервые у него нет горячей воды для бритья.
8
29 октября 1944 года, в день рождения Геббельса, позвонил Гитлер. Фюрер коротко поговорил с ним, а потом попросил к телефону Магду. Фрау Геббельс чуть не плакала от радости, когда положила трубку. Гитлер сообщил ей, что вскоре в ходе войны наступит решительный поворот[114]. На Рождество немцам была обещана великая победа.
Так впервые Геббельс узнал, что германская армия планирует наступательную операцию в Арденнах.
Разброд и смятение в умах после высадки союзников в Европе и покушения на Гитлера уже прошли. Благодаря тотальной мобилизации у Гитлера появилась новая армия, хотя ее численность и не достигала миллиона солдат, как обещал Геббельс[115]. Здоровье Гитлера в целом вернулось в норму. Кроме того, погодные условия благоприятствовали контрнаступлению немцев. Превосходство союзников в воздухе сводилось на нет густой облачностью и туманами. К тому же морские порты Ла-Манша все еще были закрыты для навигации, поэтому союзники испытывали серьезный недостаток в горючем, из-за чего их танки и авиация были обречены на бездействие.
Гитлер отбыл в Бад-Наухейм, чтобы оттуда руководить операцией. Оставшийся в Берлине Геббельс почти ничего не знал о планах, разработанных в ставке, а потому тревожился. Кто-то из его сотрудников случайно смахнул со стола Геббельса портрет Гитлера в застекленной рамке. При падении стекло разбилось, и один из осколков вонзился фюреру в левый глаз. Геббельс увидел в этом дурное предзнаменование и ужасно расстроился. Впервые в жизни он испытал потребность обратиться к прорицателям судьбы. Когда-то Гитлер рассказывал о некой женщине, которая предсказала ему весьма радужное будущее. Теперь Геббельс попытался разыскать ее, но она бесследно исчезла.
Поскольку антверпенский порт открылся раньше, чем рассчитывал Гитлер, фюреру волей-неволей пришлось изменить первоначальный план. Теперь, когда у союзников появилась возможность доставлять горючее в необходимых количествах, он не мог рисковать и откладывать операцию. Арденнское наступление началось 16 декабря.
17 декабря, на очередном утреннем совещании, Геббельс впервые объявил о том, что немецкие войска перешли в наступление, а заодно объяснил, почему фюрер так долго хранил молчание: разумеется, это делалось для того, чтобы «усыпить бдительность противника». Геббельс пошел еще дальше. «Четыре недели тому назад я распространил через наших агентов за рубежом слухи о том, что Гитлер умер. Они только подкрепили общее предположение о том, что ему не удастся преодолеть болезнь после покушения», – сказал он.
Тем не менее он по привычке осторожничал и не открывал цели наступления, хотя уже знал их. Официально операция носила название «наступление Рундштедта»[116]. Ее так назвали из предосторожности, чтобы в случае неудачи никто не мог возложить вину за провал на Гитлера.
Три дня спустя Геббельс уже понял, что истинная цель наступления достигнута не будет. Он тотчас же на совещании сообщил, что германская армия и не ставила перед собой цель прорваться к Парижу или овладеть побережьем Ла-Манша, а намеревалась только сковать войска противника и вынудить их отойти с особо опасных участков фронта. По его словам, эта цель была полностью достигнута.
Однако он был настолько расстроен, что не мог скрыть своего разочарования. В беседе с ближайшими сотрудниками он сокрушенно сказал, что Рундштедт «испортил все». Геббельс искренне верил, что гитлеровская армия способна вернуть Париж к Рождеству. Он даже сочинил рождественское послание немецкому народу, в котором поздравлял его с победой. Отрывки из послания он прочитал по меньшей мере двум своим помощникам.
Последовавшие за этим недели подтвердили, что действительно «все было испорчено». 5-я и 6-я танковые армии были разгромлены, так ничего и не добившись[117].
9
Горечь переполняла Геббельса. «Я долго излечивался от привычки внутренне вытягиваться в струнку перед генералами, – сказал он, когда окончательно осознал, что контрнаступление завершилось неудачей. – Что нам сейчас жизненно необходимо – так это военный гений. Но в этой войне у нас нет ни Мольтке, ни Шлифена, ни Клаузевица. А у нас в лучшем случае есть только военачальники средней руки».
А как же Гитлер? Разве Геббельс не утверждал, что фюрер – величайший военный гений всех времен? С тех пор, казалось, прошла целая вечность, но на самом деле неполных четыре года – уж слишком многое с тех пор изменилось. В начале Арденнского наступления Гитлер торжественно провозгласил: «Если мои «бронированные гренадеры» потерпят поражение, то эти слова станут моими предсмертными словами». Немецкие войска и целые две армии «бронированных гренадеров» потерпели поражение, однако их фюрер не решился совершить то, на что намекал.
Естественно, Геббельс не мог сделать достоянием гласности свое мнение о военном руководстве Германии. Напротив, он написал еще одну статью во славу фюрера, которую должны были поместить в новогоднем номере. Любая статья о Гитлере всегда была для Геббельса беспроигрышным делом. И все же для Геббельса личность Гитлера перестала быть тем, чем она была раньше, теперь фюрер стал для него одной из заурядных тем его пропаганды.
Снова наступило Рождество. Магда нарядила елку, пришел веселый Санта-Клаус, дети и прислуга получили подарки, даже садовнику, французу Жану-Мари, подарили безделушку.
Со стороны казалось, что на празднике царят мир и гармония. В душе Магду терзали опасения, но золовка успокаивала ее: «Наверняка у фюрера в запасе есть еще не один козырь, иначе то, что сейчас происходит, можно было бы считать катастрофой».
Однако ей не удалось убедить Магду. Поздно ночью, когда дети уже спали, а на елке погасили огни, она сказала своей секретарше: «Я уверена, что следующее Рождество у нас будет мирным».
Тон ее выдал, и секретарша угадала за ее словами действительный смысл: Магда понимала, что ни ее, ни детей уже не будет в живых, когда придет время праздновать новое Рождество.
Глава 3 Бомба замедленного действия
1
Арденнское сражение увязло в прорыве. Временно командование несколькими американскими дивизиями принял на себя фельдмаршал Монтгомери. В интервью журналистам он сказал, что ему удалось исправить положение, когда американцы уже находились на грани поражения. Геббельс прочел его интервью в отчете о радиопередачах союзников, несколько исправил текст в нужную ему сторону, кое-что добавил, а затем немецкое радиовещание передало интервью на волнах Би-би– си как бы от имени англичан.
Однако ей не удалось убедить Магду. Поздно ночью, когда дети уже спали, а на елке погасили огни, она сказала своей секретарше: «Я уверена, что следующее Рождество у нас будет мирным».
Тон ее выдал, и секретарша угадала за ее словами действительный смысл: Магда понимала, что ни ее, ни детей уже не будет в живых, когда придет время праздновать новое Рождество.
Глава 3 Бомба замедленного действия
1
Арденнское сражение увязло в прорыве. Временно командование несколькими американскими дивизиями принял на себя фельдмаршал Монтгомери. В интервью журналистам он сказал, что ему удалось исправить положение, когда американцы уже находились на грани поражения. Геббельс прочел его интервью в отчете о радиопередачах союзников, несколько исправил текст в нужную ему сторону, кое-что добавил, а затем немецкое радиовещание передало интервью на волнах Би-би– си как бы от имени англичан.
Его мошенническая проделка увенчалась полным успехом. Услышав передачу, американцы приняли ее за официальное сообщение британского командования, к тому времени как Би-би-си и английская пресса разоблачили подлог, семена недоверия между союзниками дали ростки. Между ними начались закулисные ссоры, посыпались взаимные упреки, и, таким образом, Геббельсу удалось достичь своей цели. К сожалению, пропагандистские трюки не могут заменить собой боевые действия.
Геббельса преследовало ощущение полной беспомощности, он потерял веру в результат своих усилий. По утрам, усаживаясь в своем кабинете и изучая последние вести с фронта, которые приносила ему фрау Габерцеттель, он бормотал: «Когда же наступит конец?» За телеграммами следовали списки документов, предназначенных на уничтожение, чтобы они не попали в руки врагу. Эта процедура стала непременной частью рабочего распорядка дня Геббельса начиная с 10 ноября 1944 года. В январе 1945 года измельчитель бумаг в министерстве пропаганды ежедневно крошил буквально тонны различных досье и документов.
Во время дневного доклада о положении на фронтах Геббельс сидел с отсутствующим видом, едва прислушиваясь к тому, что ему говорили. И только изредка ронял замечания. Однажды, когда сражение в Арденнах уже близилось к концу, он прервал офицера связи верховного командования: «Вы здесь сидите и несете Бог знает какую ерунду, а кто-то, подобно мне, подумывает, не пора ли отравить жену и детей!»
Офицер запнулся на полуслове, а все присутствовавшие пришли в полное изумление. Геббельс впервые так откровенно выдал охватившее его отчаяние. Однако он быстро взял себя в руки, и на следующем совещании никто, глядя на него, не смог бы догадаться, какой разлад царит у Геббельса в душе. Позднее, когда фрау Габерцеттель вошла к нему с новыми телеграммами, он снова сидел погруженный в печальные раздумья. «Из Стокгольма сообщают, что наши потери достигли трех миллионов убитыми, – сказал он и, помолчав, добавил: – И столько же ранеными». Она спросила, насколько точны эти цифры, но он в ответ пожал плечами: «Вы думаете, я знаю? Вы считате, что кто-либо может знать точно?» Обернувшись к Фрицше, который в ту минуту входил к нему в кабинет, он вдруг сказал: «После войны я уеду в Америку. Уж там-то они оценят по достоинству гения пропаганды и будут ему платить соответственно таланту». Фрицше улыбнулся. Он не впервые слышал подобные откровения министра и прекрасно знал, что за ними не кроются даже мало-мальски серьезные намерения. Однако в тот день Геббельса больше, чем когда-либо, занимали размышления о послевоенных временах и о своей судьбе. «В любом случае, – сказал он, – после войны я буду жить спокойно и размеренно. Я целиком посвящу себя литературному творчеству. Достаточно писать всего по одной книге в год, а уж мне-то это будет совсем нетрудно. Наверняка гонораров хватит на то, чтобы жить на широкую ногу, потому что мои книги будут пользоваться колоссальным успехом». Он любил порассуждать о писательском труде вообще и о писателях в частности. По его мнению, все они ленивы по натуре. Он считал, что за последние несколько лет поставил мировой рекорд по количеству написанного, а те, кто довольствовался жалкой парой страниц в день, вызывали в нем презрение.
В то утро у него не было настроения работать. Он постоянно отрывался от бумаг, чтобы поболтать с фрау Габерцеттель. Скорее всего, он хотел отвлечься чем-то от мыслей о катастрофическом развитии событий на фронте. Перед обедом ему пришлось принять группу боевых летчиков, так называемых Rammjager, то есть пилотов– самоубийц. Им было приказано таранить вражеский бомбардировщик, если его не удавалось сбить с трех заходов. Перед ним стояли молодые люди в расцвете сил, а он знал, что больше никогда их не увидит. «Поверьте мне, – сказал он, – мне известно, что это такое, когда человек в цвете лет, как вы, добровольно и с открытыми глазами идет на смерть, тем более, если жертва кажется бессмысленной. Я понимаю ваши чувства, мои храбрые мальчики, и я разделяю их. Я часто вспоминаю своего личного секретаря, которого сбили над Критом и чья трагическая гибель стала для меня тяжелым ударом. Он был моим другом, но сейчас я ему завидую, потому что он встретил смерть в час славных побед германского оружия. Теперь у смерти другое лицо». В течение долгой минуты он хранил молчание, затем шагнул к летчикам, пожал им руки, заглянул каждому в глаза и вскинул руку в гитлеровском приветствии. Когда они вышли и дверь закрылась, он сел за свой стол, обвел сотрудников взглядом и спросил: «Ну как? По-моему, я нашел нужный тон, а?» Все поспешили согласиться с ним.
2
Нескольким днями позже Гитлер нанес визит Геббельсу.
Городская резиденция Геббельса располагалась менее чем в полукилометре от рейхсканцелярии, а окружавшие оба здания сады граничили друг с другом. Тем не менее Гитлер ни разу за много лет не побывал у него в гостях, поэтому в доме поднялся переполох. Геббельс поспешил встретить фюрера у парадного входа в особняк с поднятой в приветствии рукой. Маленькие девочки в лучших воскресных платьицах присели в реверансе перед Гитлером, а тот преподнес Магде букетик ландышей. «Ваш муж закрыл все цветочные магазины, теперь невозможно достать что-либо, достойное вас», – пробормотал он, словно оправдываясь.
Все присутствовавшие – слуги, сотрудники Геббельса, эсэсовцы, замершие в прихожей, – были ошеломлены внешним видом фюрера. Он превратился в старика со слабым дребезжащим голосом, его тело тряслось, а одна нога судорожно подергивалась. За ним следовал слуга с большим портфелем, помеченным буквой «ф» (видимо, «фюрер»), из которого Гитлер извлек термос и небольшой сверток – он принес с собой свой чай и свое печенье. В его визите было что-то призрачное и нереальное. Гитлер медленно отхлебывал чай и время от времени отщипывал кусочки от печенья. Разговор не клеился и грозил вот-вот прерваться. Ровно через полтора часа после своего прихода Гитлер встал, пожал каждому на прощанье руку и пообещал зайти еще раз.
Когда он покинул дом Геббельса, никто не мог вымолвить ни слова. Несомненно, всех посетила одна и та же мысль: насколько болен и насколько жалко выглядит человек, на которого вся нация смотрит как на своего спасителя! Словно пытаясь развеять мрачные предчувствия, нависшие над всеми, Магда с наигранным торжеством воскликнула: «А к Герингу он не зашел!»
Семья Геббельс много вечеров проводила в личном бомбоубежище, куда можно было попасть прямо из дома. Покрытые толстым ковром ступени вели вниз на двадцатиметровую глубину. Охрана из СС занимала пост по обе стороны лестницы и оставалась там, пока Геббельс не спускался в убежище. Затем за ним закрывались тяжелые стальные двери. Обычно Геббельс спускался в подземный бункер последним. Он никогда не выказывал спешки, зато его родные опрометью летели вниз при первых звуках сирены. В убежище не проникали звуки снаружи, а когда бомбы падали в непосредственной близости, внутри только вздрагивали вентиляторы на стенах, да по временам на несколько мгновений гас свет.
Если дневной авианалет заставал Геббельса за работой в кабинете, он обычно спускался в подвал министерства пропаганды, где у него были отдельные апартаменты из двух богато отделанных и меблированных комнат. Потолки в них были значительно толще, чем в остальных помещениях бомбоубежища, что весьма показательно для нравов Третьего рейха. Здесь также стояли сейфы с секретными документами лично для министра пропаганды, специальный коммутатор и установка, снабжавшая электричеством все здание.
Когда это было возможно, Геббельс при первом сигнале воздушной тревоги покидал кабинет и спешил домой, чтобы присоединиться к семье. В бомбоубежище он играл с детьми, и даже малыши прислуги допускались к участию в их играх. Геббельс также подолгу беседовал с Магдой. Она никогда не выказывала ни малейших признаков страха. Чем мощнее становились бомбардировки, чем больше времени семье приходилось проводить в бункере, тем лучше, казалось, становились отношения между супругами. Постоянная опасность заставляла смотреть по-новому на их союз. Геббельс казался спокойным, терпеливым, его перестали раздражать шалости детей.