– Брата нет дома.
Еще один смешок в темноте.
– Брата? – переспрашивает Нелла.
Женщина встречается с ней взглядом.
– Йохан мой брат. Я – Марин Брандт. – Взгляд решительный, и в голосе наигранная твердость. – Его нет. Мы полагали, что он будет дома, но не получилось.
– А где он?
Марин, подняв взор к небу, закрывается растопыренной ладонью от закатных лучей, и во тьме прихожей, на лестнице, обнаруживаются две фигуры.
– Отто, – произносит Марин, опуская руку.
Вид приближающегося мужчины заставляет Неллу сглотнуть и врасти в пол холодными ступнями.
Отто темнокожий, то есть весь коричневый: шея над воротником, запястья, высокие скулы, подбородок – всё-всё. Нелла в жизни своей не видела ничего подобного. Невозможно представить, что такой человек мог хихикать в темноте.
Марин следит за ее реакцией. А вот глазищи Отто никак не реагируют на изумление, которое она не в состоянии скрыть. Она прикусывает губу и в ответ на его поклон делает книксен, опустив глаза долу. Потом снова поднимает и видит, что кожа его сияет, словно отполированный орех, а вьющаяся, как у барашка, шевелюра чернее ночи и похожа на облако из мягкой шерсти – так и хочется ее потрогать, не то что прилизанные жирные волосы других мужчин.
– Я… – Она недоговаривает.
Пибо начинает петь.
Отто протягивает руку, на его широкой ладони лежат паттены.
– Это вам, – говорит он.
У него амстердамский акцент, слова перекатываются, теплые и текучие. Забирая паттены, она коснулась его кожи. Нелла обувается, это выглядит неуклюже. Башмаки ей велики, но она не отваживается об этом сказать – ничего, позже, когда окажется наверху, подтянет ремешки… если окажется, если ей в конце концов позволят миновать прихожую.
– А это Корнелия, – говорит Марин, не спуская глаз с невестки. – Она о тебе позаботится.
Корнелия делает шаг вперед. Она чуть старше Неллы, ей лет двадцать – двадцать один, и выше. Нелла улыбается, чувствуя, что вся горит от этого беспардонного любопытства в синих зрачках. Чтобы как-то унять дрожь в пальцах, она сжимает кулаки. Служанка не спускает с нее глаз, осматривая с головы до ног. Вдруг на губах появляется ухмылочка, не сказать чтобы очень дружелюбная. Нелла пытается что-то из себя выжать, какое-нибудь формальное спасибо. Она отчасти благодарна, отчасти смущена, и тут встревает Марин:
– Я провожу тебя наверх. Покажу твою комнату.
Нелла кивает, а в глазах Корнелии вспыхивает веселый огонек. На радостные выкрики из клетки Марин незамедлительно реагирует взмахом кисти, означающим, что птицу следует унести на кухню.
– Пожалуйста, – обращается к ней Нелла. – Там стоит чад. И вообще, он любит свет.
Марин и Отто молча на нее посмотрели, а Корнелия взяла клетку и пошла восвояси, размахивая ею, как ведром.
– Это мой попугай.
Она перехватывает взгляд служанки, брошенный в сторону хозяйки. Корнелия уходит на кухню, сопровождая озабоченное воркование Пибо насмешливым чмоканьем губами.
* * *На фоне великолепия увиденного Нелла вдруг осознает собственную ничтожность. Марин с неудовольствием разглядывает предметы рукоделия.
– Корнелия перестаралась. Будем надеяться, что Йохан на первом браке остановится.
Нелла на мгновение отвлеклась, подумав о попугае. Представила его растрескавшийся клюв и тарелку с зелеными перышками, украшенными куриными ножками, и ей пришлось потереть глаза, чтобы избавиться от наваждения и получше все разглядеть.
Вот думочки с ее инициалами, и новехонькое покрывало, и выстиранные бархатные шторы, не пропускающие октябрьские туманы над каналом. Марин с гордостью задирает подбородок.
– Моя комната. – Она делает паузу. – Была. – Она подходит к окну и, положив руку на раму, разглядывает первые звезды. – Мы отдали ее тебе, потому что отсюда открывается хороший вид.
Молчание.
– Зачем же, – говорит Нелла. – Оставайтесь здесь.
Марин как будто не слышит.
– В Ассенделфте, городке твоих предков, тепло и сухо?
– Бывает и влажно. – Нелла нагибается, чтобы закрепить ремешки слишком свободных паттенов. – Дамбы не всегда работают. Он не такой уж большой…
– Мы не можем похвастаться своей родословной, – перебивает ее Марин, – но много ли она стоит в сравнении с теплым, сухим, основательным домом?
– Верно, – соглашается невестка.
– Afkomst seyt niet. Родословная не стоит ломаного гроша, – Марин хлопает по подушке, как бы подчеркивая последнее слово. – Пастор Пелликорн сказал это в последней воскресной проповеди, и я потом записала его слова на форзаце нашей семейной Библии. От родословной нет никакого проку. Никакого. – Она встряхивает головой, словно освобождаясь от этой мысли. – Твоя мать написала нам, – продолжает Марин. – Настаивала, что хочет оплатить дорогу. Мы не могли на это пойти и прислали за тобой среднего класса баржу. Ты не обиделась?
– Нет. Нет.
– Вот и хорошо. В этом доме баржа среднего класса означает свежевыкрашенная, с каютой, обитой бенгальским шелком. Баржей первого класса пользуется Йохан.
Они стоят молча. Интересно, где сейчас эта первоклассная баржа вместе с ее мужем, даже не удосужившимся ее встретить, хотя о дне приезда было известно заранее?
– У вас всего двое слуг? – спрашивает она.
– Этого достаточно, – отвечает Марин. – Более чем. Мы купцы, а не бездельники. Больше нам ни к чему. Библия учит не кичиться своим богатством. Жить тихо и скромно, без показухи.
– Ну да. Разумеется.
В комнате сгущаются сумерки, и Марин зажигает свечи, дешевые, сальные, а Нелла рассчитывала на душистые восковые.
– Я вижу, Корнелия расстаралась, вышивая твое имя, – говорит Марин.
Да уж. Пальцы служанки ясно продемонстрировали, кто теперь в доме хозяйка, вот только кому за это расплачиваться?
– Я тут повсюду, – Нелла широким жестом обводит кропотливо расшитое покрывало. Прозвучало как похвальба, и Марин поджимает губки.
– Твоя мать написала, что тебе не терпится начать жизнь замужней женщины в Амстердаме. Это правда?
– Да.
Воистину так. Не терпится. Она ведь могла сказать «нет», не хочу выходить за Йохана Брандта. И мать со временем бы ее простила. Но городок, в котором она родилась, такой маленький, всего одна площадь, и круг общения такой ограниченный. И когда Йохан Маттеус Брандт из Амстердама предложил ей руку и сердце, она согласилась. Разве у нее был выбор? Отец умер, а мать сидит на протертых стульях, оставшихся в наследство, и переживает. С ее стороны ответить «нет» было бы неблагодарностью и глупостью.
Марин нарушает молчание.
– Ты ведь еще совсем молоденькая, – говорит она. – Хотя зачем откладывать, правда? Если церковь одобряет?
Интересно, сколько ей лет и где ее муж. Может, она прячет его в подвале? Нелла сдерживает смех. В комнате нет ни одной думочки, занавески или простынки без вензеля «Б», увитого плющом, сидящего в гнезде или вырастающего на клумбе. Если не деньги, то что тогда в ее новом доме главное? Он хочет на тебе жениться, сказала ей мать, избегая встречаться с ней глазами. Ты должна ответить ему такой же любовью. Скажет тоже! Любовь, растоптанный цветок в канаве. Обещанное блаженство, в которое подмешаны искупительные капли тревоги. Ничего этого у нее с Йоханом Брандтом пока нет, зато сомнений предостаточно. Но любовь, считает она, еще придет.
В Ассенделфте, в четырех часах езды отсюда, девочкой она бродила по зеленым или выгоревшим полям, гонялась за рыбками в петляющем Амере, который разбегался на мелкие речушки, а те уже терялись в зарослях папоротника и болотцах. Вместе с братом и сестрой лепила снеговиков, когда морозец выбеливал землю, и пекла сладчайший сливовый пирог, когда лето омывало сады золотым дождем. До пятнадцати лет она обходилась без корсета.
Про ее папашу говорили, что он лучший друг пивоварен. У Неллы эта расхожая фраза, намек на то, что ее отец – забулдыга со скудеющим на глазах кошельком, вызывала отвращение. Но он это доказал своей смертью. Господин Оортман умер, когда ей было пятнадцать, завещав вдове кучу долгов, несоразмерную с кучкой детишек, и с тех пор доказательством того, что у них «все есть», были разве что заверения матери. Но очень скоро ей надоело притворяться перед тремя голодными ртами.
И вот, пока младшие сестренка и братишка играли в каннибалов на озере неподалеку от дома, мать загнала ее в дом, где она должна была учиться правильно ходить. «Но мне же некуда пойти», – возразила Нелла. Мать заиграла желваками, и у дочери впервые возникло желание бежать из этого пасторального гнездышка, покрывшегося пылью, после того как слуг одного за другим рассчитали. В общем, она стала осваивать новую походку. Для молоденькой девушки она двигалась слишком импульсивно, с угрозой растянуться и что-нибудь себе сломать. Ее так и подмывало сказать, что она всегда была проворной, как кошка, и кости у нее крепкие. Она рвалась на свободу.
Пока Карел и Арабелла разыгрывали кораблекрушения, Неллу заставляли упражняться на лютне. Равнодушно-послушная, три года она бегала ловкими пальчиками по струнам, играя на нервах у матери, готовая в любой момент взбунтоваться. И вот однажды теплым июльским вечером пришло письмо с амстердамским штемпелем. Почерк четкий, беглый, уверенный. Мать не позволила ей прочесть само письмо, однако неделю спустя выяснилось, что ей предстоит играть на лютне для некоего Йохана Брандта, который приезжает в их захолустье из Амстердама. Госпожа Оортман просияла, и Нелла сделала открытие, что не знает свою мать.
Пока солнце опускалось над равниной, незнакомец сидел на низком стуле в их обветшалом доме и слушал ее игру. Перебирая струны с ловкостью, о какой при жизни отца она и не мечтала, Нелла позволила себе взглянуть на гостя. Господин Брандт на принца не тянул. Нет, он был широкоплечий и с виду крепкий, но кожа грубовата и слишком загорелая. Небритый, волосы уже серебрятся, и, подумала она, возможно, не только на голове. Во время прослушивания он выглядел недовольным, но когда она закончила, оказалось, что ему понравилось. «Я люблю лютню, – сказал он так, словно речь идет о живом существе. – Прекрасный инструмент. У меня на стене висят две лютни, к которым годами никто не притрагивается».
Отец не одобрил бы ее переезда в город. Амстердам стоит на воде, и, как все фермеры, богатые и бедные, пьющие и непьющие, ее отец испытывал перед ним страх. Он опасался, что вода может унести жизнь человека, его стада, его урожай, а потом выбросить на чужой берег… или вообще не выбросить. Свой страх он топил в вине. Он так и не стал Ноем, так и не построил ковчег. То, на что был не способен он, сделала она, его дочь, а мать охотно ее к этому подтолкнула.
«Что Йохан во мне разглядел? – недоумевает Нелла. – Что привело его к мысли: да, на этой девушке я женюсь? Уж, наверно, не игра на лютне?»
Немного сбитая с толку нахлынувшими воспоминаниями, однако движимая чувством долга, Нелла проводит пальчиком по вышивке. Все эти бесчисленные инициалы «Б», разом поглотившие ее девичью фамилию, хвастаются своими раздувшимися животами. Сколько же здесь шерстяной пряжи! Она расплывается в улыбке, разглядывая подушечку.
– Как это красиво, – говорит Нелла. – Сколько же вы потратили сил!
– Ничего я не тратила, – следует ответ. – Это не моя работа… Сама я безрукая.
– Не могу поверить!
– Это правда.
Они стоят лицом друг к дружке, частицы этого рукодельного мира.
– Я унесла свои картины, – говорит Марин. – Подумала, что эти больше придутся тебе по вкусу.
Она показывает на стену. На одной картине написана маслом связка охотничьих трофеев, мертвые птицы свисают с крюка, каждое перышко и коготок тщательно выписаны. На соседней – гора устриц на узорчатой фарфоровой тарелке, оттененной опрокинутым бокалом вина и вазочкой с перезрелыми фруктами. Устрицы, так откровенно раскрывшиеся, повергают ее в некоторое смущение. Окровавленные клювы и остекленевшие глаза заставляют Неллу содрогнуться, так и видишь, как эту дичь начинают потрошить.
Она оборачивается к новоявленной золовке.
– Они принадлежат Йохану, – поясняет Марин.
– Спасибо. – Нелла смотрит на картины, а сама думает, решится ли она перед сном обернуть их лицом к стене.
– Ты устала после долгой дороги. Советую тебе поужинать здесь.
– Да. Пожалуй, устала. Буду очень благодарна. У вас есть что-нибудь сладкое, какой-нибудь марципан?
– Марципанов у нас нет. Мы стараемся избегать сахара. От него одни болезни.
Нелла думает о матери, лепившей для детей марципаны в виде русалок, и кораблей, и ожерелий из засахаренных бриллиантов, эти миндальные сдобы, таявшие во рту. Брат и сестренка кажутся ей уже далекими, от нее отделенными. Она не видит себя в домашней картинке, она больше не принадлежит матери. Теперь ее фамилия Брандт, и в один прекрасный день, вероятно, уже она будет лепить марципаны различной формы для своих детей, тянущих к сластям свои липкие ручонки. Она делает глубокий вдох, и Марин вопросительно поднимает брови.
– Да, конечно, – соглашается Нелла.
– Я скажу Корнелии, чтобы она тебе принесла herenbrood[2] и гауду. И стакан рейнского.
– Благодарю.
Марин вдруг вытягивает нос, принюхиваясь.
– Что за запах?
Нелла невольно прикрывает ключицы.
– От меня, наверно.
– От тебя?
– Мать купила мне духи. Аромат лилий. Этот запах?
Марин кивает.
– Точно. Лилии. – Она прокашливается. – Знаешь, что говорят про лилии?
– Не знаю.
– Быстро распускаются, быстро вянут.
С этими словами Марин закрывает за собой дверь.
На пороге
В три часа пополуночи лай собак возвещает о приезде ее супруга.
Йохан Брандт. Она мысленно репетирует: «Добрый день. Йохан и Петронелла Брандт рады вас видеть, мы…»
Ее мысли обрывает взрыв лая.
Нелла Элизабет, смелее. Она не решается сойти вниз, но и уснуть уже не может. Лежит, полная нехороших предчувствий, не зная, что делать. В конце концов она встает, сует ноги в паттены и крадучись идет по коридору. Марин ее опередила. Из-за балюстрады Нелла слышит голоса Йохана и его сестры. Собаки с запахами моря в шерсти поскребывают когтями мраморную плитку и упругими хвостами охаживают мебель. Вытягивая шею над погруженной во мрак балюстрадой, она всматривается в супруга – незнакомое дорожное платье, толстые пальцы, больше присталые мяснику. Голос звучный, суховатый.
– Здравствуй, Марин.
– Брат. Рада тебя видеть. Я молилась о твоем благополучном возвращении.
Он молчит. Выйдя из темноты, они оглядывают друг друга.
– У тебя усталый вид, – говорит она. – Дела в Лондоне задержали?
– Ну да. Осень у них…
– …отвратительная. Позволь.
Она снимает с него верхнюю одежду.
– Йохан, ты исхудал. Вот что значит надолго отлучаться из дома.
Он направляется в кабинет, пропустив ее слова мимо ушей.
– Резеки, Дхана, – зовет он собак, и те, как старые друзья, трусят за ним. Нелла переваривает странные клички. Резеки. Дхана. У нее дома собак называют Хантерами и Снежками – клички простенькие, зато в точку, полное соответствие содержания и внешнего вида.
– Брат, – произносит Марин ему вслед. – Она здесь.
Он останавливается и стоит так, не оборачиваясь. Нелла замечает, как оседают его плечи и никнет голова.
– Вот как.
– Было бы лучше, если б ты был здесь, когда она приехала.
– Не сомневаюсь, что ты справилась.
Между бледным лицом Марин и широкой спиной ее брата повисает пауза.
– Не забудь, – говорит она.
Во время очередной паузы он лохматит шевелюру.
– Да уж не забуду.
Кажется, Марин собирается еще что-то сказать, но вместо этого обнимает себя за плечи и потирает руки.
– Как же холодно, брат.
– Так ложись в постель.
Дверь в кабинет затворяется, а Марин все стоит с плащом в руках. Затем она накидывает его себе на плечи, делает несколько шагов и останавливается, чтобы зарыться лицом в складки грубой ткани. Нелла переступает с ноги на ногу, пол под ней скрипит. Перебросив плащ через руку, Марин вглядывается в темноту. Нелла задерживает дыхание, молясь о том, чтобы лестница снова не заскрипела. Слава богу, Марин направляется к платяному шкафу, и Нелла тихо ретируется в спальню… ждать.
Несколько минут спустя, после того как закрылась дверь в спальню Марин, Нелла бочком, по стеночке, выходит на лестницу. В прихожей она останавливается перед платяным шкафом, ожидая увидеть плащ там. Но нет, он, скомканный, валяется на полу. Нелла присаживается и подбирает его. От плаща пахнет сыростью, усталостью и оставшимися позади городами. Она вешает его на крючок и деликатно стучит в дверь, за которой исчез ее супруг.
– Побойся бога, – доносится голос. – Утром поговорим.
– Это я.
– Кто «я»?
– Я. Петронелла. Нелла.
Через минуту дверь открывается. Лицо Йохана в темноте неразличимо. В Ассенделфте, на свадьбе, он не казался ей таким огромным.
– Esposa mía[3], – его первые слова.
Она не поняла, и ей не перевели. Он отходит к свету, и открывается его лицо, загорелое, обветренное. При свечах радужка, серая, как у сестры, почти прозрачна. Он кажется смущенным. Запах мускуса, резкий, обескураживающий. Его слипшиеся жирные волосы не мешало бы вымыть.
– Я приехала.
– Да. Почему ты не спишь?
– Я пришла поздороваться.
Он целует ей руку. Его губы мягче, чем она ожидала, но сам поцелуй больше похож на клевок.
– Поговорим утром, Петронелла. Я рад, что ты добралась благополучно. Очень рад.
Звучит не слишком убедительно, но она относит это на счет усталости с дороги. До сих пор они виделись всего два раза, и это было живое общение, так что все впереди. Он отступает в полосу желтоватого света и закрывает дверь. Только сейчас Нелла осознает, как заледенели ее босые ступни. Она возвращается в свою комнату, бывшую комнату Марин, садится у окна и смотрит, как над каналом вдоль Херенграахт поднимается туман. Луна похожа на стершуюся монету.