— Моя фамилия Бевзлин, — ответил гость. — Слышали?
— А, — протянул Пафнутьев. — Так это вы и есть... Очень приятно. Давно хотел с вами познакомиться. А тут вы сами, да еще и с друзьями, — он оглянулся на амбалов, замерших у двери.
— Вы хотели со мной познакомиться? Зачем? — по лицу Бевзлина пробежала тень не то недоумения, не то легкого гнева.
— Я следователь и по долгу службы вынужден знакомиться... с некоторыми гражданами... Хочу я того или нет. Но в данный момент я чувствую себя пленником, может быть, даже заложником, жертвой неожиданного, но очень успешного налета на прокуратуру.
— За прокуратуру не беспокойтесь, Павел Николаевич. Пусть она себе небо коптит. Мне она, во всяком случае, не мешает.
— Чем же это я успел помешать вам, господин хороший? — только по последним двум словам знающие Пафнутьева люди сразу бы догадались — заводится Пафнутьев, заводится, и терпение его кончается. Он даже глаза опустил, не желая показывать гостю истинного своего состояния.
— Меня зовут Анатолий Матвеевич, — холодно сказал Бевзлин, и остренькие его желваки нервно дернулись — он тоже мог сорваться каждую секунду.
— Ну и пусть зовут, — сказал Пафнутьев с некоторой небрежностью. — Зачем мне это знать? Как понадобитесь, я вас приглашу. Пока не вижу в этом надобности.
— А если я не приду?
— Доставим. С помощью наряда милиции.
— А если...
— Никаких если, — твердо произнес Пафнутьев. — Доставим. Можете в этом не сомневаться.
— Ладно, — проговорил Бевзлин, и уши его нервно дернулись назад. — Замнем.
Не хотите с нами проехаться, Павел Николаевич? Здесь недалеко... А?
— Нет. Не хочу.
— А придется.
— Не придется.
— Вы уверены? — весело спросил Бевзлин и оглянулся на своих телохранителей. И каждый из них сделал шаг к столу. Все трое как бы заключили Паф-нугьева в живое, враждебное кольцо.
— Уверен, — сказал Пафнугьев. — И вообще этот треп мне надоел. Или выметайтесь отсюда ко всем чертям собачьим, или выкладывайте, зачем пожаловали, — поднималась в груди Пафнутьева темная неуправляемая волна, он уже чувствовал легкое покалывание в губах, уже не очень хорошо ими управлял, губы задеревенели, как бывает после обезболивающего укола.
Скосив глаза в сторону, Пафнутьев поискал какие-нибудь тяжелые предметы, но, кроме глиняных горшков с цветами на подоконнике, не увидел ничего подходящего. А к подоконнику еще пробиться нужно. Нет, не пробиться, с сожалением подумал он, подоконник был отгорожен от него мощным центнером мяса одного из амбалов. И к двери не пробиться — прямо перед его столом стоял еще один детина с каменным выражением лица.
— Вчера меня оскорбил ваш водитель, — вымученно сказал Бевзлин, поскольку он вынужден был все-таки объяснить, зачем пришел, по какому поводу, а дальнейший разговор без этого объяснения вообще терял всякий смысл.
— Сильно оскорбил? — уважительно поинтересовался Пафнутьев.
— Такое не прощается.
— Я обязательно с ним поговорю. Скажу ему, чтобы он больше вас не обижал.
Сделаю ему очень строгое внушение, — добавил Пафнутьев, чтобы уж совсем успокоить Бевзлина. — Очень строгое.
— Не надо со мной так разговаривать, Павел Николаевич, — произнес Бевзлин с трудом. Лицо его покрыла неестественная бледность, глаза остекленели, рука, уверенно лежавшая на столе Пафнутьева, начала вздрагивать от нервной дрожи.
— Что же он такого с вами сделал? — невинно спросил Пафнутьев, понимая, что держится неплохо, что в этом разговоре он явно переигрывает Бевзлина.
— Он утопил в говне мою машину, — ответ был глуповатым, но ведь и невозможно постоянно говорить умные вещи при умственных способностях среднего уровня.
— Хорошая машина? — сокрушенно произнес Пафнутьев.
— Да.
— Это сколько же говна нужно, чтобы утопить в нем вашу машину? У Андрея никогда не было столько говна, — Пафнутьев принялся осторожно собирать бумаги и фотографии, разложенные на столе, надеясь, что в бешенстве Бевзлин может и не заметить его невинных движений. Но Пафнутьев ошибся. Бевзлин мгновенно оценил положение и сам собрал все документы со стола в одну стопку. Быстро перебрал бумаги, всмотревшись в каждую фотографию, в каждый договор о наследовании квартир, остановился взглядом на сморщенном личике проснувшейся, наконец, девочки, и после этого поднял на Пафнутьева глаза, в которых явно прочитывалась скорбь.
Бевзлин принял решение.
— Неплохо работаете, Павел Николаевич... Материал собрали достаточно полный и убедительный.
— Спасибо на добром слове, но, должен вам сказать, работа еще не закончена. В уголовном деле еще не назван главный герой... Это я собирался сделать сегодня.
— Кто же он, Павел Николаевич? — посеревшие губы Бевзлина все-таки растянулись в улыбку, но она более напоминала оскал. Пафнутьев как никогда раньше почувствовал, что опасность совсем рядом. Но ощущение смертельного риска его лишь подстегнуло. Темная волна неуправляемого гнева в его душе поднималась, вот-вот могла достигнуть глаз, и тогда уже Пафнутьеву никак не удалось бы скрыть злость и ненависть. — Так как же зовут главного героя вашего уголовного дела?
— Его зовут Анатолий Матвеевич Бевзлин.
— Ответ правильный. Честный. Мужественный. Одобряю. Приветствую. Ваш ответ нравится мне еще и тем, что он подтверждает правоту моих слов, произнесенных несколько минут назад.
— Что же за слова такие? Я чегой-то и не уловил в ваших словах какого-никакого смысла? — Пафнутьев растерянно моргал глазами.
— Я сказал, что вам придется поехать с нами, — Бевзлин оглянулся на телохранителей, и все они сделали еще по шагу к Пафнутьеву.
И тот спохватился, понял, что надо выигрывать время, только время сейчас может его спасти. В коридоре прокуратуры никто не остановит этих амбалов, и выведут они его легко и просто, усадят в машину быстро и ловко и увезут, ведь увезут, и никто не сможет им помешать. И кто знает, может быть, сжалятся и подбросят куража ради его правую руку или левое ухо...
— Вы мне так и не сказали, чем вас обидел мой водитель? — спросил Пафнутьев. — Машина — ладно... Может быть, он машину обидел? Выгрести из нее говно и снова можно ездить, а? — это был удар, это было оскорбление, но Пафнутьев уже не мог себя сдержать, он уже не отвечал за свои слова. И где-то в самой глубине сознания брезжило понимание — он правильно себя ведет. Ни в чем, даже в самом малом, нельзя сейчас уступать. Он в своем кабинете, за своим столом, а перед ним сидит разоблаченный бандюга. Как он ни крут, как ни силен, но жилки в его поганом нутре дрожат, поскольку понимает, что находится в кабинете начальника следственного отдела.
— Он нанес мне и личное оскорбление, — подавив истерику, ответил Бевзлин.Он меня ударил.
— По морде? — спросил Пафнутьев. — Ох, простите, по физиономии?
— Можно и так сказать.
— Надо же, какой пакостник, — огорченно покачал головой Пафнутьев. — А меня он заверил, что всего лишь наделал вам в штаны... А в штаны он вам не наделал?
— сочувственно спросил Пафнутьев.
— Оставим это, — Бевзлин поднялся.
— А где это происходило? Неужели он все это проделал публично? Неужели люди видели, как он наделал вам в штаны? — это тоже был удар, и Пафнутьев прекрасно это сознавал.
— Я понял вас, Павел Николаевич, — сказал Бевзлин. — Исправить вас может только могила.
— Совершенно с вами согласен! — широко улыбнулся Пафнутьев. — Могила она такая, она хоть кого исправит, хоть кому мозги выправит.
— Вы мужественный человек, Павел Николаевич, — сказал Бевзлин, запихивая в черный конверт фотографии, собранные со стола документы, договоры. Он оглянулся на телохранителей, и те вплотную подошли к Пафнутьеву. — Только без глупостей, ладно? — попросил Бевзлин. — Вы должны меня понять... Не могу же я отвечать на оскорбление какому-то водителю... А ответить должен. Кроме того, мне не нравится ваша деятельность по сбору этих вот бумажек, — он повертел в руке черным конвертом.
И в этот момент произошло нечто совершенно неожиданное, что не вписывалось ни в зловещие планы Бевзлина, ни в отчаянные надежды Пафнутьева. В разговоре все забыли о распростертом на полу Худолее. А тот потихоньку пришел в себя, но виду не подал, на это у прожженного выпивохи хватило и хитрости, и осторожности. Сквозь прищуренные веки он внимательно наблюдал за происходящим и слышал, впитывал каждое произнесенное слово. Когда напряжение достигло высшей точки, Худолей вскочил на свои не больно крепкие ноги и заорал так, как не орал никогда в жизни и, наверное, уже не заорет. Это был визг, вой ужаса и безнадежности, вопль отчаяния и самоотверженности, в этом крике при желании можно было даже расслышать предсмертный хрип умирающего человека.
Секунду-вторую все пребывали в каком-то оцепенении, но и этого времени хватило Худолею. Он рванулся к двери, на ходу выхватил у Бевзлина из его куражливо протянутой руки черный пакет, всем телом, как на амбразуру, упал на дверь, распахнул ее и, не прекращая кричать, завывать и всхлипывать, понесся по коридору, заставляя распахиваться все двери, люди бежали по лестницам, спешно покидали кабинеты и туалеты. На своих чудесным образом окрепших ногах Худолей пронесся полыхающей шутихой по коридору, опять же всем телом ткнулся в дверь своей каморки, распахнул ее, проскользнул вовнутрь и набросил жиденький крючочек из гвоздика, полагая в последней надежде, что этот крючочек его спасет.
Воспользовавшись секундной растерянностью своих гостей, Пафнутьев вскочил и, не в состоянии сделать ничего другого, поскольку был плотно сжат телохранителями Бевзлина, захватил нижний край своего стола и, приподняв его, бросил на середину кабинета. И тут же, без роздыха, без размаха со всей вдруг пробудившейся в нем силой двинул кулаком в подвернувшийся подбородок одного из амбалов. Тот рухнул, рухнул тут же. Это был сильнейший нокаут. Амбал, ворочая мутными глазами, попытался было приподняться, но не смог и снова опрокинулся на пол.
— Уходим, — сказал Бевзлин и, не оглядываясь, шагнул к двери — легкий, стремительный, в развевающемся плаще и с выражением полнейшей невозмутимости на лице. Два амбала, подхватив под руки своего незадачливого товарища, поволокли его в дверь, по коридору, во двор, запихнули в уже распахнутую дверцу серого «мерседеса». Тот рванул с места, выехал со двора, влился в поток машин и исчез, растворился, пропал.
Пафнутьев вздохнул, потер ладонями лицо, оглянулся. И только тогда увидел на полу у двери свой пистолет. То ли он выпал в суматохе из кармана амбала, то ли он его выбросил. Пафнутьев подошел, наклонился, чтобы поднять пистолет, но отчаянный крик остановил его.
— Не прикасаться!
Пафнутьев с недоумением обернулся — неужели опять вернулся Бевзлин со своей бандой? Но нет — в дверях стоял Худолей. Глаза его были безумны, он пошатывался, в руках вздрагивал фотоаппарат. Видимо, эксперт еще надеялся застать здесь гостей и сфотографировать их. Это было уже легкое помешательство, нормальный человек не должен был так поступать.
— Почему? — распрямился Пафнутьев.
— А отпечатки?!
Да, что-то чисто профессиональное сработало в Худолее, и он успел остановить Пафнутьева, когда тот наклонился к пистолету — он мог стереть отпечатки пальцев Бевзлина, который держал в руках пистолет, вертел его перед глазами, наслаждаясь собственным могуществом. Худолей еще раз доказал, что не тронулся умом, что самое важное, что в нем было, осталось в целости и сохранности.
— Тоже верно, — согласился Пафнутьев и, не в силах противиться усталости, которая вдруг непреодолимой тяжестью навалилась на него, опустился в кресло.
Худолей пробежался по кабинету, сфотографировал Пафнутьева, обессиленно сидевшего в кресле, пистолет на полу, перевернутый стол, разбросанные по полу бумаги...
— Ну, что сказать, Паша... Дикие орды изгнаны с нашей священной земли!
— Надолго ли...
— Но сегодня, сейчас отсюда изгнаны?
— Похоже на то...
— И о чем тебе это говорит?
— А тебе? — бездумно спросил Пафнутьев, все еще пытаясь придти в себя.
— Говорит и очень внятно, — произнес Худолей хриплым, сорванным от нечеловеческого крика голосом.
— Господи, — простонал Пафнутьев. — Скажи, наконец, о чем тебе все это говорит?
— Паша! — озаренно воскликнул Худолей. — Ты не знаешь? Не догадываешься? Не чувствуешь? А я сразу сообразил... Обмыть все это надо, Паша, хорошо обмыть!
Чтобы никогда в жизни, никогда в будущем не случилось ничего подобного! Ни с кем, Паша!
— Согласен.
— Немедленно?
— Прям счас... — с трудом проговорил Пафнутьев, но улыбка, правда, несколько растерянная, но пафнутьевская, шалая и глуповатая улыбка, осветила его лицо.
— Так я пошел? — обернулся от двери Худолей.
— Дуй... Только это... Нигде не задерживайся. Ни на минуту!
— Ох, Паша... Если б ты только знал... Твои слова вызывают в моей душе неподдельный трепет!
— Дуй... Встрепенемся вместе. Только это... Конверт цел?
— Паша!
— Вовнутрь не заглядывал?
— Паша!
— А то ведь на снимках отпечатки Бевзлина-шмевзлина...
— Паша! — с каждым возгласом в голосе Худолея было все больше гнева и оскорбленности, но это был восторженный гнев и счастливая оскорбленность.
— Все, иди, — Пафнутьев махнул рукой, и воодушевленного Худолея мгновенно вынесло из кабинета волной, порожденной слабым движением пафнутьевской руки.
Часть третья Контрольный выстрел в голову
Рабочий день закончился, кабинеты и коридоры прокуратуры опустели, и лишь уборщица, громыхая ведрами и шваброй, медленно передвигалась по этажам, очищая пол от окурков, скомканных бумажек, конфетных оберток и прочих отходов, которые оставляли здесь жалобщики, истцы и ответчики. Пафнутьев и Андрей сидели в кабинете, не зажигая света и заперев дверь на ключ — с некоторых пор выяснилось, что это просто необходимо. Время от времени долго и назойливо звонил телефон, но Пафнутьев не поднимал трубку. Нет, дескать меня, не ищите, не найдете.
Андрей расположился в жестковатом кресле возле простенка, Пафнутьев остался на своем месте, он уютнее и увереннее чувствовал себя именно за столом, где под рукой были ящики с документами, телефон, бумага, ручка. Оба поделились испытаниями, вьшавшими на их долю за последние несколько дней, и теперь молча осмысливали происшедшее.
В кабинете давно уже наступили сумерки, и лишь по вспышкам света, пробегавшим по шторам, можно было догадаться, что машины на улице уже включили фары. Пафнутьев надсадно вздыхал, громоздко и неуклюже ворочался в кресле и снова затихал, найдя позу, в которой он мог просидеть еще какое-то время.
— Ну что, Андрюша... Как дальше жить будем? — спросил он негромко — полумрак в комнате вынуждал говорить тише, да и не было надобности повышать голос, замершее здание прокуратуры позволяло разговаривать даже шепотом.
— Как жили, так и дальше будем жить.
— Поприжало нас маленько... Тебе не кажется? И пожаловаться некому...
Засмеют. Нет, скажут, такой опасности, черти нам мерещатся, креститесь чаще, скажут нам... Но мы-то с тобой знаем, что все всерьез.
— Знаем, — кивнул Андрей.
— Да, Бевзлин звонил... Один из его телохранителей, который тебя обижал...
Помер.
— Знаю. Он и должен был помереть.
— Почему?
— Я немножко ответил ему..! После таких приемов не живут.
— А ты не погорячился?
— Или он меня, или я его. Мне повезло больше, ему тоже повезло, но меньше.
— А знаешь, Андрей, какой наиболее вероятный исход из всего, что случилось за это время? Меня выгонят.
— За что?
— За что угодно. Например, за то, что у меня в носу две дырки, а не три.
За то, что пупок в нижней части живота, а не в верхней. Бевзлин подарил по хорошей машине нашему губернатору и всем его заместителям. И они не смогут отказать ему в маленькой просьбе. Его фирма потеряла трех человек — налицо разгул преступности. А кто, кого, за что... Все это не так уж важно.
— Значит, надо опередить Бевзлина.
— В чем?
— Как всегда, Павел Николаевич, как всегда... В нанесении удара. Пока мы будем опережать, остается шанс выжить. Надо лишить его возможности высказать губернатору свою просьбу. Пусть он не успеет ни о чем попросить.
— Как?
Андрей молча передернул плечами. Ответ напрашивался сам собой, а произносить очевидные слова он не любил. Да и Пафнутъев прекрасно знал ответ на собственный вопрос. В кабинете наступило долгое молчание, но не сонное, нет, это было сосредоточенное молчание. Пафнутьев даже ни разу не заворочался в своем жестком кресле, не поменял позы. Время от времени вспыхивал свет фар на занавесках, слышался визг трамвая на повороте, но приглушенно, терпимо. Потом появился несильный ритмичный шум в коридоре — приближалась уборщица, ее швабра натыкалась на ножки стульев, билась о плинтуса, о запертые двери кабинетов.
Дойдя до пафнутьевской двери, уборщица подергала ручку и двинулась дальше, она была даже рада пройти мимо запертого кабинета.
— Надо выманить его из берлоги, — негромко произнес Андрей, чтобы даже уборщица не догадалась, что в кабинете кто-то есть.
— Как? — повторил Пафнутьев.
— Большая рыба клюет на живца.
— Не понял? — Пафнутьев повернулся, пытаясь рассмотреть выражение лица Андрея, но тот сидел в тени и тусклый свет из окна не достигал его.
— Большая рыба клюет на живца, — повторил Андрей. На этот раз Пафнутьев не стал переспрашивать. Днем, когда прокуратура гудела от страстей, от горя и ненависти, когда он сам был взвинчен и раздражен, Пафнутьев заставил бы Андрея выразиться подробнее, но сейчас у него не возникло даже такого желания, и так все было ясно. — Как вы думаете, Павел Николаевич, — заговорил Андрей, осторожно подбирая слова, — как вы думаете, есть ли у Бевзлина сейчас человек, которого он ненавидит больше всех на белом свете?
— Есть, — сказал Пафнутьев, помолчав. — И я знаю этого человека. Ты его тоже знаешь. Он так его ненавидит, так ненавидит, что теряет самообладание при одном только упоминании о нем. Бевзлин покрывается красными пятнами и начинает биться в мелкой дрожи, едва лишь вспомнит этого человека, Андрюшенька.
— Ну вот, видите, как хорошо, — по голосу Пафнутьев понял, что Андрей улыбается.
— Что же тут хорошего?
— Из этого человека можно изготовить прекрасного живца.