То, что он в ней что-то увидел, ничего не доказывало. Конечно, он видел в ней не больше, чем я, но, назло мне или, может, чтобы наказать меня за мое долгое отступничество, он всю дорогу от Саутхемптона до Средиземного моря поворачивался ко мне спиной и был занят только этой пигалицей. Они все время были вместе, ну не глупо ли? Начинали щебетать после завтрака — и так до одиннадцати или двенадцати ночи; и не было ни минуты, когда бы Раффлс не смеялся или не мурлыкал ей на ухо нежные глупости. Конечно, это было глупо! Можно ли допустить, чтобы такой человек, как Раффлс, с его знанием жизни и женщин (я специально никогда не касался этой стороны его характера, ибо для этого понадобился бы еще один том), — можно ли допустить, спрашиваю я вас, чтобы такой человек разговаривал с легкомысленной школьницей о чем-либо серьезном? Однако мне не хотелось бы показаться несправедливым. Я вроде бы уже признавал, что мисс Вернер не была лишена привлекательности. У нее, с моей точки зрения, были красивые глаза, да и овал загорелого личика был очарователен. Должен признать и несколько большую, чем мне обычно нравится в женщинах, оригинальность ее суждений, а также завидное здоровье, темперамент, живость. Мне вряд ли представится случай привести что-нибудь из высказываний этой юной особы (это, право, нелегко), поэтому я и стараюсь описать ее беспристрастно. Хотя, признаюсь, у меня о ней сложилось несколько предвзятое мнение. Меня возмущал ее успех у Раффлса, которого я с каждым днем видел все реже и реже. Мне неловко признаваться, но, похоже, у меня в душе разгоралось чувство сродни ревности.
Ревновал и еще один человек — ревновал неистово, унизительно, грубо. Капитан фон Хойманн закручивал усы штопором, выпускал белоснежные манжеты до самых колец и нахально таращился на меня сквозь очки. Нам бы утешать друг друга, а мы ни разу и словом не перекинулись. На одной щеке у капитана был чудовищный шрам, память о Гейдельберге, и я нередко думал, как ему, наверное, хотелось, чтобы Раффлс тоже побывал там, чтобы и ему досталось. Не могу сказать, чтобы у фон Хойманна совсем уж не было светлых минут. Несколько раз в день Раффлс позволял ему принять участие в разговоре, но с тем лишь только, чтобы доставить себе низменное удовольствие оборвать на полуслове, когда бедного капитана уж слишком «заносило», — он так именно и сказал мне, когда я упрекнул его без всякой задней мысли в некорректном поведении по отношению к немцу на немецком судне.
— Тебя же возненавидят на пароходе!
— Один только фон Хойманн!
— Но есть ли в этом смысл, если именно он тот самый человек, которого мы собираемся обчистить?
— Самый прямой. Набиваться к нему в приятели могло бы стать роковой ошибкой — слишком тривиально.
Это меня утешило, вселило надежду, почти успокоило. Я ведь стал бояться, что Раффлс забыл о самом главном. Мы уже приближались к Гибралтару, а о деле еще и слова друг другу не сказали от самого Солента[1]. Я так и высказал ему это, но Раффлс лишь с улыбкой покачал головой.
— Да у нас еще уйма времени, Кролик, уйма времени. Пока мы не пришли в Геную, нам и делать ничего не нужно, а там мы будем не раньше воскресенья к вечеру! Путешествие только начинается, времени впереди еще много, так что давай получать удовольствие, насколько это возможно.
Разговаривали мы после обеда, стоя на верхней палубе, и Раффлс, все время внимательно поглядывавший по сторонам, вдруг сделал шаг в сторону и мгновенно исчез. Я отправился в курительную комнату подымить и почитать в уголке, а заодно понаблюдать за фон Хойманном, который вскоре и объявился — чтобы попереживать в другом углу.
В разгар лета мало кого соблазняет плавание по морю — на «Улане» действительно было не так уж много пассажиров. Правда, на верхней палубе и кают было маловато, только по этой причине я смог поселиться вместе с Раффлсом. Я мог бы получить отдельную каюту внизу, но мне необходимо было быть наверху. Раффлс требовал, чтобы я на этом настоял. Итак, мы были вместе, хотя зачем — я так и не понимал.
В воскресенье днем, когда я нежился на своей койке внизу, ко мне подошел Раффлс.
— Ахилл грустит на своем ложе?
— А что еще остается делать? — потягиваясь и зевая, ответил я. Однако про себя отметил добродушие в его тоне и решил, что этим надо воспользоваться.
— А я знаю что, Кролик.
— Шутишь?
— Серьезно, с сегодняшнего вечера начинаются дела поважнее.
Я спустил ноги с койки, сел прямо и был весь внимание. Каюта наша была закрыта, штора на открытом иллюминаторе — задернута.
— Мы придем в Геную еще до захода солнца, — продолжал Раффлс. — Именно там все и нужно сделать.
— Так ты все-таки собираешься это сделать?
— А разве я когда-нибудь говорил, что нет?
— Да ты вообще об этом мало что говорил.
— И совершенно сознательно, дорогой Кролик: зачем портить такое путешествие деловыми разговорами? А сейчас самое время — или в Генуе, или нигде.
— На суше?
— Нет, на борту, завтра ночью. Можно и сегодня ночью, но лучше завтра, чтобы, если возникнут осложнения, мы смогли удрать первым утренним поездом. Когда корабль отчалит и фон Хойманна обнаружат мертвым или без сознания, мы будем уже далеко.
— Только не мертвым! — воскликнул я.
— Конечно-конечно, — заверил Раффлс. — В таком случае нам и удирать-то не надо будет, но если все же придется, то лучше действовать в тот день, когда отплывает корабль. Надеюсь, вообще к силе прибегать не станем: применять силу — значит расписываться в собственной полной некомпетентности. За все эти годы, что ты меня, Кролик, знаешь, сколько раз я прибегал к насилию? Пожалуй, ни разу; но всегда был готов убить противника, если бы до этого дошло.
Я поинтересовался у Раффлса, как он предполагает незамеченным пробраться в каюту фон Хойманна, и, хоть в нашей каюте с задернутыми шторами был полумрак, я заметил, что у него просветлело лицо.
— Лезь сюда, Кролик, на мою койку, и сам все увидишь.
Залезть-то я залез, но увидеть ничего не увидел. Раффлс протянул руку и постучал по вентилятору, своеобразной дверце на стене над кроватью, примерно восемнадцати дюймов в длину и вполовину меньше в ширину. Она открывалась внутрь вентиляционной шахты.
— Вот это, — сказал он, — дверь к нашему богатству. Можешь открыть ее, если хочешь, но много ты не увидишь: дверь широко не открывается, но если открутить пару винтов, все будет в порядке. Шахта, так сказать, не имеет дна — ты проходишь под ней каждый раз, когда идешь мыться, — а наверху упирается в световой люк на мостике. Поэтому надо действовать, пока мы будем стоять в Генуе, потому что в порту караул на мостике не выставляют. Вентилятор в каюте фон Хойманна расположен так же, как и у нас. Там тоже придется отвинтить пару винтов.
— А если кто-нибудь заглянет снизу?
— Весьма маловероятно, чтобы в это время кто-нибудь захотел это сделать, настолько маловероятно, что я думаю, можно рискнуть. Нет, я не могу пустить тебя туда покараулить. Самое главное — чтобы нас никто не видел, после того как мы уйдем спать. На верхней палубе караул несут юнги, вот они-то и должны быть нашими свидетелями. Черт возьми, это будет такая загадка, которой еще никто не загадывал!
— А если фон Хойманн расколется?
— Не расколется! Да у него и возможности такой не будет. Для крепкого сна он слишком много пьет, хлороформ же быстро действует даже на крепко спящего, ты и сам имел случай в этом убедиться, хоть, может, и не следует напоминать тебе… Фон Хойманн отключится, стоит мне только протянуть руку в его вентилятор. Мне придется перелезать прямо через него, Кролик, малыш!
— А мне?
— А ты передашь мне то, что потребуется, и будешь сторожить — на случай срыва, да и вообще будешь оказывать моральную поддержку, которая, получается, мне очень нужна. Это, конечно, роскошь, Кролик, но мне ужасно трудно обходиться без нее, с тех пор как ты стал паинькой!
Он сказал, что фон Хойманн наверняка спит с запертой дверью, которую, конечно, нужно будет отпереть и оставить открытой, и еще рассказал о некоторых способах, к которым придется прибегнуть, чтобы оставить ложный след во время поисков в каюте. Нет, Раффлс не предполагал, что поиски предстоят трудные. Жемчужину, скорее всего, фон Хойманн носит при себе, Раффлс, по сути, уже точно знал, как и где он ее прячет. Естественно, я спросил, откуда он все это знает, но от его ответа мне стало даже как-то неловко.
— Да это очень старая история, Кролик. Я уж и не помню, откуда она, уверен только, что из Евангелия. Невезучим героем был Самсон, а героиней — Далила[2].
И он так выразительно посмотрел на меня, что я ни на минуту не усомнился, что он имеет в виду.
— Так прекрасная австралийка выступает в роли Далилы? — спросил я.
— Совершенно безобидным, невинным образом.
— Да это очень старая история, Кролик. Я уж и не помню, откуда она, уверен только, что из Евангелия. Невезучим героем был Самсон, а героиней — Далила[2].
И он так выразительно посмотрел на меня, что я ни на минуту не усомнился, что он имеет в виду.
— Так прекрасная австралийка выступает в роли Далилы? — спросил я.
— Совершенно безобидным, невинным образом.
— Это она узнала от него о его миссии?
— Да, я заставил его раскрыть все карты, и он ухватился за этот шанс, как я и надеялся. Он даже показал Эми жемчужину.
— Эми, ага, и она быстренько все тебе рассказала?
— Ничего подобного. Почему ты так решил? Мне стоило большого труда что-либо вытянуть из нее.
Тон, которым он это сказал, должен был бы меня насторожить, но я ни на чем не заострял внимания: наконец-то я понял причину его отчаянного флирта и теперь качал головой и размахивал руками, совершенно не замечая, что Раффлс хмурится.
— Ну и хитрец! — воскликнул я. — Теперь-то я все понял, ну и осел же я был!
— Был?
— Ну да, теперь-то я понял, что меня грызло всю неделю. Я просто не мог постичь, что ты нашел в этой девице. Мне и в голову не приходило, что она тоже часть игры.
— Так ты считаешь, что это только часть игры, и ничего больше?
— Старый греховодник — конечно, а как же иначе!
— А ты не знал, что она дочь богатого скваттера[3]?
— Ну, богатых женщин, готовых завтра же выйти за тебя замуж, хоть пруд пруди.
— А ты ни разу не допускал такой мысли, что мне вдруг захочется покончить с прошлым, начать новую жизнь и счастливо обосноваться где-нибудь в глуши?
— С твоим-то прошлым? Конечно, нет.
— Кролик! — оборвал меня Раффлс с такой яростью, что я весь сжался, ожидая удара.
Его не последовало.
— Ты думаешь, что мог бы начать новую жизнь? — отважился робко спросить я.
— Бог знает! — ответил он и ушел, оставив меня недоумевать по поводу его вида и тона, а главное, по поводу того, что причина, вызвавшая столь бурное негодование, казалась мне такой незначительной.
IIIИз всех случаев взлома, которые я наблюдал в исполнении Раффлса, самым искусным и в то же время самым трудным был тот, который он осуществил между часом и двумя ночи во вторник на борту парохода «Улан», стоящего на якоре в Генуэзской гавани.
Операция прошла как по маслу. Все было предусмотрено и произошло именно так, как, по его словам, и должно было произойти. Внизу никого не было, на палубе — только юнги, мостик пустовал. В двадцать пять минут второго Раффлс, абсолютно голый, со склянкой, заткнутой ватой, в зубах и крохотной отверткой за ухом, проскользнул ногами вперед в вентиляционное отверстие над собственной койкой, а без девятнадцати минут два вернулся тем же путем — на этот раз сначала появилась голова с флаконом, все еще зажатым между зубами, в который была всунута вата, чтобы приглушить дребезжание предмета, похожего на крупную серую фасолину. Он открутил заклепки вентилятора фон Хойманна, открыл его, нашел жемчужину, выполз обратно и возвратился к себе в каюту. Что же касается фон Хойманна, то оказалось вполне достаточным положить сначала смоченную хлороформом ватку ему на усы, а когда у него открылся рот, вставить ее между зубами, после чего фон Хойманн не издал ни звука, даже когда Раффлс дважды перелезал через его ноги.
И вот она, награда — жемчужина размером с лесной орех, с нежным розоватым отливом, как ноготки настоящей леди. Когда все было позади, мы стали с восхищением разглядывать ее. Мы выпили в честь жемчужины виски с содовой, которое припасли накануне в предвкушении великой минуты. Даже в самых оптимистических ожиданиях мы не представляли такой торжественности момента. Все, что нам оставалось теперь сделать, — это спрятать жемчужину (Раффлс извлек ее из тайного хранилища) так, чтобы даже самый тщательный обыск не обнаружил ее и мы бы смогли спокойно вынести ее на берег в Неаполе; именно этим Раффлс и занимался, когда я укладывался спать. Сам бы я немедленно, в ту же ночь высадился бы в Генуе и удрал бы вместе с трофеем, но Раффлс не хотел и слышать об этом — в силу целого ряда серьезных, как оказалось позднее, причин.
В целом, мне кажется, пока не подняли якорь, никто ничего не узнал и не заподозрил, но точно сказать не могу. Трудно поверить, чтобы ночью человеку давали хлороформ, а утром он не почувствовал бы никаких последствий, не обнаружил бы никакого подозрительного запаха. Тем не менее фон Хойманн явился на публику как ни в чем не бывало, фуражка надвинута на самые глаза, а усы закручены аж до козырька. В десять утра мы уходили из Генуи; последний тощий чиновник с небритым подбородком покинул нашу палубу; последнего продавца фруктов с корзинами, полными воды, вышвырнули с корабля, и он уже из своей лодки клял нас на чем свет стоит; последний пассажир в последнюю минуту поднялся на борт — суетливый старик, которого терпеливо ждал большой корабль, пока он торговался с лодочником из-за поллиры. Но наконец мы отчалили, буксир отошел, маяк остался позади, и мы с Раффлсом стояли рядом, опершись на поручни, разглядывая свое отражение в зеленоватой, мраморной раскраски воде, опять плескавшейся о борта нашего «Улана».
Фон Хойманн вступил в игру, как и было нами задумано: держать его при мисс Вернер целый день и таким образом отсрочить неизбежный момент развязки. И хотя девушка явно скучала и все время поглядывала в нашу сторону, немец со всем энтузиазмом использовал открывшуюся возможность. Раффлс был мрачен и явно не в настроении. Он совсем не выглядел человеком, одержавшим сногсшибательную победу. Я решил, что единственной причиной его плохого настроения может быть предстоящее в Неаполе расставание.
Со мной он не разговаривал, но и от себя не отпускал.
— Побудь здесь, Кролик. Мне нужно с тобой поговорить. Ты умеешь плавать?
— Немного.
— Десять миль проплывешь?
— Десять? — Я рассмеялся. — И одной не проплыву, а что?
— Да мы почти весь день будем на расстоянии десяти миль от берега.
— К чему ты, черт возьми, клонишь, Раффлс?
— Да так, ни к чему, только, если случится самое худшее, мне придется плыть до берега. А под водой ты, наверное, и вовсе не умеешь плавать?
На этот вопрос я не ответил. Да я его почти и не слышал — я весь покрылся холодным потом.
— Почему должно случиться самое худшее? — прошептал я. — Нас ведь не уличили?
— Нет.
— Так почему же ты так говоришь?
— Потому что могут: на борту наш старый враг.
— Старый враг?
— Маккензи.
— Не может быть!
— Бородатый старик, который последним поднялся на борт.
— Ты уверен?
— Конечно! Жаль только, что ты его не узнал.
Я вытер лицо платком — теперь-то я припомнил, что в его походке мне показалось что-то знакомое, да и вообще он был слишком моложав для старика, за которого себя выдавал, и борода его выглядела как-то неубедительно… Я осмотрел палубу — Маккензи нигде не было видно.
— А самое худшее впереди, — продолжал Раффлс, — двадцать минут назад он вошел в каюту капитана.
— Но что его принесло? — Я совсем расстроился. — Может, это совпадение, может, он еще кого-нибудь преследует?
Раффлс покачал головой.
— На этот раз вряд ли.
— Так ты думаешь, он тут из-за тебя?
— Я уже несколько недель этого опасаюсь.
— И ты еще здесь?!
— А что я должен делать? Мне не хочется плыть на берег, пока я не буду вынужден это сделать. Надо было мне тебя послушаться, Кролик, и сойти с корабля в Генуе. Но я до самого последнего момента ничуть не сомневался, что Мак следит и за пароходом, и за вокзалом. Поэтому-то у него так все хорошо и идет.
Он вытащил сигарету и протянул мне портсигар, однако я нетерпеливо замотал головой.
— Но я все-таки не понимаю, — сказал я. — Почему он тебя выслеживает? Не может быть, чтобы он проделал весь этот путь ради жемчужины, которая, по его сведениям, находится в полной безопасности. Ты-то сам что думаешь?
— Просто он уже давно за мной следит, может, с тех самых пор, как наш друг Кроусхей ускользнул от него в ноябре прошлого года. Есть и еще кое-что. Я, конечно, ожидал чего-то в этом роде, хотя, может, мне все это только кажется. Во всяком случае, жемчужины он не получит, этого я ему не позволю! А что я сам думаю, дорогой Кролик? Я прекрасно знаю, зачем Маккензи здесь, и прекрасно знаю, что он будет делать дальше. Он узнал, что я сел на пароход, и стал искать причину: зачем. Ему стало известно о фон Хойманне и его миссии, вот тебе и причина. Ясно как Божий день. Отличная возможность поймать меня на месте преступления. Но у него это не выйдет; запомни мои слова, Кролик: когда обнаружится пропажа, он обыщет весь пароход и всех нас, да только напрасно. Смотри-ка, капитан приглашает это усатое ничтожество к себе в каюту, ну и шума здесь будет минут через пять!