Продав пару лошадей и прикупив вместо них новых, Пан Анджей продолжал свой путь вдоль прусской границы, но уже по большой дороге, ведшей из Ленга в Щучин, который лежал в самом углу Мазовецкого воеводства, между Пруссией с одной стороны, и Подляшским воеводством — с другой. Однако в самый Щучин пан Анджей не хотел заезжать, он узнал, что в городе стоит на постое конфедератская хоругвь полковника Володыёвского.
Видно, Володыёвский шел примерно тем же путем, каким ехал теперь Кмициц, и остановился в Щучине, на самой подляшской границе, то ли просто на привал, то ли на короткий постой, с тем чтобы раздобыть провиант для людей и фураж для лошадей, что здесь легче было сделать, чем в разоренном Подляшье.
Но Кмициц не хотел встречаться сейчас со славным полковником, он полагал, что, не имея иных доказательств, кроме слов, не сумеет убедить Володыёвского в том, что обратился на правый путь и намерения его искренни. Поэтому в двух милях от Щучина он приказал свернуть в сторону Вонсоши, на запад. Письмо, которое он написал Володыёвскому, он решил послать с первой же надежной оказией.
А пока, не доезжая Вонсоши, путники остановились в придорожной корчме, под названием «Клич», и расположились на ночлег, который обещал быть удобным, так как в корчме не было никого, кроме пруссака-хозяина.
Не успел, однако, Кмициц с Кемличами и Сорокой сесть за ужин, как с улицы долетел стук колес и конский топот.
Солнце еще не село, и Кмициц вышел на крыльцо поглядеть, кто же это едет, уж не шведский ли разъезд; но увидел он не шведов, а бричку и позади нее две повозки, окруженные вооруженными людьми.
Он сразу понял, что к корчме подъезжает какая-то важная птица. Бричка была запряжена четверкой добрых прусских лошадей, костистых и седловатых; на одной из выносных сидел верхом форейтор, держа на своре двух отменных собак, на козлах восседал кучер, рядом с ним гайдук в венгерском платье, а на заднем сиденье подбоченился сам господин в волчьей епанче, застегнутой на большие золоченые пуговицы.
Сзади катили две повозки, груженные всяким добром, подле каждой скакало по четверо челядинцев, вооруженных саблями и мушкетонами.
Сам господин, хоть и важная персона, был, однако же, совсем еще молодой человек, лет двадцати с небольшим. Лицо у него было пухлое, румяное, и по всему было видно, что он большой охотник покушать.
Когда бричка остановилась, гайдук соскочил с козел, чтобы помочь господину сойти, а тот, увидев стоявшего на пороге Кмицица, поманил его рукавичкой и крикнул:
— Поди-ка сюда, приятель!
Вместо того чтобы подойти к нему, Кмициц шагнул назад, в корчму, такое вдруг взяло его зло. Не привык он еще ни к своей серой свите, ни к тому, чтоб манили его рукавичкой. Вернувшись, он уселся за стол и снова принялся за еду. Незнакомец вошел вслед за ним.
Войдя, он прищурил глаза, так как в корчме было темно, слабый огонь горел только в очаге.
— Что это никто навстречу не вышел, когда я подъехал? — спросил незнакомец.
— Корчмарь ушел в кладовую, — ответил Кмициц, — а мы такие же путники, как и твоя милость.
— Вот спасибо, что сказал. А ты кто будешь?
— Шляхтич я, с лошадьми еду.
— А с тобой тоже шляхта?
— Худородная, но тоже шляхта.
— Тогда здорово, здорово, приятели. Куда путь держите?
— С ярмарки на ярмарку, табунок вот сбыть хотим.
— Коли тут заночуете, утром я погляжу, может, что и выберу. А покуда позвольте-ка присесть к столу.
Незнакомец и впрямь спрашивал позволения присесть, но таким тоном, точно был совершенно уверен в том, что ему не откажут. Он не ошибся, молодой барышник учтиво ответил:
— Милости просим, вельможный пан, хоть и нечем нам тебя потчевать, один только горох с колбасой.
— В коробах у меня найдется кое-что повкусней, — не без гордости сказал молодой господинчик, — но глотка у меня солдатская, и, по мне, нет ничего лучше, чем горох с колбасой, была бы только приправа хороша.
После этих слов, а говорил он весьма степенно, хоть глаза у него так и бегали, — он уселся на лавке, а когда Кмициц отодвинулся, чтобы дать ему место, прибавил снисходительно:
— Да ты не беспокойся, пан, не беспокойся! В дороге на чины не глядят, и хоть ты и локтем меня толкнешь, корона у меня с головы не слетит.
Кмициц, как уже было сказано, не привык еще к подобному обхождению, он непременно разбил бы об голову спесивца миску с горохом, которую как раз пододвигал ему, когда бы не позабавила его эта спесь; мигом совладав с гневом, он улыбнулся и сказал:
— Времена нынче такие, вельможный пан, что и с самых высоких голов короны летят: exemplum наш король Ян Казимир, который по праву должен две короны носить, а у него ни одной не осталось, разве только терновый венец…
Незнакомец бросил на Кмицица быстрый взгляд и со вздохом сказал:
— Времена нынче такие, что лучше об этом не говорить, разве только с друзьями. — Через минуту он прибавил: — Однако ты, пан, умно рассуждаешь. Верно, служил где-нибудь при дворах у людей политичных, вот и по языку видно, что учен ты не по званию.
— Служить не служил, а так кое-что слыхал промеж людьми.
— Откуда же ты родом, скажи, пожалуйста?
— Застянковый шляхтич я, из Трокского воеводства.
— Что застянковый — это пустое, был бы только шляхтич, вот что важно. А что слышно в Литве?
— По-прежнему в изменниках нет недостатка.
— В изменниках, говоришь? Что же это за изменники?
— А те, что отреклись от короля и Речи Посполитой.
— А как поживает князь виленский воевода?
— Хворает, говорят: удушье у него.
— Достойный человек! Дай ему бог здоровья!
— Для шведов достойный, потому настежь им растворил ворота.
— Ты, пан, я вижу, не его сторонник?
Кмициц заметил, что незнакомец спрашивает как будто добродушно, а на деле просто испытывает его.
— Что мне за дело до всего этого! — ответил он. — Пусть другие про то думают. Я вот боюсь, как бы шведы у меня лошадей не забрали.
— Надо было их на месте сбыть. Вот и в Подляшье стоят, сдается, хоругви, которые подняли мятеж против гетмана, лошадей-то у них, верно, не хватает?
— Я про то не знаю, не бывал у них, хотя один проезжий дал мне письмо к ихнему полковнику, просил вручить при оказии.
— Как же это проезжий мог дать тебе письмо, коли ты не едешь в Подляшье?
— Да тут в Щучине стоит одна конфедератская хоругвь, вот он и сказал мне: либо сам отдай, либо с оказией пошли, когда будешь проезжать неподалеку от Щучина.
— Вот и отлично, я ведь в Щучин еду.
— Ты, вельможный пан, тоже бежишь от шведов?
Вместо ответа незнакомец посмотрел на Кмицица и спросил невозмутимо:
— А почему это ты, пан, говоришь «тоже», коли сам не то что не бежишь от них, а едешь прямо к ним и лошадей станешь им продавать, если только они силой их не отберут?
Кмициц пожал плечами.
— Я потому сказал «тоже», — ответил он, — что в Ленге видал много шляхтичей, которые укрывались от шведов, а что до меня, так если бы им все так усердно служили, как я хочу служить, они бы, думаю, тут не засиделись.
— И ты не боишься говорить такие речи? — спросил незнакомец.
— Не боюсь, я тоже не трусливого десятка, да и ты, вельможный пан, едешь в Щучин, а в той стороне все говорят, что думают, дай-то бог, чтоб от слов да скорее перешли к делу.
— Я вижу, ты хоть и простой шляхтич, однако человек умный! — повторил незнакомец. — Но коль ты не любишь так шведов, почему же уходишь от хоругвей, которые подняли мятеж против гетмана? Разве они взбунтовались потому, что им жалованье задержали, или потому, что они смутьяны? Нет, они взбунтовались потому, что не хотели служить гетману и шведам! Бедные солдаты, им лучше было остаться у гетмана, а ведь вот же предпочли они, чтоб их бунтовщиками называли, предпочли голод, лишения и иную пагубу, а не выступили против короля. Что со шведами у них дело дойдет до войны — это как пить дать, а может и дошло бы уже, да не добрались шведы до этого угла. А ты погоди, доберутся, залезут сюда, тогда увидишь!
— И я так думаю, что война раньше всего здесь начнется, — сказал Кмициц.
— Но коль ты так думаешь, коль и впрямь не любишь шведов, — а я по глазам вижу, что ты говоришь правду, я ведь насквозь тебя вижу, — так почему же ты не пристанешь к этим честным солдатам? Разве не самое время для этого, разве не нужны им руки и сабли? Немало служит там честных людей, что не захотели променять своего короля на чужого, и будет их все больше и больше. Ты, пан, едешь из тех краев, где шведов еще не изведали, но кто изведал их, горькими плачет слезами. В Великой Польше, хоть она и добровольно сдалась, шведы уже ломают шляхте пальцы в курках мушкетов, и грабят народ, и добро отымают насильно, забирают все, что только могут. В здешнем воеводстве порядки не лучше. Генерал Стенбок издал манифест, чтобы люди спокойно сидели по домам, тогда, мол, солдаты ни их самих не тронут, ни ихнего добра. Какое там! Генерал свое долбит, а начальники поменьше свое, так что никто не может поручиться ни за завтрашний день, ни за целость и сохранность своего имущества. А ведь всяк хочет радоваться на свое богатство, спокойно владеть им и жить хорошо. А тут является какой-то чужак и говорит: «Дай!» Не дашь, так найдет вину за тобой, чтобы выкинуть тебя из твоего гнезда, а то и вины искать не станет, просто голову срубит с плеч. Много уже у нас таких, что горючие слезы льют, вспоминая прежнего своего государя, и все в горе с надеждой взирают на конфедератов, не принесут ли они спасения отчизне и гражданам…
— Ты, я вижу, вельможный пан, — заметил Кмициц, — не больше добра желаешь шведам, чем я.
Незнакомец с опаской оглянулся по сторонам, но тотчас успокоился и продолжал:
— Чтоб их чума передушила, вот чего я им желаю и не скрываю этого, потому вижу, ты человек порядочный, а коль нет, так все едино меня не свяжешь и к шведам не отвезешь, потому не дамся я, у меня челядь с оружием, да и сабля на боку.
— Можешь быть уверен, вельможный пан, что я этого не сделаю, напротив, мне по душе твоя смелость. Да и то мне понравилось, что не задумался ты оставить свое имение, — ведь враг в отместку не замедлит разорить его. Весьма похвальна такая любовь к отчизне.
— Да что я, дурак, что ли? У меня первое правило, чтоб мое не пропало, небось то, что бог дал, надо беречь. Я сидел тихо до жатвы и обмолота. А вот когда весь урожай, скот, орудия, все добро продал в Пруссии, тогда и подумал себе: пора в путь! Пусть теперь мстят, пусть забирают, что им понравится.
— Но землю-то и строения ты им, пан, оставил?
Кмициц невольно перешел на покровительственный тон и заговорил как начальник с подчиненным, не подумав о том, что такие речи могут показаться странными в устах худородного шляхтича-барышника; но незнакомец, видно, не обратил на это внимания, он только хитро подмигнул ему и ответил:
— Э, да я ведь у мазовецкого воеводы арендовал Вонсошское староство, и у меня как раз кончился контракт. Я и денег последних не уплатил за аренду и не уплачу, потому мазовецкий воевода держит, как я слышал, сторону шведов. Пусть же у него за это аренда пропадет, а мне денежки пригодятся.
Кмициц засмеялся.
— А чтоб тебя, милостивый пан! Вижу, ты не только храбёр, но и ловок!
— Ну а как же! Ловкость всему голова! — ответил незнакомец. — Однако мы не о ловкости с тобой толковали… Почему ты, видя обиды, которые чинят враги отчизне и королю, не пойдешь в Подляшье к этим честным солдатам и не вступишь в хоругвь? И богу послужишь, да и самому может привалить счастье, — ведь сколько раз случалось, что худородный шляхтич кончал войну паном. Ты, я вижу, человек смелый и решительный, и коль род тебе не помеха, можешь за короткое время нажить какое ни на есть богатство, только бы бог добычу послал. Не трать только попусту, что в руки плывет, так и мошна у тебя будет полна. Не знаю, есть ли у тебя усадебка, а коль нет, так с мошной и имение арендовать нетрудно, а там с божьей помощью и свое завести. Начавши так вот со стремянного, можешь кончить свои дни хорунжим, или при какой-нибудь должности в повете, только бы от работы не отлынивал, ибо кто рано встает, тому бог дает.
Такой смех разбирал Кмицица, что он только трясся да ус кусал, кривясь от боли в засохшей ране.
— Принять они тебя примут, — продолжал незнакомец, — люди им нужны. А впрочем, ты и мне пришелся по сердцу, беру тебя под свое покровительство, и теперь ты можешь быть уверен, что по службе пойдешь вперед.
Тут молодой незнакомец спесиво поднял пухлое лицо и стал горстью поглаживать ус.
— Хочешь быть моим оруженосцем? — спросил он наконец. — Будешь саблю за мной носить да за челядью смотреть.
Кмициц не выдержал и расхохотался с непритворным весельем, показав в смехе все зубы.
— Что это ты смеешься? — насупился незнакомец.
— Да очень рвусь к тебе на службу.
Но незнакомец оскорбился не на шутку.
— Дурак тот, кто научил тебя такому обхождению, — сказал он. — Ты смотри, с кем говоришь, да знай свое место.
— Ты уж прости, вельможный пан, — весело промолвил Кмициц, — я ведь не знаю, с кем имею честь говорить.
Незнакомец подбоченился.
— Я — пан Жендзян из Вонсоши, — сказал он надменно.
Кмициц раскрыл было рот, чтобы назвать свое вымышленное имя, но тут в корчму торопливо вошел Белоус.
— Пан нач… — И оборвал речь под грозным взглядом Кмицица, смешался, запнулся и наконец с усилием выдавил из себя: — Пан Бабинич, какие-то люди едут.
— Откуда?
— Из Щучина.
Кмициц смутился, однако тотчас овладел собой.
— Будьте начеку, — приказал он. — Много ли их?
— С десяток сабель.
— Мушкетоны держать наготове. Ступай!
После того как солдат вышел, Кмициц обратился к Жендзяну из Вонсоши:
— Уж не шведы ли?
— Да ведь ты к ним идешь, — ответил Жендзян, с удивлением глядя на молодого шляхтича. — Стало быть, рано или поздно должен с ними встретиться.
— Уж лучше со шведами, нежели с разбойниками, которых везде полно. Барышник должен быть при оружии и всегда начеку, потому лошади — это очень лакомый кус.
— Коли правда, что в Щучине стоит Володыёвский, — заметил Жендзян, — так это, наверно, его разъезд. Прежде чем стать на постой, полковник хочет разведать, безопасно ли тут, ведь бок о бок со шведами спокойно не усидишь.
Услышав такие речи, пан Анджей метнулся туда-сюда и забился в самый темный угол корчмы, где на конец стола падала густая тень от шатра печи. Тем временем со двора долетел топот, зафыркали кони, и через минуту в корчму вошло со двора несколько человек солдат.
Впереди выступал огромный мужичище, стуча деревянной ногой по половицам, которые ходуном ходили под ним. Кмициц бросил на вошедшего взгляд, и сердце заколотилось у него в груди.
Это был Юзва Бутрым, по прозвищу Безногий.
— А где хозяин? — спросил Юзва, остановившись посреди хаты.
— Здесь я! — ответил корчмарь. — К твоим услугам, милостивый пан.
— Корму лошадям!
— Нет у меня корму, разве вот паны дадут.
С этими словами корчмарь показал на Жендзяна и барышников.
— Что за люди? — спросил Жендзян.
— А сам ты кто?
— Староста из Вонсоши.
Собственные люди Жендзяна величали его так, как арендатора староства; в особо важных случаях он и сам называл себя старостой.
Видя, с какой высокой особой он имеет дело, Юзва Бутрым смешался, снял шапку и сказал примирительно:
— Здорово, вельможный пан! В потемках и не узнаешь, с кем говоришь.
— Что за люди? — подбоченясь, повторил Жендзян.
— Лауданцы мы, наша хоругвь была прежде пана Биллевича, а нынче пана Володыёвского.
— Боже мой! Так пан Володыёвский в Щучине?
— Собственной персоной и с прочими полковниками, которые пришли из Жмуди.
— Слава богу! Слава богу! — обрадовался староста. — А какие же полковники с паном Володыёвским?
— Был пан Мирский, — ответил Бутрым, — да его по дороге удар хватил, остались пан Оскерко, пан Ковальский, два пана Скшетуских…
— Скшетуских? — воскликнул Жендзян. — Не из Бурца ли один из них?
— Откуда он, я про то не знаю, — ответил Бутрым, — знаю только, что герой Збаража.
— Боже! Да это мой пан!
Тут Жендзян спохватился, что такой возглас странно звучит в устах старосты, и прибавил:
— Я хотел сказать, мой пан кум.
Староста не солгал, он и в самом деле был вторым восприемником при крещении старшего сына Скшетуского, Яремки.
Тем временем у Кмицица, сидевшего в темном углу корчмы, мысли вереницей неслись в уме. В первую минуту душа его возмутилась при виде грозного сермяжника и рука невольно схватилась за саблю. Кмициц знал, что Юзва был главным виновником убийства его товарищей и самым заклятым его врагом. Прежний пан Кмициц тотчас бы приказал схватить его и разметать лошадьми, но теперешний пан Бабинич превозмог себя. Мало того, тревога овладела им при мысли о том, какие опасности могут грозить ему и всему его предприятию, если только шляхта сейчас узнает его. Он решил поэтому остаться неузнанным и все больше отодвигался в тень; наконец, опершись локтями на стол, положил голову на руки и притворился спящим.
Однако он успел шепнуть сидевшему рядом Сороке:
— Ступай на конюшню, лошадей держать наготове. В ночь едем!
Сорока поднялся и вышел вон.
Кмициц по-прежнему притворялся спящим. Воспоминания роем поднялись в его уме. Эти люди напомнили ему Лауду, Водокты и те короткие дни, что миновали, как сон. Когда Юзва сказал, что он из старой хоругви Биллевича, при одном этом имени сердце затрепетало в груди пана Анджея. И вспомнилось ему, что такой же был вечер и так же пылал огонь в очаге, когда он как снег на голову свалился в Водокты и в первый раз увидел в людской Оленьку среди прях.
Сквозь сомкнутые веки он видел теперь, как наяву, светлый и тихий ее образ, вспомнил все, что произошло, вспомнил, как хотела она быть его ангелом-хранителем, укрепить его в добре, защитить от зла, указать ему путь прямой и достойный. Ах, если бы он послушался ее, если бы он послушался ее! Она знала, что делать, на чью сторону стать, знала, где честь, доблесть и долг, — она просто взяла бы его за руку и повела вперед, если бы только он захотел послушаться ее.
От этих воспоминаний любовь с новой силой вспыхнула в сердце пана Анджея, он готов был всю кровь отдать до последней капли, только бы упасть к ногам этой девушки, а в эту минуту готов был даже этого лауданского медведя, убившего его друзей, заключить в объятия только за то, что он был из тех краев, что вспоминал Биллевичей, что видал Оленьку.