— Ты здесь одна? — спросил он.
— Вторая сейчас в госпитале.
— А мадам?
— У нее брат умер. Она сидит Шиву.
— Так ты можешь украсть отсюда все что угодно.
— Здесь нечего красть.
Лейба сел на краешек постели. Он больше не смотрел на девушку, он увидел хлеб. Хотя ему и не очень хотелось есть, но он не мог отвести взгляда от этого куска, лежащего на столе. Девушка сняла ботинки и осталась в чулках.
— В такую погоду и собаку из дома не выгонишь, — сказала она.
— Ты еще пойдешь сегодня на улицу? — спросил Лейба.
— Нет, останусь тут.
— Тогда можем поговорить.
— О чем тебе со мною говорить? Я разбила собственную жизнь. А ведь мой отец был уважаемым человеком. Ты действительно хочешь убить Рушку?
— Ничего лучшего она не заслуживает.
— Ну, если бы я хотела убить каждого, кто сделал мне что-нибудь плохое, мне бы пришлось бегать по городу с шестью ножами в каждой руке.
— Женщины другие.
— Правда? Вот что я тебе скажу, мы должны ждать и уповать на Божью милость. Половина моих врагов уже гниет в могилах, другая половина мечтает об этом. Зачем проливать кровь? Бог долго ждет, но потом ведь сильно карает.
— Он не покарал Рушку.
— Пока не покарал. Просто подожди. Это произойдет скорее, чем ты думаешь.
— Скорее, чем ты думаешь, — повторил Лейба и засмеялся глухим, похожим на лай смехом. Затем сказал: — Пока я здесь, дай мне чего-нибудь перекусить.
Девушка подмигнула ему:
— Тут только хлеб. Пододвигай стул.
Лейба сел. Она налила ему стакан слабого чая и бросила в него два кусочка сахара из медной коробочки. Она вела себя с ним как жена. Лейба достал из сапога нож и отрезал кусок хлеба. Девушка, увидев это, рассмеялась, показывая свои плохие зубы. В ее желтых глазах промелькнуло что-то нежное и сестринское, как будто она была его сообщницей.
— Этот нож не для хлеба, — заметила она.
— А для чего тогда? Для мяса?
Она достала из шкафчика кусочек салями, и Лейба разделил его на две половинки. Почуяв запах мяса, кот спрыгнул со своей скамейки и начал, мяуча, тереться о ноги Лейбы.
— Не давай ему ничего. Пусть мышей ест.
— Их здесь много?
— На десять котов хватит.
Лейба разделил свой кусочек еще на две части и одну бросил коту. Девушка искоса взглянула на него, полушутливо, полуукоризненно, словно весь этот визит был не чем иным, как шуткой. Она замолчали. Потом Лейба открыл рот и неожиданно для самого себя сказал:
— Хочешь замуж?
Девушка рассмеялась:
— Я уже замужем. За Ангелом Смерти.
— Я не шучу.
— Пока женщина дышит, будь уверен, она хочет замуж.
— А за меня выйдешь?
— Даже за тебя.
— Что ж, тогда готовься к свадьбе.
Девушка долила воды в чайник.
— Где, в постели или у раввина?
— Сначала в постели, а там и у раввина.
— Как скажешь. Я никому уже не верю, но что я могу поделать, если вы сами хватаете меня за юбку? Если ты говоришь так, значит, так и будет. Откажешься, тоже ничего страшного. Что такое слова? Тут ведь каждый третий меня замуж зовет. А потом даже двенадцать копеек платить не хочет.
— Я женюсь на тебе. Мне уже терять нечего.
— А мне? Разве только жизнь.
— У тебя есть деньги?
Девушка весело улыбнулась и наморщила нос, как будто знала, что Лейба обязательно спросит об этом. Ее лицо как-то быстро постарело, стало добродушным, но морщинистым и умудренным опытом, как у старухи. Она поколебалась, огляделась по сторонам и даже взглянула в маленькое окошко, завешенное черной занавеской. Ее лицо выражало смех и в то же время какую-то печаль и древний житейский опыт. Потом она прошептала: «Все мое сокровище здесь, в чулках». И указала пальцем на ноги.
4
Утром Лейба дождался, пока дворник отопрет ворота, и вышел на улицу. Все как-то успокоилось. Было еще темно, но на том берегу Вислы, на востоке, кусочек неба уже окрасился в бледно-голубой цвет с алыми разводами. Над трубами поднимался дым. Полусонные лошади нехотя тащили крестьянские телеги с мясом, фруктами и овощами. Лейба глубоко вздохнул. Его горло вновь пересохло, а в животе было хоть шаром покати. Где, интересно, можно в такую рань выпить и перекусить? Ему пришел на ум ресторан Хайма Смитина, который открывался, пока еще Господь спал. Лейба передернул головой, как лошадь, и отправился в сторону ресторана. «Что ж, — думал он, — значит, это судьба. И пусть будет так!» Ресторан Хайма Смитина действительно уже открылся, его освещали газовые фонари, и из окон доносились запахи рубца, пива и гусиной подливки. Там сидели мужчины, не спавшие всю ночь напролет; что они ели — мясной завтрак или остатки последнего ночного ужина, — понять было сложно. Лейба сел за пустой столик и заказал бутылку водки, лук с цыплячьим салатом и омлет. Прежде чем приступить к еде, он выпил три рюмки. «Итак, — пробормотал он, — это моя последняя трапеза. Завтра в это время я буду уже мучеником!» Официанты смотрели на него с подозрением, боясь, как бы он не удрал, не заплатив. Сам Хаим Смитин вышел из кухни и спросил:
— Лейба, у тебя есть деньги?
Лейбе очень захотелось запустить бутылкой в это жирное брюхо, перетянутое цепочкой из серебряных рублей.
— Я не нищий.
И Лейба достал из кармана пачку банкнот, стянутых красной резинкой.
— Ладно, не сходи с ума.
— Иди к черту!
Лейба попытался забыть про это унижение. Он опрокидывал стопку за стопкой и вскоре так накачался, что даже забыл про омлет. Оплатив счет и дав официанту на чай, он велел принести еще одну бутылку водки, но уже не сорока- или шестидесяти-, а девяностоградусной. Ресторан понемногу начал заполняться, голоса звучали все громче, перед глазами плыла какая-то дымка. На каменный пол просыпали опилки. Мужчины, сидевшие рядом с Лейбой, о чем-то говорили, и он, хотя и слышал отдельные слова, никак не мог понять сути разговора. Как будто бы ему в уши налили воды. Он откинулся на стул и захрапел, не выпуская, однако, из рук бутылку. Он не спал и не бодрствовал. Он грезил, но и грезы его были какими-то далекими и неясными. Кто-то произносил длинную речь монотонно, без остановок, как на проповеди, но кто это был и о чем он говорил, Лейба понять не мог. Он открыл свой глаз и снова его закрыл.
Через некоторое время Лейба проснулся. Был уже белый день, и фонари погасли. Часы на стене показывали четверть девятого. В комнате было полно людей, и, хотя Лейба знал всех на своей улице, здесь он никого не узнавал. В бутылке оставалось еще немного водки, и он допил ее. Сморщившись от отвращения, он все же проглотил холодный омлет и начал стучать ложкой по опустевшей тарелке, призывая официанта. Наконец он ушел, медленно переставляя негнущиеся ноги. Перед его единственным здоровым глазом висела какая-то дымка, с чем-то расплывчатым, как желе, посередине. «Скоро я ослепну окончательно», — сказал себе Лейба. Он свернул на базар Яноша, выискивая Цыпу, Рушкину служанку, которая всегда приходила сюда по утрам за покупками. На базаре уже было не протолкнуться. Торговки разложили свои товары; рыбаки выставили огромные лохани со свежей рыбой; три резника уже резали птицу на мраморной доске, освещаемой керосиновой лампой, а потом передавали своим помощникам, которые ее ощипывали и клали, еще живую, в корзины покупательниц. «Кто только не пользуется ножом, — подумал Лейба, — Бог сошел с ума». Уже направляясь к выходу, он увидел Цыпу. Она входила на рынок с пустой корзиной. Что ж, значит, еще есть время!
Лейба вышел с базара и направился в сторону Рушкиного дома. Он не боялся, что кто-то его увидит. Он вошел в ворота и поднялся по лестнице на второй этаж, где висела медная табличка: «Лемкин — мастер парикмахер».
«Что, интересно, я буду делать, если они сменили замок?» — подумал Лейба. И тут же ответил на свой вопрос: «Взломаю дверь».
Он чувствовал в себе необыкновенную силу: сейчас он был Самсоном! Спокойно достав ключ из нагрудного кармана, как будто бы не могло быть ничего более естественного, он вставил его в замочную скважину и без труда открыл дверь. Первым, что он увидел в квартире, был газовый счетчик. На вешалке висели шляпы. Проходя мимо, Лейба легонько ударил по ним. Через полуоткрытую дверь в кухню были видны кофейная мельница, медная ступка и пестик. Оттуда выплывал тягучий и сладкий запах кофе. Что ж, Руша, пришло твое время! Осторожно и ловко, как живодер, выслеживающий собаку, он пошел вперед по ковру, покрывавшему пол в коридоре. Что-то похожее на смех вырвалось у него, когда он доставал из спрятанных в сапог ножен нож. Лейба открыл дверь в спальню. Рушка была там, спала, накрывшись красным одеялом, с бесцветными волосами, разметавшимися но белой подушке, у нее было пожелтевшее, отекшее, намазанное кремом лицо. Зрачки были чуть приоткрыты, и двойной подбородок свисал на морщинистую шею. Лейба застыл на месте. Он с трудом узнал ее. За те несколько месяцев, что прошли со времени их развода, она обрюзгла и постарела на несколько лет, потеряв остатки своей девичьей красоты, и превратилась в настоящую матрону. У корней волосы уже поседели. На ночном столике стоял стакан с водой, в котором плавал зубной протез. Она на самом деле превратилась в старую ведьму. Ему было вспомнились те слова, которые она сказала перед их разводом: «С меня хватит. Я старею, а не молодею. Старею с каждым днем…»
«Что, интересно, я буду делать, если они сменили замок?» — подумал Лейба. И тут же ответил на свой вопрос: «Взломаю дверь».
Он чувствовал в себе необыкновенную силу: сейчас он был Самсоном! Спокойно достав ключ из нагрудного кармана, как будто бы не могло быть ничего более естественного, он вставил его в замочную скважину и без труда открыл дверь. Первым, что он увидел в квартире, был газовый счетчик. На вешалке висели шляпы. Проходя мимо, Лейба легонько ударил по ним. Через полуоткрытую дверь в кухню были видны кофейная мельница, медная ступка и пестик. Оттуда выплывал тягучий и сладкий запах кофе. Что ж, Руша, пришло твое время! Осторожно и ловко, как живодер, выслеживающий собаку, он пошел вперед по ковру, покрывавшему пол в коридоре. Что-то похожее на смех вырвалось у него, когда он доставал из спрятанных в сапог ножен нож. Лейба открыл дверь в спальню. Рушка была там, спала, накрывшись красным одеялом, с бесцветными волосами, разметавшимися но белой подушке, у нее было пожелтевшее, отекшее, намазанное кремом лицо. Зрачки были чуть приоткрыты, и двойной подбородок свисал на морщинистую шею. Лейба застыл на месте. Он с трудом узнал ее. За те несколько месяцев, что прошли со времени их развода, она обрюзгла и постарела на несколько лет, потеряв остатки своей девичьей красоты, и превратилась в настоящую матрону. У корней волосы уже поседели. На ночном столике стоял стакан с водой, в котором плавал зубной протез. Она на самом деле превратилась в старую ведьму. Ему было вспомнились те слова, которые она сказала перед их разводом: «С меня хватит. Я старею, а не молодею. Старею с каждым днем…»
Он не мог больше ждать, каждую минуту сюда могли войти. Но он не мог и уйти просто так. «Что должно случиться, то должно случиться», — подумал Лейба. Подойдя к постели, он быстро сорвал с нее покрывало. Рушка не спала голой, на ней была распахнутая ночная рубашка, открывавшая отвисшие груди, похожие на два куска тягучего теста, круглый живот, толстые, необычно широкие бедра. Лейба никогда не думал, что Рушка может так растолстеть, что ее кожа может стать такой желтой, высохшей, сморщенной. Лейба ожидал, что она сразу же закричит, но она просто открыла глаза, как будто все это время, что он стоял здесь, только притворялась спящей. Она смотрела на него внимательно и в то же время грустно, словно говоря: «Горе тебе, взгляни на себя, в кого ты превратился?» Лейба дрожал. Он хотел сказать ей те слова, которые так часто повторял про себя, но внезапно понял, что забыл их. Они висели у него на кончике языка, но идти дальше не хотели. Рушка тоже не могла ничего сказать. Она смотрела на него с удивительным спокойствием.
Потом она закричала. Лейба поднял нож.
5
«Что ж, все оказалось очень просто», — подумал Лейба, закрывая дверь и спускаясь вниз по лестнице. Он шел не спеша, громко стуча каблуками, как будто хотел, чтобы его заметили и запомнили. Но ни на лестнице, ни во дворе никого не было. Спустившись, он постоял несколько минут у ворот. Небо, которое на восходе было таким голубым, сейчас потемнело и грозило разродиться дождем. Носильщик тащил короб, полный угля. Горбун надрывался, предлагая прохожим маринованную селедку. В молочной разгружали бидоны с молоком. У бакалеи разносчик нагружался хлебом. Две лошади в шорах стояли уткнувшись мордой в морду, как бы секретничая о чем-то. «Да, это та же улица, и ничего здесь не изменилось», — подумал Лейба. Он зевнул, удивив самого себя таким спокойствием. Потом он вспомнил забытые слова: «Ну, Рушка, ты все еще ничего, да?»
Страха он не чувствовал, только опустошенность. Было еще утро, но стемнело, как вечером. В кармане должны бы были лежать сигареты, но, скорее всего, он их где-то потерял. Лейба прошел мимо канцелярской лавки. Перед мясной он остановился. Стоя за прилавком, Лейзер-мясник разделывал широким тесаком говяжью тушу. Целая толпа женщин, толкаясь и отпихивая друг друга, тянулась за мозговыми костями. «Когда-нибудь он отрубит одной из них пальцы», — пробормотал Лейба. Когда он в следующий раз огляделся вокруг, то понял, что стоит прямо перед салоном Лемкина; посмотрев через стеклянную дверь, он увидел, что помощники еще не пришли. Лемкин был там один, маленький человечек, толстый и розовый, с голым черепом, коротенькими ногами и круглым животиком. На нем были полосатые брюки и модные ботинки, пиджака не было, подтяжки были коротенькими, как у ребенка. Он читал польскую газету. «Он ведь еще даже и не догадывается, что стал вдовцом», — подумал Лейба. С некоторым удивлением он наблюдал за ним. Сейчас уже трудно было поверить в то, что он, Лейба, так сильно и так долго ненавидел этого маленького свиноподобного человечка. Лейба толкнул дверь и вошел внутрь, Лемкин быстро посмотрел на него, испуганно, но в то же время и угрожающе. «Зарежу и его тоже», — решил Лейба. Он уже потянулся за ножом, но какая-то сила велела ему не делать этого. Нечто невидимое сжало его руку. «Ладно, пусть живет», — подумал Лейба, а вслух сказал:
— Побрей меня.
— Что? Конечно, конечно… садись.
Лемкин быстро надел свой халат, уже приготовленный и лежащий на стуле, накрыл Лейбу свежей простыней и налил теплой воды в таз. Намыливая Лейбу, он то ли щипал, то ли поглаживал его горло. Лейба запрокинул голову назад, закрыл глаз и погрузился в темноту. «Пожалуй, вздремну, — решил он, — только надо сказать, чтобы он еще меня подстриг».
Немного кружилась голова, Лейба икнул. С улицы потянуло холодным ветром, и он чихнул. Лемкин пожелал ему Gesundheit[3]. Кресло было слишком высоким, и Лемкину пришлось немного его опустить. Достав бритву, он поправил ее о кожаный ремень и начал брить. Осторожно, словно старый товарищ, он касался щек Лейбы своими толстыми пальцами. Лейба мог чувствовать его дыхание у себя на затылке, так близко к нему наклонился парикмахер.
— Ты друг Рушки… Я знаю, знаю… она все рассказала мне.
Лемкин замолчал, ожидая ответа. Он даже прекратил бритье. Ответа не последовало.
— Бедная Рушка больна.
Лейба вновь промолчал.
— Камни в почках. Доктора говорят, что необходима операция. Она уже две недели лежит в госпитале. Но ты ведь понимаешь: никто по собственной воле под нож не пойдет.
Лейба поднял голову:
— В госпитале? Где?
— На Чисте. Я хожу туда каждый день,
— А кто сейчас дома?
— Сестра, из Праги.
— Старшая?
— Уже бабушка.
Лейба опустил голову. Лемкин снова поднял ее, одним пальцем поддерживая за подбородок.
— Поверь мне, Рушка тебе не враг, — он снова шептал Лейбе в ухо, — она все время вспоминает о тебе. Мы с радостью сделали бы что-нибудь для тебя, но ведь ты сам ведешь себя как чужой…
Лемкин наклонился так низко, что почти касался своей щекой лба Лейбы. От него пахло жидкостью для полоскания рта и братским теплом. Лейба хотел что-то сказать, но тут вдруг с улицы раздался какой-то крик, забегали люди. Лемкин выпрямился:
— Пойду посмотрю, что случилось.
Он вышел наружу, в белом халате. С бритвой в правой руке и остатками пены и волос на левой. Он отсутствовал минуту или две, кого-то расспрашивая. Вернулся он повеселевшим.
— Убили проститутку. Вспороли ножом. Ту, рыжую, из шестого номера.
ПОСТ
1
Итче Нохам всегда ел мало, но после того, как Роза Гененделе оставила его и его отца, да живет он еще долгие годы, и прислала письмо о разводе, он начал поститься чуть ли не каждый день. Впрочем, в доме бекеверского раввина делать это было легко. Реббецин давно умерла. Тетя Пеша, ведшая хозяйство, никогда не следила за тем, как едят домочадцы. А служанка Элька Доба и вовсе временами забывала приносить еду Итче Нохаму. Под окнами его комнаты как раз была выгребная яма, куда он чаще всего и выбрасывал все, что ему приносили с кухни. Собакам, кошкам да птицам было чем там поживиться. Только сейчас, достигнув сорока лет, Итче Нохам понял, почему раньше праведники часто постились от Субботы до Субботы. Пустой желудок, чистые кишки — редкое удовольствие. Тело становится легким, как будто освобождается от своего веса, разум ясный. Первые дня два еще чувствуешь слабую боль, но потом голод исчезает. Итче Нохам уже давно испытывал отвращение к поеданию мяса и всего прочего, что некогда было живым. С тех пор как он увидел, как Лейзер режет на бойне быка, от одного только вида мяса его начинало тошнить. Даже молоко и яйца отталкивали его. Все это было связано с кровью, венами, внутренностями. Священные Книги разрешали есть мясо только святым, имевшим достаточно сил для того, чтобы очистить грешную душу и превратиться в животных или птиц. Итче Нохам не принадлежал к их числу.
Даже хлеб, картофель и зелень были для него слишком. Он ел только для того, чтобы поддержать в себе жизнь. Кусочек или два раз в несколько дней. Все прочее — излишество. Зачем потакать обжорству? С тех пор как Роза Гененделе, дочь балерского раввина, оставила Итче Нохама, он понял, что мужчина может справиться с любым желанием. В сердце было что-то такое, что отвечало за желания, и вот это самое «что-то» следовало держать в ежовых рукавицах. Оно захочет плотских мыслей? Садись читать Священную Книгу. Начнет испытывать тебя разными фантазиями да мечтаниями, повторяй псалмы. Если утром хочется поспать часов до девяти, вставай на рассвете. Лучше всего тут помогали холодные омовения. Этот «враг» сопротивлялся изо всех сил, но последнее слово было все же за разумом, и, когда он приказывал ногам идти, они шли, хотя вода и была холодной, словно лед. Со временем не сложно было научиться обуздывать все свои желания. Душить их, не выпускать из рук и не слушать их пустой болтовни — ибо, как написано: «Отвечающий на глупость сам же и глуп».