Что означал этот его взгляд? Наверное, Канателень хотел сказать, чтобы Любава обратила на него внимание. А то несправедливо выходит. Он – такой ловкий и сильный парень, отличный воин, а она отдает предпочтение какому-то дохляку вроде меня.
«Небось, этот твой знахарь не нашел для тебя теплой одежды, а я нашел», – вот что наверняка хотел сказать моей подруге бравый молодой человек.
Но я не стал упираться, а взял принесенную мне безрукавку и поблагодарил. В конце концов, почему бы и нет? Что мне, околевать теперь от холода?
Тем более что принесенная нам с Любавой одежда наверняка отнюдь не была куплена на базаре и не сделана любящими руками родителей Канателеня. Скорее всего, это была часть награбленного в Полоцке или в усадьбе Хильдегард имущества…
Мы шли с Вяргисом неспешно, иногда он негромким криком приветствовал знакомых воинов, сидевших у костров, они отвечали ему. В меховой безрукавке я почти окончательно перестал выделяться одеждой среди прочих участников похода, и на меня не обращали внимания. От реки шла сырость и прохлада. Теперь уже понятно было, что эта река – Днепр, потому что до Киева оставалось, по словам опытных воинов, совсем немного пути.
Возле шатра Вольдемара горел костер, вокруг которого расположились приближенные дружинники, на охрану которых конунг полагался больше всего. Стоял бочонок с пивом, из которого воины попеременно пили, и громко хохотали при этом. Именно громкий хохот привлек мое внимание, потому что народ тут в основном был угрюмым и не склонным к излишнему веселью. Может быть, все воины вообще таковы, не знаю.
Но эти вели себя как-то уж очень развязно, и я пригляделся к ним.
Что это? Поминутно заслоняемая фигурами толпящихся у костра воинов, виднелась голая женщина. Она стояла на четвереньках, а сзади и спереди ею владели два воина. Остальные наблюдали за действом, гогоча и подбадривая своих двух товарищей.
– Это Хильдегард, – поймав мой вопросительный взгляд, пояснил Вяргис, словно говорил о чем-то само собой разумеющемся. – Молодую, Рогнеду, Вольдемар взял в наложницы себе, а старую отдал воинам, чтобы они тоже позабавились. Не пропадать же добру, пока мы в походе и не каждую ночь воины могут найти себе женщин.
Увидев мое смятение при таком объяснении, он засмеялся и пояснил, как для неразумного ребенка:
– Рогнеда сейчас в шатре ублажает конунга, а ее тетка – здесь ублажает воинов. Разве это плохо?
Я промолчал, только подумал, как хорошо, что Любавы сейчас нет здесь с нами и она не видит, что сделали с ее молодой хозяйкой и с бывшей владелицей поместья Хильдегард…
Хотя, может быть, Любава как раз и не удивилась бы увиденному: в отличие от меня она прекрасно знала законы своего мира.
– Вольдемар знает нужды своих воинов, – с удовлетворением сказал Вяргис. – Он и сам очень охоч до женщин. Когда он появился в наших новгородских землях, то привез с собой больше женщин, чем пальцев на моих руках и ногах. Все они были захвачены им по пути, в набегах на деревни.
– И где теперь все эти женщины? – спросил я, уже почти заранее зная ответ.
– Вольдемар решил, что глупо тащить их с собой в поход на Киев. Зачем? – пожал плечами Вяргис. – В Киеве князь Вольдемар найдет себе сколько угодно наложниц. А тех, с которыми пришел к нам, он продал богатым людям. Кого-то просто подарил. Отцу Всеслава, например, он подарил вот сколько своих женщин. – Вяргис растопырил заскорузлую от рукояти тяжелого меча ладонь и показал мне три пальца. Самых лучших женщин ему подарил. Тех, которых он захватил на берегу холодного моря.
– Но мне Вольдемар сказал, что Всеслав – его брат, – заметил я с изумлением, хотя, честно говоря, с самого начала подозревал, что конунг говорит неправду. Поручив мальчика моим заботам, он с тех пор больше ни разу не поинтересовался его состоянием. Все-таки какие бы дикие нравы ни царили в этом мире, с братьями так не поступают.
– Конунг пошутил, – усмехнулся в длинные усы старый воин. – Он веселый человек и любит шутить. И любит называть своими братьями тех мальчиков, которых выбирает для своих утех. Он забрал сына у боярина Добрыни, а ему за это подарил трех своих наложниц с холодного моря. Настоящие красавицы…
– Зачем Вольдемару мальчики, если у него столько наложниц? – спросил я, обнаруживая полную неосведомленность о страстях, бушующих в людях не моего круга…
Вяргис, к тому времени уже успевший привыкнуть к тому, что я умственно отсталый и вообще не от мира сего, взглянул на меня со снисходительностью старика, дающего ответы несмышленому младенцу.
– Разве князь может ограничивать свои желания? – сказал он. – Князь – сильный человек, у него есть сила и войско, он властен над жизнью и смертью всех людей вокруг. Как он пожелает – так и сделает. А Вольдемар – молодой князь, в нем много силы и много желаний. Он хочет иметь все: наложниц-женщин и наложников-мальчиков. Только мальчиков он называет своими братьями.
Вяргис сообщал мне все это с доброй улыбкой, однако я чуть ли не дрожал от отвращения. Ну и чудовище этот князь Вольдемар!
Конечно, мне в жизни приходилось слышать о разных моральных уродствах и преступлениях, но никак я не предполагал, что могу оказаться в мире, где ко всему этому относятся с таким поистине поощрительным равнодушием, как к должному.
Так вот кого я лечу от тяжелой раны! Бедный мальчишка, я и не знал…
– А отец Всеслава согласился на такой обмен? – осторожно поинтересовался я. – Ну, я имею в виду – обменять собственного сына на трех девушек-рабынь? Значит, сейчас сам Добрыня развлекается в объятиях красоток с моря и при этом знает, что его собственный сын служит временным развлечением для Вольдемара?
– Не думаю, что Добрыня утешается с девушками, – хмыкнул Вяргис. – Добрыня – совсем не такой человек, как Вольдемар. Наверное, он очень жалеет сына, но что он мог сделать? Вольдемар явился к нему в поместье со своими людьми, и Добрыня принял его, как гостя. А потом Вольдемару приглянулся Всеслав, и он потребовал его себе. Если бы Добрыня отказался, Вольдемар сжег бы поместье, а Добрыню убил. А жена Добрыни и две его дочери сейчас плакали и стонали бы вон там, у костра воинов, рядом с Хильдегард…
Видимо, собственные слова о Хильдегард возбудили Вяргиса, и он, вспомнив о женщине, оживился.
– Подожди меня тут, – вдруг сказал он, – или иди со мной – как хочешь.
Он направился в сторону костра, откуда все надрывнее становились жалобные вопли терзаемой женщины: видимо, воины в своих издевательствах над беззащитной разошлись не на шутку…
– Пойду тоже порадуюсь, – обернувшись ко мне, пояснил Вяргис, – пока эти молодцы совсем не уморили ее.
– А тебя пустят туда? – дрогнувшим голосом спросил я на всякий случай.
– Обязательно, – бросил мне воин. – Я вижу своего кума там, он мне не откажет. Пойдем.
Но я не пошел, остался стоять в стороне. Комары целыми стаями налетали на меня, и приходилось все время отмахиваться. Тихий шум текущего Днепра заглушался криками развлекающихся воинов и гомоном, доносящимся от многочисленных костров, составлявших лагерь. Черными громадами покачивались на воде причаленные плоскодонные струги. Деревянные головы языческих богов и богинь в темноте были не видны, но их грозные силуэты отчетливо виднелись на фоне не успевшего еще до конца потемнеть ночного неба.
Я стоял и старался не слушать рыдающих воплей женщины у костра и взрывов хохота толпившихся там воинов. Криками они подбадривали Вяргиса, который вскоре подошел ко мне, весьма довольный собой.
– Поздно подошел, – с некоторым сожалением сказал он, поправляя одежду. – Она уже ни на что не годится…
В этот момент из шатра на мгновение появился конунг, который вытолкнул оттуда обнаженную и еле передвигающую ноги Рогнеду. Девушка, пошатываясь, остановилась и мутным взором обвела гогочущую толпу. Волосы ее были распущены, а сама она, покрытая потом, дрожала от ночной прохлады.
– Отведите обеих обратно на струг, – повелительно крикнул Вольдемар. – Обратно на цепь, до завтра.
* * *Любаве я не рассказал об увиденном. Когда мы с Вяргисом вернулись к костру, девушка уже спала.
А ночью мне приснился сон, который я запомнил.
Я увидел своего отца, умершего несколько лет назад. Всю свою жизнь он был военным медиком, отчего мы всю жизнь мотались по разным гарнизонам. И врачом я стал в силу отцовской профессии, чтобы быть, как папа. Он считал себя врачом, для него это было главным в жизни. Жизнь сложилась так, что папа служил в армии, но это как раз было для него вторично. Не военным, не офицером он себя считал, а именно врачом. Целителем. Лекарем. Самого широкого профиля. Он часто цитировал Гиппократа: «Медицина редко исцеляет, иногда облегчает и часто утешает». Невеселая фраза, но правдивая. Чем умнее врач, чем шире он мыслит, тем в большей степени осознает ограниченность своих возможностей.
Папа всю жизнь служил в армии, но не любил ее, и поэтому всегда избегал носить военную форму. На службе носил, конечно, хотя все равно под белым халатом, а в иных случаях – никогда. Поэтому я не запомнил его в военной форме.
Но вот удивительно: во сне отец предстал именно в форме, да еще в парадной – в мундире лазоревого цвета, с черно-оранжевым поясом и в белой рубашке с черным галстуком. Все честь по чести.
И сон был каким-то странным. Во сне я отчетливо осознавал, где нахожусь и что происходит.
– Папа? – сказал я. – Что ты здесь делаешь? Тебе тут не место.
– Сейчас не об этом речь, сынок, – ответил он строго.
– А о чем сейчас речь?
– О тебе, Володя. Ты прав – мне тут не место, но я скоро уйду отсюда. А ты должен знать, что твое место как раз здесь.
– Здесь? – переспросил я. Если человек способен во сне изумляться, то я был изумлен этим странным разговором.
– Да, здесь, – произнес отец, пристально глядя на меня. – Ты здесь не случайно, а потому что так надо.
– Кому надо? Тебе?
– Так предназначено, – получил я ответ.
Отец находился передо мной, и мы разговаривали, однако губы его не шевелились, а голос просто гулко звучал в моей голове. Помню, что меня это нисколько не удивляло, хотя сам разговор казался странным.
В какое-то мгновение я вдруг осознал, что отец явился мне во сне с какой-то целью и хочет сообщить нечто важное. Тут же пришел испуг: а вдруг сон сейчас прервется или отец куда-то исчезнет, а я так ничего и не пойму. Мне захотелось срочно задать ему какие-нибудь главные вопросы, чтобы успеть получить ответ. Но нужные вопросы не получались: во сне бывает такая заторможенность…
– Что мне делать? – задал я наконец вопрос. Или не я, а вопрос от моего имени прозвучал сам собой?
– Не бояться. Все под контролем, – сказал папа. – А что делать, ты узнаешь сам.
– Ты где? Где ты сейчас?
– Здесь, – ответил отец. – Смешной ты. Где же мне быть? Я здесь, рядом с тобой.
Когда я проснулся, этот сон сразу отчетливо вспомнился мне, да так точно, словно врезался в мою память. И больше того: внезапно я вспомнил или догадался о том, что этот самый сон снился мне уже, по крайней мере, два раза, только я тогда, проснувшись, не мог его вспомнить. Когда я потерял сознание у ручья, а проснулся возле болота – это был первый раз. И в последующую ночь – тоже, уже вторично.
То есть отец снился мне и говорил со мной до тех пор, пока я не запомнил наконец этот сон и этот разговор. Значит, это послание, которое настойчиво мне передавалось. Но что оно значит?
Без сомнения, разговор шел о моем нынешнем положении. Отец давал мне понять, что случившееся не случайно, что все под контролем. Это, кстати, была его любимая фраза при жизни, он любил ее повторять…
– Мистика, – сказал я себе, умываясь холодной речной водой, и тотчас же рассмеялся. Да уж, вот это действительно – мистика. А все, что я – врач московской «Скорой» вижу сейчас перед своими глазами, – это не мистика? Гогочущие разноплеменные воины, плещущиеся в воде вокруг меня, лесные дебри и сидящий в Киеве князь Ярополк – это не мистика?
Но сон принес мне какое-то успокоение. По крайней мере, я ощутил себя не в полном одиночестве. Может быть, такова и была цель столь настойчиво передававшегося мне послания: успокоить меня, убедить в том, что случившееся со мной и происходящее вокруг меня – не ошибка природы, не бред больного разума, а нечто, подчиненное некоему плану. И что все действительно под контролем…
Утешало это слабо. А безумный конунг Вольдемар – тоже под контролем? А злые вши, резво переползающие на ночных стоянках от человека к человеку? Погребальные костры для убитых? Это тоже под контролем?
А какова степень этого контроля? И самое главное: а кто, собственно, контролер?
Впрочем, мир, в котором я находился, не располагал к долгим размышлениям. Завтракать тут было не принято, так что, умывшись, мы вместе с Любавой со всеми погрузились на струг, а к середине дня из-за поворота реки показался Киев.
* * *Со всех кораблей нашей флотилии раздался дружный рев – это разноплеменные воины на своих языках выражали чувства по поводу достижения цели путешествия. В криках было торжество, боевые кличи и радость скорой наживы. А в том, что нажива будет богатой, сомневаться не приходилось – раскинувшийся на берегу Днепра город выглядел не только большим, но и явно зажиточным.
Как ни были скудны мои воспоминания из школьного курса отечественной истории, все же я сразу вспомнил о том, что именно Киев долгое время являлся главным перевалочным пунктом на важнейшем торговом пути «из варяг в греки», то есть из Северной Руси и Скандинавии в Константинополь – столицу Византийской империи.
Сейчас я в этом наглядно убедился. Длинные деревянные причалы со сходнями, растянувшиеся вдоль реки, свидетельствовали о том, что здесь бывает много судов, а деревянные склады, закрывшие весь город со стороны берега, указывали на то, что товаров в Киеве хранится немало.
Да и сам город, спускающийся к воде, был как на ладони. В центре – бревенчатый терем киевского князя, в два этажа, с двускатной красного цвета крышей, с крыльцом, укрытым навесом. Вокруг терема – высокий частокол, огораживающий двор значительных размеров. Правда, во двор также выходили двери хозяйственных построек – конюшни, птичника, хлева, так что прямо перед княжеским крыльцом вовсю резвились куры, гуси, и сильно пахло конским навозом.
Несколькими днями раньше мне не удалось увидеть поместье Хильдегард, уже сожженное дотла ко времени моего появления, но позже я убедился в том, что принцип построек был однотипным: каждое жилье, будь оно княжеским, боярским или купеческим, представляло собой замкнутый хозяйственно-оборонительный комплекс. Высокий частокол и мощные бревенчатые стены построек защищали от вора или неприятеля, а внутри было сосредоточено все для ведения жизни: жилые помещения, хлев для разнообразного скота, птичник, склады продуктов и даже колодец.
Все в городе было организовано для частной жизни, таким образом, чтобы улица играла лишь строго коммуникативную роль, то есть места, по которому можно пройти или проехать из одного пункта в другой, не более того. Это уже гораздо позже улица изменила отчасти свое назначение и стала тем, чем является улица в центре современной Москвы – местом, где можно людей посмотреть и себя показать.
А здесь, в древнем Киеве людей смотрели и себя показывали только в домах и во дворах, окруженных частоколом.
Впрочем, все это я рассмотрел и осмыслил уже потом, а сейчас мы с Любавой сидели в струге и во все глаза смотрели на открывшийся перед нами город. Воины вокруг нас кричали что-то грозно-воинственное, предвкушая победу, кровь и добычу, а мы гадали о том, что станет теперь с нами.
Общий вид города был для меня непривычным. Не так выглядят современные города, и не такими видел я древнерусские города на школьных картинках. Через несколько секунд я понял причину этого: здесь не было храмов с их куполами и колокольнями, которые неизменно присутствуют во всех знакомых нам городских пейзажах. Тут их не имелось – город был плоский, и это сразу напомнило мне о том, что я нахожусь в языческом мире. Со всеми, как говорится, вытекающими отсюда последствиями, которых я к тому времени уже успел увидеть немало…
В виду города на стругах подняли паруса – прямоугольные полотнища, раздуваемые ветром. На каждом парусе были крупно нарисованы в красках боги – покровители данного корабля. На нашем – трехголовая гидра: Ведява, Вирява и Масторава, на соседнем – рогатая богиня Мокошь, с выпученными глазами, а над стругом конунга Вольдемара взвился квадратный парус с изображением грозного Перуна – с серебряной головой и золотыми усами, торчащими в разные стороны.
Паруса подняли, видимо, специально для устрашения неприятеля. Из города нас, несомненно, сразу заметили: с реки видно было, как забегали по улицам группы людей, как поскакали всадники от княжеского терема. А еще через несколько минут послышались пронзительные звуки длинных дудок, которыми местные музыканты призывали рать готовиться к сражению.
Как мы узнали впоследствии, о движении войска Вольдемара здесь знали заранее, и, конечно, загодя готовились к отражению врага. Казавшаяся нам хаотичной суета в городе очень быстро сменилась вполне очевидной боевой готовностью. На берегу у пристаней появились сначала первые группы сторожевых воинов, а затем подошла основная дружина – все пространство от частоколов окраинных домов и усадеб до причалов у воды запестрело разноцветными одеяниями, блеском ратных доспехов и круглыми красными щитами. День выдался солнечным, и ярко сверкали шлемы дружинников киевского князя Ярополка.
Наши струги остановились, гребцы табанили веслами воду, удерживая суда напротив города. Все вместе с обеих сторон выглядело как демонстрация силы и грозных боевых намерений.