Память… Туго натянутое полотно с прожженными дырами… клочья тумана, повисшие в ясном небе… Они таяли, они исчезали! Внезапно всплыло имя – его имя, потом еще одно, и он вспомнил, что так зовут отца. Между этими именами была связь… некая связь… Какая же?.. Джамаль, сын Георгия… Нет, не так! Иначе! Теперь он знал, как должно его называть: имя, отчество, фамилия… И сразу же возникло остальное – номер дома, квартиры, название улицы. Он вспомнил, вспомнил!
С торжествующим смехом Кирилл Карчев поднялся, протянул руки навстречу восходящему солнцу и выкрикнул:
– Скифы! Скифы пируют на закате!
И сразу же багровая пропасть разверзлась под ним.
Часть II ПРЕИМУЩЕСТВЕННО НА ЗЕМЛЕ
Глава 16
Земля, Петербург и другие места, 30 июля 2005 года
На сей раз Рваный заявился с огромным портфелем, и это удивило его: Рваный был не из тех людей, что ходят с портфелями. Впрочем, он мог таскать в нем принадлежности своего ремесла – дрель и фомку для взлома замков, а то и автомат плюс пару пакетов взрывчатки. Но все оказалось гораздо неприятней.
– Тебе, – коротко буркнул Рваный и выложил на стол десять красных коробочек с золотым листком, окруженным блестками звезд. – А это остальным. – Он снова полез в портфель и принялся извлекать из его недр изящные флаконы с духами, мыло, закатанное в станиоль, баллончики с дезодорантом и шампунем и еще какие-то цилиндрики размером с палец, яркие и блестящие, как елочные игрушки. Маркировка на всех этих изделиях была различной: где – цветок ириса или розы, где – тонкий женский профиль, где – гора Фудзияма на фоне синих небес; последнее, вероятно, намекало на японское происхождение товаров. Но звездочки присутствовали всюду. Иногда они располагались колечком или вытянутым овалом, иногда – треугольником либо острым клином, словно косяк отлетающих к югу журавлей, иногда – затейливой спиралью с вытянутыми в стороны концами, походившими на щупальца осьминога.
«Дар небес, – подумал он, с невольным страхом взирая на пеструю груду. – Троянский конь, приношение данайцев…»
Рваный продолжал выкладывать на стол содержимое портфеля. Его щека, пересеченная давним шрамом, приподнимавшим верхнюю губу, чуть заметно подергивалась, словно бы гость затаил насмешливую ухмылку, но глаза смотрели пронзительно и строго. Пестрая груда на столе росла.
– Зачем мне это? – спросил он, метнув опасливый взгляд на Рваного. – Духи, дезодоранты… Я ведь не женщина…
– Не баба, – уточнил гость, кивая. – Ну, тут каждому свое: мужикам – сигаретки, девкам – конфетки. Словом, передашь кому надо.
– Кому?
– Придет к тебе Ксюша… видная такая, рыжая… – Руки Рваного взметнулись, обрисовав контур женской фигуры. – Сегодня придет или завтра, смотря по тому, сколь у нее душистой водички осталось. И другие придут, не залежатся, будь спок. – Гость наконец ухмыльнулся, и шрам, украшавший левую щеку, дрогнул, словно длинный розовый червь. – Как все раздашь, позвони. Притащу еще.
– Ты… ты хочешь, чтобы я распространял это? – Он покосился на мыло, духи и разноцветные баллончики.
– Я ничего не хочу. – Серые маленькие зрачки Рваного уставились на него, как два буравчика. – Хозяин велел! А дальше сам смотри, кореш.
«Чего уж тут смотреть, тоскливо подумал он, не спуская глаз с ярко-красных пачек с золотым листком. – Чего уж смотреть… Коготок увяз – всей птичке пропасть!»
Всю последнюю неделю ему казалось, что за ним следят. Если это и соответствовало действительности, то слежка была вполне профессиональной, и ничего явного, открытого он обнаружить не смог. Но «голд», проклятое и обожаемое зелье, обострял инстинкты; иногда он чувствовал внимательный взгляд, скользнувший по его лицу, слышал торопливую дробь шагов за спиной, ощущал горячее дыхание на затылке.
Синельников? Обеспокоился и теперь присматривает, пытается вызнать, что к чему? Но слежка – занятие непростое; тут требуется не один человек, а откуда у Петра Ильича такие возможности? Однако он ничего не знал о прошлом Синельникова, слышал лишь, что тот уволился из армии года три или четыре назад. Но в каких войсках довелось служить его компаньону и какие с тех пор сохранились связи, оставалось для него тайной за семью печатями. Ясно было одно: Синельников – мужик прыткий и крутой, его так просто наизнанку не вывернешь! Что и доказывал недавний эпизод с тремя атарактами.
«Статья! И какого дьявола Петр Ильич ее накорябал? – мелькнула мысль. – С нее, проклятой, все и началось!»
Оторвав взгляд от пачек с «голдом», он посмотрел в холодные глаза Рваного и медленно произнес:
– Хозяин желает, чтобы я занялся передачей наркотика, так? Не очень-то благоразумная мысль! Я на виду и…
– Не хочешь – как хочешь, – прервал его Рваный и потянулся к ярким красным коробочкам с золотым листком. – Какого хрена я стану тебя заставлять? Щас все сгребу обратно, руки в ноги, и пошел.
– Погоди! – Он вздрогнул, представив, что может лишиться зелья. – Погоди!
– Что – погоди? – Рваный ощерился, ровно пес над костью. – Чего годить-то? Или передумал, интилихент падлатый?
– Я… я согласен… – Слова выдавливались с трудом, будто закаменевшая зубная паста из тюбика. – Согласен… Но это же опасно! Хозяин… хозяин должен понимать…
– Опа-асно? – протянул Рваный. – Жить тоже опасно, кореш.
– Но если выследят…
– Кто?
Он ссутулился, отводя взгляд, и гость снова повторил, требовательно и жестко:
– Кто? Кто за тобой сечет? Говори, падла!
– Синельников… Я думаю, Синельников… Тот журналист…
Ему казалось, что в воздухе расплылся тошнотворный смрад предательства, перебивший сладковатый запашок, которым тянуло от сваленных на столе флаконов и коробок. «Что я делаю! Что делаю!» – стучало в висках.
– Синебрюхов? Тот самый хрен-недобиток? – переспросил Рваный. – Он, что ли, вогнал тебя в мандраж? А почему раньше не говорил? Мог бы и позвонить, блин!
– Ну, не был уверен. Собственно, я и сейчас… – Он страдальчески сморщился, стараясь не встречаться с гостем взглядом.
– Считай, твой Синерылов уже покойник! И не распускай соплей, Хозяин этого не любит! Хозяин, он такой… кому хошь рога обломает!
– С первого раза-то не получилось! – внезапно вырвалось у него.
Рваный с несокрушимым спокойствием пожал плечами.
– Не получилось с первого, получится со второго. Не мытьем, так катаньем, не палкой, так лаской… – Тут глаза Рваного многозначительно обратились к разложенному на столе товару. – Ты, кореш, главное, проследи, чтоб он больше ничего не писал… Хозяину его писания сильно не нравятся, сечешь? А потому – никаких писаний! И звякни, ежели что. Ну, а коль он тебя побеспокоит, не накладывай в штаны, а лучше соображай, как подманить мужика куда-нибудь в тихое место. В тот шалман на Крестовском, где ты кофий жрешь… или за город… – Гость, словно в раздумье, поскреб страшный шрам на щеке и повторил: – Да, лучше бы за город. На природу, так сказать. На природе всегда способней разбираться – и с палками, и с ласками.
– А если он будет не один?
– Ну и чего? Я тоже не один, – произнес Рваный, поднимаясь. – Со мной, почитай, все двенадцать апостолов и сам Господь Бог, так что оплошки, как с теми тремя кретинами, не будет! – Его взгляд снова скользнул к столу, шрам дернулся в жесткой ухмылке. – Ну, закончили с Синезадовым, кореш! Ты помни свое: сигаретки – тебе, флакошки – рыжей Ксюшке! И тем, кто еще придет. Все знают, что тут кому. Не залежится товарец!
…Стоя у окна, он наблюдал, как Рваный, вынырнув из подъезда, растворился в уличной толпе. Сверху его гость был похож на сотни и тысячи других людей: с таким же, как у многих, вялым, туповатым и утомленным лицом, с глазами, лишенными блеска, с редеющей шевелюрой и ранними залысинами у висков. Кто мог представить, что' этот мужчина, этот нестарый еще мужичок, как чаще именовали подобных типов, еще недавно тащил портфель с Небесными Дарами? С волшебным зельем графа Калиостро… Кто мог вычислить его, найти в необозримом человеческом муравейнике, кто мог добраться до Хозяина?
Никто, с тоской подумал он, никто и никогда!
Рваный исчез в толпе, словно жухлый лист среди таких же листьев, кружащихся на ветру меж голых ветвей осеннего леса.
* * *Дни тянулись за днями, томительные и бесконечные, как серо-стальная лента Ганга, обрамленная пыльными метелками пальм. Иногда Дха Чандре казалось, что он провел в обители святых братьев лишь пару месяцев, иногда этот срок мнился вечностью или, во всяком случае, долгими десятилетиями. К ним приходило много людей, множество обездоленных и голодных, старых и молодых; Звездный Творец был ласков со всеми и всем предлагал пищу, покой и свое божественное благословение. Вкусившие его даров уже не покидали приюта; тихое счастье окутывало их, наделяя тремя радостями: есть, пить и спать.
Дха Чандра тоже ел, пил и спал. Глаза его бездумно скользили по лицам прочих обитателей этого крошечного рая, огражденного высокими стенами и рядом тенистых платанов, встречая такие же бездумные и пустые взгляды. Они не разговаривали друг с другом; им не о чем было говорить и нечего вспоминать – кроме возвышенного мгновения, когда божество соединилось с душой каждого из них. Но миг этот был уже в прошлом, и память о нем становилась все слабее и слабее.
В один из дней Дха Чандра понял, что конец его близок.
Странно, но ему больше не хотелось есть и пить, только спать. Каким-то инстинктивным чувством, не человеческим, но присущим всякому живому существу, он ощутил, что стоит на пороге Великого Забытья и Бог в тиаре из виноградных гроздьев протягивает к нему свои ласковые руки. Они пахли, словно медовые травы под жарким солнцем, и Дха Чандра, жадно вдыхая этот аромат, совсем не жалел, что наступает время уходить. Он был готов к вечному странствию: глаза его закрылись, плоть окостенела, сердце стучало медленно и редко, как у йога, погрузившегося в объятия нирваны.
В эти последние часы к Дха Чандре вернулась способность видеть сновидения. Он будто бы снова очутился в подземной камере, среди алых ковров, прозрачных сосудов и блестящих серебряных курильниц, в мире тишины, покоя и неяркого света, над которым плыла, царила статуя Звездного Творца. Нет, не статуя – живой Создатель простирал к нему руки и звал к Себе, обещая вечное блаженство, сладкие сны и исполнение всех желаний. Впрочем, желание у Дха Чандры было только одно – как можно быстрей соединиться с богом.
Он опять слышал волшебную музыку, чарующий наигрыш флейт, перезвон хрустальных колокольцев; он приближался к порогу райских врат, он знал, что теперь они распахнутся перед ним навсегда. Там, за высокими створками из золотистой древесины, вращались огненные звездные спирали, там мерцало радужное сияние необозримых облачных громад, там, на фоне черного бархата небес, изгибая стройные станы, танцевали прекрасные апсары. Дха Чандра не испытывал к ним плотского вожделения; он любовался этим зрелищем с такой же надеждой, с таким же счастьем, с каким заблудившийся в пустыне глядит на свежую зелень спасительного оазиса.
Он больше не чувствовал себя сосудом, из которого вылито вино, пустым мешком, обломком безгласного камня, пнем от срубленного дерева, грудой песка или гниющих листьев. Бог снова снизошел к нему, Бог призывал его в свои чертоги, и Дха Чандра не видел смысла задерживаться на земле.
Его последние минуты были легкими: разум – то, что еще оставалось от его разума, – померк и растворился в тишине, словно ночные туманы над рекой, исчезающие с приходом рассвета.
* * *Обряд Посвящения новых братьев был немноголюдным, но отличался таинственностью и своеобразным мрачным торжеством. Сегодня его проводили не в катакомбах Палермо и не в одном из итальянских убежищ, а здесь, на севере Монтаны, милях в трех от небольшого городка Грейт Фоллз; тут, под корпусами и фундаментами старой заброшенной лесопилки, была оборудована база, абсолютно скрытная и недоступная для чужаков. Во всяком случае, так утверждали Отцы-Основатели Черной Роты, которым Стиг Сорди верил куда больше, чем самому себе. Он-то мог ошибаться, но Отцы – никогда! Тот, кто покровительствовал им, сумел бы предостеречь своих слуг от любых ошибок.
Камера, в которой свершался обряд, была сравнительно небольшой и необычной на вид: ни единого угла, ни единой ровной поверхности, если не считать пола. Она казалась Сорди похожей на каштан: изогнутые, искривленные стены плавно переходили в потолок столь же неопределенных очертаний, состоящий из одних впадин, выпуклостей, морщин и бугров. Внутренняя обшивка выглядела цельной, будто бы отлитой в некоей огромной форме или отштампованной под гигантским прессом. Она слегка светилась – не слишком ярко, но вполне достаточно, чтобы можно было различить каждую деталь обстановки.
Деталей этих, впрочем, насчитывалось немного. В дальнем конце камеры пол уходил вниз, образуя что-то вроде большой ванны, в которой клубился сизый вязкий туман; слева от нее в стене просматривалось сферическое углубление, а справа – узкая вертикальная щель футов восемь в длину. Щель эта бежала по изогнутой поверхности стены, словно яркий и неимоверно тонкий мазок светящейся зеленой краски, и казалась Сорди плотно сомкнутой пастью клыкастого чудища, но на самом деле ее предназначение оставалось для него загадкой. Сферическая вмятина слева была тем самым местом, откуда появлялся Он – Темный Властелин, Сатана или Люцифер, покровитель Отцов Черной Роты. Лика его Сорди не видел ни разу и видеть не желал, ибо даже лицезрение дьявольских рук, протянутых к очередной жертве, повергало в трепет; он до сих пор не мог забыть их ледяного прикосновения в тот миг, когда посвящали его самого. Что же касается ванны с клубящимся туманом, то приближаться к ней было строжайшим образом запрещено; в эту сизую мглу бросали трупы тех, кого Темный Владыка высосал до дна, до последней капли.
– Приступим, – произнес Отец, стоявший ближе всех к сферическому углублению. Голос его прозвучал неясно и глухо из-под капюшона с прорезями для глаз; рукава темной мантии взметнулись, когда он воздел руки вверх, протягивая их к неярко мерцавшему потолку.
Кроме Отца, невысокого тощего мужчины, в камере находились два кандидата и два поручителя-вербовщика; одним из них являлся Стиг Сорди, и его лицо тоже скрывал просторный капюшон. От кандидатов, обнаженных по пояс, сильно тянуло спиртным; по их щекам и крепким мускулистым шеям стекали струйки пота.
Повинуясь жесту Отца, Сильвестро Талла – тот, кого Сорди позавчера привез из Неаполя, – шагнул к стене и преклонил колени. Сорди заметил, что ноги у парня подрагивают, а глаза уставлены в пол; вероятно, он боялся чего-то ужасного – скажем, появления дьявола в облаке пламени и дыма, чудовища с пятидюймовыми клыками и огненным взором, чье дыхание отдает адским смрадом. Но действительность была не столь впечатляюще помпезной, хотя и более страшной.
Во время Обряда – а Сорди, один из самых ловких вербовщиков, повидал не меньше двух дюжин Посвящений – не требовалось попирать ногами крест, расписываться кровью на пергаментах из пожелтевшей телячьей кожи или читать католические молитвы задом наперед. Ничего подобного, никаких кощунств, принятых в идиотских сектах сатанистов! Кандидату полагалось лишь опуститься на колени перед сферической вмятиной, поручив свои душу и разум Владыке Зла. Он брал от каждого столько, сколько желал, и взятое именовалось Залогом. Залог мог быть различным. Одних, видимо, не представлявших особой ценности, дьявол высасывал досуха, и тела их затем сбрасывали в ванну с сизым туманом. Другие, назначенные в будущем на роль боевиков-атарактов, делились с Повелителем Тьмы несколько меньшим; после Обряда они выглядели совсем как обычные люди, если не считать фантастической силы и нечувствительности к боли. И они делались послушными, очень послушными! Они повиновались любому слову, любому приказу Отцов, словно роботы, лишенные человеческих чувств и разума; их можно было послать на самую гибельную операцию, не сомневаясь, что в случае провала каждый, сохраняя тайну, покончит с собой. Идеальные исполнители, думал Сорди, с невольным трепетом всматриваясь в полумрак сферической ниши.
Сам он, как и прочие вербовщики, Отцы-Основатели и функционеры высшего звена, дал наиболее скромный из всех возможных Залогов – только крохотную частицу собственной души, символ вечного единства с Хозяином Преисподней. Стиг Сорди сохранил и разум свой, и чувства, и свободу волеизъявления – в тех пределах, кои допускались уставом Черной Роты. Но не только устав и страх неизбежной кары властвовали над ним; то был лишь кнут, но имелся и пряник. И пряник этот, как бывало уже не раз, оказался куда действеннее кнута.
Сферическое углубление в стене затуманилось, и Сорди жадно втянул расширенными ноздрями знакомый сладковатый аромат. Здесь, метрах в пяти от ниши, он являлся лишь тенью, слабым отсветом того упоительного запаха, что источали пестрые баллончики, украшенные спиралью из крохотных блестящих звезд. Сорди, однако, ощутил, что погружается в нирвану; только невероятное усилие воли помогло ему вернуться к реальности. Вздохнув, он принялся мысленно пересчитывать баллоны с наркотическим зельем, спрятанные в трех разных тайниках. Их было вполне достаточно; Отцы-Основатели и сам Великий Покровитель Черной Роты ценили услуги Стига Сорди, и он не испытывал недостатка в сладких пряниках наград.
В нише, над самой головой коленопреклоненного Сильвестро Таллы, возникло смутное движение. Казалось, многосуставчатые членистые пальцы вырастают прямо из стены, жадно подрагивая и шаря в поисках добычи. Они были длинными, гибкими и, как помнилось Стигу Сорди, смертельно холодными. Ледяными, если не сказать больше! Это несколько расходилось с представлениями Сорди о пылающих адских огнях и раскаленных сковородках, но холод был не единственной странностью. Он знал, что пальцы Владыки Тьмы украшены не остроконечными когтями, а чем-то напоминавшим небольшие присоски размером с одноцентовик. Впрочем, на эти мелочи ему было наплевать: в роду Сорди, обитавшем в Штатах на протяжении трех поколений, религиозность стояла далеко не на первом месте.