— У меня даже прозвище на улице было – "Гадюка", — не без гордости заявила она.
Нелюбовь Лагутиной к спорту объяснялась очень просто. Ее мать, происходившая из семьи эмигрантов еще народовольческой волны, воспитывалась за границей, и к моменту вступления в брак с отцом Лиды не только успела выучиться в Вене на инженера, но и была неплохой наездницей, увлекалась фехтованием и стрельбой. Ко всем этим видам спорта она старательно приучала и свою дочку, успев привить той отвращение к систематическим тренировкам, вынуждавшим девочку рано вставать и тратить массу времени еще до ухода на занятия в гимназию.
Как я узнал от девушки, ее мать служила у Фрунзе, сначала на Восточном фронте против Колчака, затем комиссаром 53-го автоброневого отряда в Бухарской операции, там в 1920 году была тяжело ранена, и через два года умерла.
Сама Лида тоже втянулась в гражданскую войну с самого ее начала. Летом 1918 года, когда поднял восстание чехословацкий корпус, а в Самаре вспыхнул эсеровский мятеж, ей пришлось уходить из города вместе с отцом и матерью, прикрывая бегство семей партийных и советских работников, с которыми расправлялись мятежники. Тогда восемнадцатилетней девчонке впервые довелось стрелять из нагана по живым людям.
Затем она стала сестрой милосердия на Восточном фронте, но и тут ей не раз доводилось браться за наган, а однажды пришлось взяться и за рукоятку "Льюиса", когда пулеметчик был убит во время нападения бандитской шайки на эшелон, к которому были прицеплены несколько санитарных теплушек. Затем она поступила на работу в военный госпиталь в Москве… А вот о дальнейших обстоятельствах своей жизни, в том числе о поступлении на службу в МЧК, она распространяться не стала.
"С чего бы вдруг Лидия Михайловна так со мной разоткровенничалась?" — посетила меня вполне напрашивающаяся мысль. — "Уж не для этого ли она терпеливо ждала, пока закончатся занятия в секции самозащиты, и завершится наш разговор со Спиридоновым? Не исключено… И к чему бы это?"
Глава 7. Эх, молодежь…
Во вторник, 25 сентября, наша со студентами работа по рационализации делопроизводства в моем отделе приблизилась, наконец, к завершению. Были подготовлены должностные инструкции, регламент работы с документацией, стенды с образцами документов для клиентуры, изготовлен первый вариант каталожного ящика и карточек.
Собрав, как обычно, в конце рабочего дня своих студентов-практикантов, объясняю им очередную задачу:
— Теперь главное – испытать нашу систему на практике. Возни будет, конечно, много. Не хуже вас знаю, как служащих нервируют любые реорганизации, и как они свое раздражение переносят на людей, коих считают причиной своих неприятностей. Ну, как тут не возроптать: новые инструкции и регламенты изучать, с заполнением карточек возиться, — картинно развожу руками. — Вашим делом теперь будет помочь сотрудникам деловым образом освоить то, что вы сочинили. Заодно и увидите – будет это все на практике работать или надо вносить поправки.
Ну вот, последние инструкции выданы, теперь можно и домой. Из здания наркомата выхожу вместе со студентами. Когда проходим мимо Политехнического, Адам Войцеховский обращает внимание на плакат с объявлением о каком-то поэтическом диспуте. Слово за слово – и понеслось. Чуть не до драки. МАПП, ЛЕФ, имажинисты, Маяковский, Есенин, Хлебников…
Вмешиваюсь:
— Вот вы тут копья ломаете по поводу поэтических направлений, ярлычки то наклеиваете, то срываете: пролетарский поэт – не пролетарский поэт, крестьянский поэт, попутчик… Красота! На поэтические диспуты захаживаете. А много вас, студентов, этим увлечены? А рабочая молодежь? Даже комсомольцы?
Мои друзья-студенты тут же умолкли, а Паша Семенов, рубанув ладонью воздух, в сердцах произнес:
— Какая там поэзия! В лучшем случае в кино или в клуб на танцульки отправятся, а то – в пивную, или того хлеще – морды друг другу бить по пьяни…
— Ага, — язвительно добавила Лагутина, — а еще проститутку подцепить на Тверском бульваре – самое милое дело!
— Ну, этим больше нэпачи занимаются, а не рабочие парни. У тех и денег-то на проституток не наскребется.
— Верно, верно, — столь же язвительным тоном отозвалась Лида, — они втроем-вчетвером соберутся и своих же рабочих девчонок по углам предпочитают зажимать. Зато платить не надо!
Адам Войцеховский неуверенно промямлил:
— Ну, мы с союзной молодежью стараемся работать, просвещать, в том числе и по организации культурного досуга…
Лагутина все не оставляла своего язвительного тона:
— Точно! Несем политпросвещение в массы. Кто на лекцию по международному положению опоздал, того потом комсомольский актив в клуб на танцы не пускает.
Все трое примолкли. Видно было, что парни малость побаиваются Лидиного напора и ее острого язычка. Недолгое молчание снова прервал Паша, с запальчивостью заявив:
— А что вы от них хотите? Даже среди комсомольцев неграмотные есть! А остальные… Ни книжку прочесть, ни газету. Откуда тут культурному досугу взяться, если они вокруг ничего кроме пивных да драк по вечерам и не видели?! Хорошо их хоть в клуб можно заманить на кино или танцульки, чтобы заодно какую-нибудь лекцию прочесть.
На этот раз Лида ничего не ответила. Все остальные тоже молчали. Да, до этого я как-то весьма отвлеченно себе представлял, что попал не в тот Советский Союз, каким он станет всего лет через пятнадцать. Сейчас же это все представилось гораздо более выпукло…
Экономика еще не оправилась от последствий Мировой и Гражданской войн. В городах массовая безработица, огромные хвосты на биржах труда. А значит, процветают пьянство, хулиганство, проституция, воровство, грабежи, разбой. Значительная часть даже городского населения неграмотна, не говоря уже о сельском, а тем более – о национальных окраинах. Здравоохранение хромает на обе ноги – вокруг туберкулез, трахома, сифилис, чесотка, а на юге и востоке страны – еще и холера с оспой и чумой. Хорошо, хотя бы удалось в основном справиться с массовой беспризорностью, и теперь беспризорники устроены пусть в плохонькие, но все же в детские дома, а не наполняют улицы.
* * *В тот же день председатель РВС, Наркомвоенмор и член Политбюро Л.Д.Троцкий направлялся в Тронный зал Большого Кремлевского Дворца на заседание Пленума ЦК ВКП (б). К этому моменту ему уже было точно известно и о полном разгроме восстания в Болгарии, и о новых кандидатурах в члены РВС, намеченных большинством Политбюро. Троцкий подошел к двери зала, взялся за ручку и потянул. Огромная массивная дверь медленно тронулась с места, едва подаваясь под его усилиями.
"Дьявольщина! — вихрем пронеслась мысль в голове Льва Давидовича. — Так и есть: попробовал бы я в сердцах хлопнуть этой дверью – вот смеху-то было бы! Но об этом-то как он мог узнать? Надо подстегнуть Николая Мартыновича – пусть роет носом землю, но вызнает все об этом… Осецком, кажется. Ладно, но с наших прохиндеев я все равно просто так не слезу. Будет им на Пленуме веселая жизнь, будет".
* * *Я, конечно, догадывался, что Троцкий не оставит мою скромную фигуру без внимания. В определенном смысле это было частью моего замысла. Пусть интересуется – то, что он сможет узнать, только еще больше запутает его и распалит любопытство. Вопрос был только в том, к каким действиям это его подтолкнет. Опять мне приходилось ждать.
Между тем, дела в наркомате текли своим чередом.
Работа моих студентов подошла к концу. Осталось лишь составить итоговый отчет для РКИ, по которому им зачли бы практику. Не упускаю возможности и даю им еще одно задание: не просто составить отчет по работе с моим отделом, но и приложить к этому отчету такую схему организации делопроизводства, которая могла бы быть применена не только в одном отделе, но и в любом подразделении нашего наркомата.
С окончанием основных трудов по рационализации труда и у студентов, и у меня появилось чуть больше свободного времени. Решаю воспользоваться этим и нанести визит в Коммунистический университет имени Свердлова, посмотреть, чем дышит там студенческая молодежь. И повод подвернулся неплохой – лекция Н.И.Бухарина по историческому материализму. Заодно погляжу вблизи на этого "любимца партии", как называл его Ленин.
Ну, что же, Бухарин действительно обладает немалым личным обаянием, прост и доступен общению, что выгодно отличает его от многих партийных бонз. Да и в историческом материализме он разбирается довольно неплохо, хотя старательно обтекает наиболее сложные и тонкие теоретические вопросы, стараясь заслониться от них простыми формулировками. Ильич, пожалуй, был прав и в том, что Николай Иванович никогда вполне не понимал диалектики… Но студенты ему прямо в рот смотрят. Конечно, на фоне старых профессоров или менее грамотных партийных чиновников Бухарин производит самое благоприятное впечатление. А его открытость и простота – не наигранные, и потому нет ничего неожиданного в том, что он притягивает к себе людей, и вокруг него формируется целая школа. Надо сказать, что и аудитория на его лекции была переполнена, студенты сидели прямо в проходах и стояли у стен. Пожалуй, такого человека вполне можно было бы иметь в числе своих друзей. Но вот числить его в соратниках… Лучше поостеречься. Крепости характера, нужной для настоящей политической борьбы, в нем не чувствуется. А если учесть, что и у меня самого с этим качество не ахти как здорово…
Оказывается, что здесь, в Коммунистическом университете, ведет занятия и еще один человек, с которым я был бы не прочь познакомиться – Давид Борисович Рязанов. О нем мне со смехом рассказал Адам Войцеховский. Оказывается, Рязанов у них читал курс лекций по истории социализма. И вот однажды какой-то студент выразил сомнение в том, что Робеспьер имеет право именоваться революционером. Давид Борисович пришел в такое возбуждение, что все оставшиеся занятия посвятил доказательству тезиса о революционности Робеспьера. В результате весь курс приобрел обширнейшие и уникальнейшие знания по истории Великой Французской революции, но вот изучение курса истории социализма было сорвано.
В общем, в тот день я не свел знакомство ни с Бухариным, ни с Рязановым, однако круг моих знакомств все же расширился. Довольно неожиданно для меня по окончании лекции Бухарина Лида Лагутина заявила:
— Виктор Валентинович, мой папа уже не первый раз выражает желание познакомиться с работником Наркомвнешторга, у которого мы проходим свою практику. Может быть, вы не откажетесь заглянуть к нам домой?
Зачем же отказываться? Во-первых, было бы неплохо познакомиться с человеком из Коминтерна, и, во-вторых, мне было любопытно понаблюдать, насколько далеко – и в каком направлении – простирается явно видимое желание Лиды закрепить наше знакомство.
Квартировала Лида с отцом не так далеко от центра города, в том самом Доме Советов, от квартиры в котором я не так давно отказался – в доме Нирензее в Большом Гнездниковском переулке. Там они занимали большую двухкомнатную квартиру – по тем временам, можно сказать, роскошные апартаменты. Когда мы взобрались на четвертый этаж, плюнув на медлительный лифт, оказалось, что ее папа уже дома, и не один.
— Папа, познакомься, пожалуйста, — это наш руководитель практики, Виктор Валентинович Осецкий, — представила меня Лида.
— Михаил Евграфович Лагутин, — протянул мне руку невысокий, но крепко скроенный мужчина лет пятидесяти ("тезка Салтыкова-Щедрина", — подумал я, — "забавно!"). — Кстати, хочу вам предстваить, — и он жестом подозвал молодого человека, маячившего поодаль за его спиной, который мне смутно кого-то напоминал. — Это Лазарь Шацкин из КИМа. Впрочем, сейчас он студент, как и моя дочь. Только он учится не в Свердловском университете, а в Комакадемии.
Одному из организаторов российского комсомола, а затем и Коммунистического интернационала молодежи был всего двадцать один год. Одет он было просто, как и многие студенты того времени – в обычную гимнастерку. Лицо располагающее, открытое, на голове – пышная вьющаяся шевелюра.
Михаил Евграфович позвал всех к столу – пить чай, — и разговор вскоре свернул к прошедшему весной XII cъезду РКП (б). Лагутин вспомнил о выступлениях Владимира Косиора, Давида Рязанова и Лутовинова из профсоюзов против нарушений партийной демократии и покачал головой:
— Хотя они и правы по существу, но такие нападки на съезде дезориентируют партию и создают почву для демагогии оппозиционных группировок, подобных "Рабочей правде" Мясникова.
Лазарь Шацкин в ответ кивал головой, но, тем не менее, заметил:
— Очень плохо, что ЦК, вместо того, чтобы признать наличие болезни, и искать способы лечения, пытается лишь заткнуть рот критикам. Если болезнь долго загонять внутрь, это чревато тяжелыми последствиями.
— Боюсь, что эта болезнь относится к разряду неизлечимых, — вставил я.
Все трое моих собеседников, включая Лиду Лагутину, воззрились на меня со странным выражением – как будто не могут поверить, что им довелось услышать такие слова. Решаю взять инициативу в свои руки:
— Лазарь, вот вы уже второй год учитесь в Комакадемии, и должны уже немного разбираться в марксистской теории.
Щацкин поднимает на меня глаза с некоторым недоумением – к чему это я веду?
— Вы уже должны знать, что политический строй общества, в конечном счете, определяется его экономическим строем, — продолжаю тянуть нить разговора в нужную мне сторону. — Почему в буржуазном обществе присутствует пусть урезанная, классово ограниченная, но демократия? Потому что экономический строй капитализма подразумевает формальное равенство всех участников рынка – будь то мелкий лавочник, Рокфеллер со своей нефтяной империей, рабочий, продающий свою рабочую силу, или банкир Морган, ворочающий миллиардами долларов. На рынке все они – продавцы и покупатели. Разумеется, это равенство формальное, а их реальные отношения определяются тем, как наполнен кошелек. Такова же и буржуазная демократия. До последней трети XIX века она вообще допускала к голосованию только представителей имущих классов. Но даже формальное введение всеобщего избирательного права не дает реального равенства, ибо политические отношения точно так же, как и экономические, определяются количеством денег, брошенных на чашу весов.
— Ну, и к чему эта лекция? — Михаил Евграфович мимолетно морщится. Шацкин же слушает внимательно, ничем не показывая какого-либо недовольства.
— К тому, — отвечаю, — что трудно найти в нашем нынешнем экономическом строе реальные основания для демократии, сколько бы не называть ее советской и пролетарской. До социализма нам еще далеко, мы находимся в переходном периоде, но куда мы на самом деле переходим, к чему движемся? Много ли сейчас социализма даже в нашем государственном секторе? Ленин как-то назвал его "государственно-капиталистической монополией, обращенной на пользу всему народу, и постольку переставшей быть капиталистической монополией". И где же вы видите у нас экономические отношения, — подчеркну, именно экономические, а не политические, — "обращающие" эту государственную монополию "на пользу всему народу"? Некоторая социалистическая тенденция, которую можно реально увидеть, существует лишь благодаря тому политическому обстоятельству, что наша партийно-государственная бюрократия вынуждена решать задачи экономического развития без буржуазии и против буржуазии, а потому не может не опираться на рабочий класс и в какой-то мере считаться с его интересами. К этому можно добавить то исторически преходящее обстоятельство, что наша бюрократия ведет свое происхождение из совместной с рабочим классом революционной борьбы. Но былая общность быстро забывается, и уже сейчас многие партбюрократы бесконечно отдалились от рабочих, даже если сами вышли из их среды. По мере укрепления экономики, по мере успехов в развитии народного хозяйства от этой необходимости считаться с рабочим классом останется лишь несколько больше, чем та толика социального компромисса, к которому прибегает любое социал-реформистское правительство в капиталистических странах.
— Да вы рассуждаете прямо как децист или сапроновец какой! — воскликнул Лагутин. — Остается только, вслед за ними, объявить наш строй государственным капитализмом!
Лазарь Шацкин тем временем внимательно прислушивался к моим словам, не произнося ни слова – ни за, ни против.
— Государственный капитализм? — воскликнул я. — Нет, это было бы слишком простое объяснение. Наша бюрократия отнюдь не выступает как коллективный капиталист, выжимающий из рабочих прибавочную стоимость. Пока не выступает. Несмотря на уже прорезавшуюся тягу к привилегиям, пока бюрократия работает ради развития народного хозяйства как общего достояния, в том числе, в какой-то мере и в интересах рабочего класса. Но она делает это уже независимо от рабочего класса и без его участия и контроля. Поэтому объективным ходом вещей она уже через одно-два поколения будет поставлена в такое положение, что начнет тяготиться всяким союзом с рабочим классом, тяготиться теми ограничениями, которые не дают ей распорядиться общенародным достоянием только в своих собственных интересах. Минет еще пара поколений, и сначала в оболочке выхолощенных коммунистических догм, а потом уже и отбросив эту мешающую оболочку, она встанет на этот путь – на путь превращения общенародного достояния в свою частную собственность.
— Революционер не может в своей борьбе руководствоваться таким… таким… манифестом черного пессимизма, вот! — не выдержал, наконец, и воскликнул в сердцах Лазарь Шацкин.
— Революционер не может смотреть на действительность сквозь розовые очки и руководствоваться в своей борьбе регламентами казенного оптимизма! — парировал я. — Вы что, всерьез думаете, что изучаемые вами законы исторического материализма позволяют проповедовать светлое социалистическое будущее в одной стране?! В стране, находящейся в капиталистическом окружении, где основную массу населения составляют крестьяне, а фабрично-заводской пролетариат представляет собой хорошо если три миллиона полуграмотного и наполовину деклассированного населения?
— Но из того, что вы говорите, следует только тот вывод, к которому нас давно призывают меньшевики: революция – буржуазная, а с "социалистическим экспериментом" пора кончать! — зло процедил сквозь зубы Михаил Евграфович.