— Кричать, что все плохо, любой горлопан сумеет! А что вы можете по существу предложить? Как исправить дело? — моего собеседника, похоже, проняло, и он буквально взрывается. — Только рецепты "рабочей оппозиции", вроде немедленной передачи управления отдельными предприятиями в руки профсоюзов, прошу не предлагать!
— Вовсе и не собираюсь вас тащить за "рабочей оппозицией", — пожимаю плечами. — Кажется, я ясно выразился – централизация управления при плановой системе необходима. Но и рабочий человек в этой плановой системе должен иметь свое место, и свое право принимать решения, а не только право на пустые разговоры. Я отнюдь не отрицаю сложности вопросов управления производством, которые требуют специальных знаний и профессиональных навыков. Так давайте дадим рабочему для начала право принимать решения там, где его знаний и навыков вполне достаточно – на уровне бригады. Неужели бригада сама не сможет управлять собой, и ей обязательно нужен надсмотрщик?
— Управлять собой? Так, что же это у нас тогда получается – самоуправляемая бригада? — заинтересовано переспросил Шацкин.
— Именно! Пусть сначала на этом уровне овладевают наукой управлять, обучаются принципам хозрасчета и так далее. Освоят этот уровень – по-другому станут смотреть на заводские проблемы. Не на уровне "это не так, да то не эдак", а уже точно зная, где есть узкие места, и что реально можно своими силами сделать для их устранения. Уверяю: и тяга к учебе появится, к тому, чтобы овладеть недостающими знаниями – для дела ведь, а не для просиживания штанов на производственных совещаниях. Вот тогда и дальше можно будет двигаться – к плановой работе на уровне предприятия.
— Слушай, — вдруг спохватывается Лазарь, — а что это мы все на "вы"? Давай уж на "ты" перейдем!
— Согласен! — говорю, и протягиваю ему руку. — Ну что, решится комсомол выдвинуть идею хозрасчетных бригад: со всеми правами, но и с полной мерой ответственности?
— Решится! — твердо отвечает Шацкин.
— А ведь это – объявление войны, — заявляю, глядя ему прямо в глаза. — Всяким чинушам-бюрократам, и тем, кто привык жить по указке сверху, и тем, кто живет по принципу "моя хата с краю". Таких ведь ой, как много! И война эта – не на один год. Что сам ты не отступишься – верю. А комсомол как, потянет?
— Потянет! — слышу я твердый голос. — Иначе, зачем было коммунистическим союзом молодежи называться?
Тут мы перешли к обсуждению конкретных вариантов организации таких бригад, не обращая внимания на то, что подошло уже время обеда. Первым спохватился время от времени заглядывавший в нашу комнату Михаил Евграфович. Он тронул свою дочку, внимательно наблюдавшую за нашей беседой, за плечо, и что-то ей тихонько сказал. Лида Лагутина, извинившись, куда-то убежала (полагаю, в домовую кухню), и вскоре притащила нам поесть. Чем уж она там нас угощала, ни я, ни, думаю, Лазарь Шацкин, не обратили внимания – так мы были увлечены. Впрочем, вскоре после обеда наш разговор завершился, и мы расстались, оба уверенные, что эта не последняя наша встреча.
Понедельник, вторник, среда прошли в обычной бюрократической круговерти, а в четверг по наркомату поползли слухи о письме Троцкого, направленного им восьмого октября в Политбюро. Согласно этим слухам, Троцкий выступил против зажима партийной демократии. Так-так, все пока идет, как и шло в моей истории. Никакой видимой реакции на наш с ним разговор Лев Давидович не демонстрирует. Да и вокруг меня никакого шевеления пока не видно – а ведь некоторые мои слова Предреввоенсовета никак не мог пропустить мимо ушей.
По зрелом размышлении решаю не гнать волну, и подождать развития событий. Излишняя суета может только навредить. Было бы чересчур большим самомнением воображать себя мастером политической интриги. Любые неосторожные шаги могут привести к тому, что я заиграюсь и попаду под раздачу без всякой пользы для дела.
Как и ожидалось, через неделю появились новые, гораздо более неожиданные для мирка советских служащих, слухи. Если про то, что Троцкий бодается с большинством Политбюро, не вынося пока этих конфликтов на люди, было известно уже довольно давно, то вот направленное в ЦК ВКП (б) письмо, подписанное сорока шестью видными деятелями партии (в том числе и членами ЦК) было весьма необычным событием. Обличение бюрократизации партии и государства, и требование реальной партийной демократии, содержащиеся в письме, стали предметом многочисленных кулуарных разговоров среди партийцев, да и не только.
Очередной телефонный звонок, раздавшийся в среду, 17 октября, при всей его ожидаемости, меня все же удивил:
— Здравствуйте, Виктор Валентинович. Вас беспокоит Бутов Георгий Васильевич, управляющий делами РВС Республики. Не могли бы вы подойти ко мне завтра, восемнадцатого числа, прямо с утра. В девять тридцать вас устроит?
Бутов, Бутов… А что я о нем знаю? Да ничего! Зачем же ему нужна эта встреча? Непонятно…
— Простите, Георгий Васильевич, а каков будет предмет разговора?
— Не по телефону, — коротко бросил мой собеседник.
А, ладно! Кто не рискует…
— Хорошо, я буду.
— Тогда до завтра, Виктор Валентинович.
— До свидания, — и трубка отозвалась лишь щелчками да шорохом помех.
Завтрашним утром я прошел уже знакомым путем по Знаменке к зданию РВС, заглянул в бюро пропусков и получил необходимую для прохода в это важное учреждение бумажку. Ориентируясь на номер кабинета, и подвергаясь проверкам на многочисленных постах, я добрался до приемной управляющего делами Реввоенсовета. Секретарь доложил о моем приходе, и тут снова пришлось испытать легкое недоумение – Георгий Васильевич сам вышел из кабинета, и, поздоровавшись, сообщил:
— Нам с вами надо будет пройти в другое помещение.
Неожиданности на этом не кончились: "другое помещение" оказалось кабинетом Троцкого. Бутов, заведя меня в приемную, кивнул секретарю:
— Сдаю вам с рук на руки, как и договорились.
Секретарь поднял трубку и через несколько секунд обратился ко мне:
— Лев Давидович вас ждет.
Да, интересный поворот! Ну что же, раз ждет, не будем мешкать. Я вхожу в услужливо распахнутую секретарем дверь:
— Доброе утро, Лев Давидович!
— Здравствуйте! — и Троцкий тут же, безо всяких предисловий, берет быка за рога. — При нашей предшествующей встрече вы делали весьма интересные намеки насчет Германии. Нельзя ли узнать, что конкретно вам известно?
— Известно мне не так уж многое. — О, да, разумеется! Не хватает мне еще спалиться на конкретике, которой я почти не владею. Но намекнуть можно – горсть горячих угольков за шиворот не помешает. — Однако выводы из известных мне фактов следует вполне однозначные.
— Какие же? — едва заметно напрягается Троцкий.
— Шансы на успешное восстание в Германии, если они вообще были, сейчас уже точно упущены, — твердо заявляю я.
— Почему? — Предреввоенсовета искренне обеспокоен, но при этом еще и заметно удивлен.
— Ленин верно предупреждал нас накануне Октябрьского переворота – "никогда не играть с восстанием". А что мы видим в Германии? КПГ не в состоянии собрать сколько-нибудь значимую вооруженную силу. Влияния в рейхсвере у коммунистов практически нет, не говоря уже о добровольческих формированиях типа фрайкора – те однозначно выступают как послушное орудие реакции. Начинать восстание, надеясь только на энтузиазм рабочих, значительная часть которых, к тому же, послушно идет за социал-демократами – авантюра и преступление, — выпаливаю, набравшись храбрости. Но не слишком ли круто завернуто? Как бы Лев Давидович не вспылил!
Троцкий, однако, явно озадачен моим напором и пока не прерывает меня. Пользуясь этим, продолжаю:
— Вспомните – вам же это известно лучше, чем кому бы то ни было. В октябре 1917 года у нас было серьезное влияние в армии: Балтийский флот, войска в Финляндии, солдатские комитеты Северного фронта и Петроградский гарнизон были практически целиком за нас. У нас было большинство в обоих столичных Советах и во многих Советах крупных городов. У нас была фактически легальная Красная гвардия! — нажимаю я на него. — В Германии же ничего даже отдаленно похожего нет! Даже те из немцев, кто готов идти и сражаться до конца, не верят в победу. Напротив, они совершенно убеждены в неизбежности поражения.
— Откуда у вас такие сведения? — не выдерживает и уже с нескрываемым гневом выкликает наркомвоенмор.
— Вам было бы лучше поинтересоваться не тем, откуда такие сведения у меня, а тем, откуда черпает сведения германская контрразведка! — я тоже умею гневаться не хуже. — Военные склады в Саксонии и Тюрингии пусты, рейхсвер удалил оттуда оружие, так что сформированные там компартией "красные сотни" — фикция. В решающий час им нечего будет взять в руки. Да, нашим товарищам иногда удается покупать винтовки и патроны у рейхсвера, но практически за каждой такой покупкой следует донос в полицию, и в результате мы лишаемся и оружия, и денег. И вообще, как вы собираетесь разгромить рейхсвер – одними винтовками и револьверами против артиллерии? Кроме того, практически все склады в Берлине провалены. У меня есть все основания подозревать, что немецкой контрразведкой уже давно взломаны шифры Отдела международных связей Коминтерна, и все наши приготовления для них – открытая книга!
— Откуда у вас такие сведения? — не выдерживает и уже с нескрываемым гневом выкликает наркомвоенмор.
— Вам было бы лучше поинтересоваться не тем, откуда такие сведения у меня, а тем, откуда черпает сведения германская контрразведка! — я тоже умею гневаться не хуже. — Военные склады в Саксонии и Тюрингии пусты, рейхсвер удалил оттуда оружие, так что сформированные там компартией "красные сотни" — фикция. В решающий час им нечего будет взять в руки. Да, нашим товарищам иногда удается покупать винтовки и патроны у рейхсвера, но практически за каждой такой покупкой следует донос в полицию, и в результате мы лишаемся и оружия, и денег. И вообще, как вы собираетесь разгромить рейхсвер – одними винтовками и револьверами против артиллерии? Кроме того, практически все склады в Берлине провалены. У меня есть все основания подозревать, что немецкой контрразведкой уже давно взломаны шифры Отдела международных связей Коминтерна, и все наши приготовления для них – открытая книга!
Троцкий ошарашено уставился на меня:
— Что за чушь… — начал говорить он, но в его голосе уже чувствовалась неуверенность.
— Чушь? Чушь – это победные реляции, которые вы получаете от Брандлера, Тальгеймера, Крестинского и Радека! — не стесняясь, форсирую голос. — Надо смотреть не на выводы, полные казенного оптимизма, а на факты, которые сообщают военные специалисты и рядовые агенты Коминтерна. Запросите Крестинского, Пятакова, Уншлихта – как обстоит дело с фактическим наличием оружия? Задайте напрямую вопрос Гуго Эберляйну, который пытается нам втирать очки – сколько было складов с оружием у Берлинской организации и сколько уцелело после провалов? Прочитайте донесения Виктора Сержа в Коминтерн – он менее всего склонен рисовать "потемкинские деревни", — перевожу дух и на короткое время замолкаю.
— Но шифры, — забеспокоился Троцкий, — как они могли взломать шифры?
— Как? Не знаю. Я не криптограф, — пожимаю плечами. — Знаю лишь, что в Германию бежали некоторые специалисты царской криптографической службы. Да вы запросите спецотдел ГПУ, Глеба Бокия – пусть проведет проверку стойкости шифров Коминтерна и саму постановку шифровального дела в тамошнем отделе международных связей. Будете иметь полную картину.
— Но откуда, откуда вы все это знаете? — продолжает настаивать Предреввоенсовета.
— Поинтересуйтесь у себя в Разведупре, у Яна Берзина – принято ли так просто раскрывать свои источники информации? — не без нотки язвительности парирую я, и добавляю. — Дело очень серьезное. По-хорошему, надо сворачивать приготовления, не дожидаясь конференции заводских комитетов в Хемнице двадцать первого числа. А то еще накроют всех разом…
На это предложение Троцкий ответил мрачным молчанием, сосредоточенно разглядывая поверхность стола. Наконец, он поднял голову:
— Все это требует тщательной проверки.
— Проверяйте, — киваю ему, — только не было бы поздно. Разрешите идти?
— Идите, — машинальный жест, выдающий раздражение.
Да, загрузил я его крепко. Так что затевать еще и разговор о разногласиях в Политбюро и "письме 46-ти" сейчас явно не к месту. Но еще одну свою домашнюю заготовку я все-таки исполюзую. Уже подходя к двери, оборачиваюсь и произношу:
— Примите еще один совет. Не стоило бы вам выезжать в болота для охоты на птицу. Поверьте моему чутью. Холодно, сыро. Не дай бог, простудитесь, сляжете в весьма ответственный момент. Можете многое потерять.
И, после мимолетной паузы, прощаюсь:
— За сим – до свидания. Честь имею! — щелчок каблуками, четкий поворот через левое плечо, и я выхожу за дверь.
* * *Сказать, что Председатель РВС был выбит этим разговором из колеи, было бы большим преувеличением. В Гражданскую еще и не такое бывало, и сколько раз! Но сейчас Троцкого беспокоила не только перспектива вполне вероятной неудачи восстания в Германии – Осецкий ведь на самом деле сообщал конкретные факты, поддающиеся проверке, и потому вряд ли пришел бы попугать его данными, просто высосанными из пальца. Тревогу внушало то обстоятельство, что об угрозе провала германской операции сообщал человек, совершенно не имевший касательства к этому делу, но, тем не менее, располагавший информацией, возможно, более точной, чем имело Политбюро, да и он сам, наркомвоенмор! Да еще это подозрение о взломанных шифрах… Тогда совсем плохо дело. Пахнет большой ловушкой. Крепко пахнет. Смердит, можно сказать.
Лев Давидович открыл ящик стола, достал оттуда бумажку, и еще раз пробежал глазами по строчкам, уже внимательно прочитанным им накануне, как будто надеялся отыскать там еще какой-то, скрытый, ускользнувший от его внимания смысл.
"Осецкий Виктор Валентинович, 1886 года рождения, член РКП (б) с 1903 года. До 1909 – внефракционный, с 1909 – меньшевик. Примкнул к большевистской партии в начале 1918 года, после возвращения из эмиграции…"
Троцкий едва заметно хмыкнул. Ведь и у него самого в политической биографии есть схожие черты. Так, смотрим дальше:
"Имеет высшее техническое образование… Из членов высшего партийного руководства имеет сколько-нибудь тесные отношения только с Л.Б.Красиным…"
Логично и понятно. Красин его непосредственный руководитель и тоже технический специалист. Возможно, еще и в эмиграции сблизились. Но Красин теперь к германским делам – никаким боком. Торгпредство тут не в счет. Да и не полезет он теперь ни в какую политику, если только дело прямо не касается его ведомства. Но откуда же тогда ветер дует?
Ну, что там у нас есть еще?
"В 1918 году – первый секретарь советского полпредства в Берлине, консул в Гамбурге…"
Ага, вот откуда, возможно, ветер дует. У него наверняка должны были остаться связи с товарищами, работающими по германскому направлению. Смотрим дальше:
"Действительную военную службу не проходил. Военного образования не имеет. В боевых действиях участия не принимал".
Отлично! Просто великолепно! Что же он, Троцкий, совсем ослеп, и не может разглядеть перед собой военспеца? Да не простого – наверняка штабист, да как бы еще не из разведки! Однако… Когда и как это было бы возможно? Биография его достаточно хорошо известна, и лишь период между 1909 и 1918 годом, когда он от активной политики отошел, освещен неполно. Тем не менее, известно, и где жил, и чем занимался, и есть товарищи, которые его близко знали. Непонятно. А все непонятное – настораживает.
Значит, надо выяснить, не общался ли он близко с подобной публикой – мог от них и знаний нахвататься, и научиться повадками офицерскими щеголять. Но это надо целое расследование устраивать, тем более, что все ниточки наверняка за кордоном. Ладно, это пока отложим, но зарубочку на память сделаем.
Все-таки главное теперь – не личность Осецкого, а срочнейшая проверка реальных обстоятельств подготовки к германскому восстанию. Если в Германии действительно все так худо, надо немедленно командовать отбой.
Глава 9. Партийная дискуссия набирает обороты
День проходил за днем. Никаких важных новостей из Германии так и не появилось, из чего можно было заключить, что организованный мною вброс информации возымел действие. В этой реальности не произошло даже Гамбургское восстание – надо надеяться, что сигнал отмены вооруженного выступления был дан хотя бы двумя-тремя днями раньше, и успел дойти до всех исполнителей. Ну и хорошо – хотя бы людей зазря на баррикадах не положили. Впрочем, для наших внутренних дел, как и для разбирательства в Коминтерне это вряд ли что-то существенно изменило – наверняка, как и в моей истории, сейчас идут взаимные обвинения в Политбюро и поиски козлов отпущения. И, скорее всего, на эту роль опять назначат Брандлера с Тальгеймером.
Хотя появившееся в середине октября "письмо 46-ти" так и не было опубликовано, текст его стал потихоньку распространяться в среде партийного актива, и кулуарные дискуссии приобретали все больший накал. Обострению страстей способствовало то обстоятельство, что состоявшийся в том же октябре объединенный пленум ЦК и ЦКК постановил не предавать огласке ни письмо Троцкого от 8 октября, ни "письмо 46-ти", осудив их при этом, как проявление фракционности. Но шила в мешке утаить уже было невозможно. Официальные партийные инстанции были встревожены, однако пока делали вид, что ничего не происходит.
Я пока оставался в стороне от этих "споров в курилках" (тем более что я не курил), ибо мне хватало своих забот в наркомате. Пережив скандалы, мужские истерики и даже слезы попавших под сокращение, пободавшись с профсоюзным комитетом – слава богу, хотя бы в ЦК профсоюза совработников разбираться не пришлось! — мне вновь пришлось окунуться с головой в водоворот текучки.
Дела наши с импортом обстояли отнюдь не блестяще, если употреблять строго парламентские выражения. Не говоря о ставшей уже привычной некомпетентности как заказчиков, так и сотрудников зарубежных торгпредств, постоянной головной болью были махинации пронырливых дельцов, попавших на теплые местечки за границей. То в СССР по их милости (разумеется, небескорыстной) поступали партии совершенно негодного товара, то избранные поставщики безо всякой деловой репутации растворялись в воздухе вместе с полученными авансами, то цены контрактов оказывались безбожно завышены (понятно, что к пользе и удовольствию обеих подписывавших эти контракты сторон), то валютные перерасчеты проводились по каким-то фантастическим курсам…