«Это оно».
Я качаю головой. «Оно слишком узкое».
Глаза снова закатываются. «Мама, ты худая. Щеголяй этим, понимаешь?»
И в тот самый момент, когда ее не по годам взрослые слова звенели в моих ушах, я кое-что замечаю на дне коробке. Что-то такое, чего вроде бы не паковала. Нечто белое. Протягиваю руку и достаю, обратив внимание на бирку. То самое платье. Я не надела его в тот вечер, несмотря на настояния дочери. Заявила, что в нем я – не я.
Раздеваюсь до белья и через голову надеваю платье. Элегантно подрезанное выше колена, с одним рукавом, скромным вырезом у горла чуть ниже ключиц, золотистой молнией на боку, оно сидит на мне как влитое. И в нем я по-прежнему не я.
* * *В семь часов раздается автомобильный гудок. Я хватаю брифкейс, талисман и выбегаю из дома. Майкл стоит у такси. В костюме темно-синего цвета и белой рубашке без галстука, волосы зачесаны назад. Дверцу он держит открытой.
– Добрый вечер, – произносит он.
Я замираю, в полной уверенности, что неправильно выбрала наряд.
– Вы выглядите очаровательно, доктор Молокова, – заверяет он с легким поклоном.
Я улыбаюсь ему и запрыгиваю на заднее сиденье.
В Большом оперном театре я предлагаю Майклу идти в зал и найти наши места, а сама ищу кого-нибудь из сотрудников, чтобы пройти за кулисы и убедиться, что Алекс в полном порядке. Замечаю серебристую голову Джо-Джо среди толпы в фойе и выкрикиваю ее имя. Она поворачивается на звук, и я машу рукой.
– Все хорошо? – спрашиваю я, когда мы находим свободный уголок рядом с лестницей. – В смысле с Алексом?
Лицо у нее напряженное.
– С Алексом все превосходно, – отвечает она. – Только у нас один выбывший. Точнее, одна. Кейти, которая играет Гамлета. Слава Богу, у нас есть дублерша, чтобы занять ее место, но кто мог такое представить? В день премьеры?
– Что случилось?
Джо-Джо прижимает руку ко лбу.
– Несчастный случай. Бедняжка упала с лестницы, сломала ногу в шести местах. Но мы закрыли пробоину. И сегодня из Лондона приезжает режиссер по подбору актеров. Роуз Мерделл, слышали о ней?
Я качаю головой. Джо-Джо осуждающе цокает языком.
– Роуз подбирает состав для нового «Гамлета» Тарантино. Думаю, Алекс – идеальный выбор.
– Правда? – Я вдруг ощутила радостное волнение, смешанное с ужасом. Радость – потому что перед ним открывались новые возможности, ужас – при мысли, как это может отразиться на его чувствах.
Мальчик-подросток в черной футболке с надписью на груди «ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ТАЛАНТЛИВЫЕ ДЕТИ» – машет Джо-Джо рукой с другой стороны фойе.
– Мне надо идти, – говорит она. – Между прочим, вы прекрасно выглядите в этом платье.
– Благодарю. – Я наблюдаю, как она протискивается сквозь толпу к подростку в черной футболке, и направляюсь в зал.
Среди уже занявших свои места зрителей вижу светловолосую голову Майкла. Прокладываю путь через сумки и ноги, сажусь рядом с ним в тот момент, когда гаснет свет.
– Все хорошо? – шепчет он, наклоняясь ко мне.
Я улавливаю его запах: лаймовый аромат лосьона после бриться, торф, орешки макадамия, и забываю, по какому поводу он спрашивает меня, все ли хорошо. Просто улыбаюсь и киваю, аккуратно расправляя юбку на коленях.
Занавес поднимается под удары барабана из оркестровой ямы. Легкий туман плывет по сцене, где бродит одинокая вооруженная фигура, определенно испуганная.
– Кто здесь? – раздается мальчишеский голос. Еще одна фигура пятится через сцену в сторону мальчика, рука на кобуре, которая висит на поясе. Фигуры сталкиваются.
– Бернардо?
– Франциско?
– Что ты здесь делаешь глубокой ночью?
– Пришел тебя сменить, болван. Уж полночь миновала.
– Правда?
Еще одна фигура пересекает сцену, мальчик, в котором я тут же узнаю Алекса. Он в камуфляжном костюме, со старомодной прической – каштановые волосы расчесаны на пробор, – в тяжелых черных ботинках. И ничем не напоминает нервного, скромного мальчика, которого я консультировала. Наоборот, походка у него уверенная, а когда он говорит, голос зычный, привыкший командовать. Ветер гонит туман вокруг него, в оркестровой яме кто-то перебирает струны.
– Франциско… куда ты пошел?
Мгновенное замешательство.
– На вахту заступил Бернардо. Спокойной ночи.
Еще одна фигура появляется позади Алекса, рука тяжело опускается на его плечо, заставляя меня подпрыгнуть.
– Марцелл! – восклицает Алекс. – В следующий раз сначала подай голос!
Тот поднимает пистолет, показывая, что вооружен, потом кивает Бернардо.
– Сегодня ты нервничаешь больше, чем всегда. Уже видел призрака?
Бернардо качает головой.
Этой ночью – нет.
Марцелл поворачивается к Алексу.
– Горацио говорит, что не поверит в увиденное нами, пока не увидит его сам. Не так ли, Горацио?
Алекс перекидывает ремень винтовки через голову, кладет ее на листву у ног. Ложится, словно решил поспать.
– Нет никаких призраков, идиоты.
– Есть, – возвращает Бернардо, приседает, чтобы собрать листья и ветки и разжечь костер – или, в данном случае, подсвеченную сзади полоску красного материала, которую поднимает вверх воздушная струя из маленького воздуховода. – Мы видели его прошлой ночью, около часа, выглядит, как король.
Марцелл тоже приседает.
Это король.
Краем глаза я вижу, что Майкл поворачивается ко мне, половина его лица скрыта в темноте, половина подсвечена прожектором со сцены. Он улыбается мне, хваля Алекса, и я отвечаю ему тем же. Тревога за Алекса, закравшаяся в мое сердце – его первое публичное выступление, тогда как в личной жизни он привык к уединению, – исчезает, медленная мелодия, наигрываемая на рояле, которая доносится из оркестровой ямы, вызывает из памяти знакомую песню. Песню Поппи, она сочиняла ее в тот вечер, когда умерла. Происходящее на сцене уходит на периферию моих мыслей, перед глазами возникает лицо дочери.
Но вместо того, чтобы почувствовать ее рядом с собой, обучающую меня зачаткам моды, высмеивающую мое желание надеть блузку с туфлями, я особенно остро ощущаю ее отсутствие.
– Вон он! – слышу я крик Алекса. – Призрак! Да, я пронизан страхом и смущеньем.
Мои мысли вторгаются на территорию, огороженную витками колючей проволоки и охраняемую часовыми, которые удерживают возможных правонарушителей на почтительном расстоянии. Я игнорирую их, пересекаю знакомые равнины моих воспоминаний о Поппи к тому дню, когда узнала, что беременна. Отцом Поппи был мой знакомый по медицинской школе, Дэниел Ширсман, американский ученый, проводивший семестр в Лондонском университетском колледже. У нас не было ничего общего, за исключением незабываемого уик-энда в Швейцарии, который начался с беседы в вестибюле отеля, где проводилась медицинская конференция, а закончился в крошечном отеле, окна которого выходили на Женевское озеро. Дэниел так и не узнал о Поппи. Я выяснила, что беременна, на сроке одиннадцать недель, а потом никому ничего не говорила, храня свое интересное положение в глубокой тайне.
– Этот призрак! – кричит Алекс на сцене, его голос дрожит. – Этот призрак – знак. Неладно что-то в нашем государстве, вот что он говорит. Что-то его тревожит.
Я прохожу мимо часовых, вспоминая – с легким изумлением – эти месяцы беременности, когда спала на матрасах в квартирах моих подруг, из опасения, что моя мать – пребывающая в бредовом психозе – причинит вред ребенку. Потом – рождение. Маленькое, цвета сливок личико Поппи, представшее предо мной с рук медсестры, узкие глазки, словно малышка щурилась от яркого солнца. Наше возвращение в мою новую студенческую квартиру, где мы спали в обнимку на узкой кровати у окна. Эдит, эксцентричная старая дева, жившая на первом этаже, уборщица нашего общежития, предложившая приглядывать за Поппи, чтобы у меня оставалось время для занятий. Первый день, когда я заметила: с Поппи что-то не так, она другая. Именно в тот день Эдит сказала, что больше не станет приглядывать за Поппи.
– Почему? – удивилась я.
Карие глаза Эдит всегда сверкали, когда я появлялась с Поппи в ее квартире, но в последнее время на лице добавилось озабоченности, словно ей совершенно не хотелось оставаться с моей дочерью. После моего вопроса Эдит опустила голову, губы зашевелились, подбирая слова.
– Она убила одну из моих рыбок, – пробормотала она, из глаз покатились слезы: Эдит, казалось, до сих пор не верила в случившееся.
Я вспомнила о большом аквариуме, который стоял в крошечной гостиной Эдит. Плававших в нем тропических рыбок в синих блестках и с пурпурными плавниками и хвостом, состоящими из множества лент, Эдит гордо называла японскими боевыми рыбами.
– Вытащила одну из аквариума, – продолжила Эдит, ее губы дрожали. – Наблюдала, как она, задыхаясь, бьется на столике.
– Очень сожалею, – произнесла я и повернулась к Поппи, которая, стоя рядом со столом, явно скучала, переминалась с ноги на ногу и дергала меня за руку, требуя, чтобы мы ушли.
Я присела, взялась пальцами за маленький подбородок, повернула ее лицо к себе. Видела в ней Дэниела, его высокий лоб, темные кудри, спускающиеся на плечи.
– Поппи, скажи Эдит, что ты просишь прощения, и мы купим ей новую рыбку.
Дочь закатила глаза. Эдит покачала головой, глядя на меня, сложив руки на груди.
– Случалось и другое, – добавила она. – По мелочи, конечно, но странное… – И ее взгляд сместился на Поппи, словно ничего хорошего от моей дочери она не ждала.
– Ей только три года, – возразила я, оттаскивая дочь от ног Эдит.
Девочка скалила зубы и смеялась, делая вид, будто пытается вцепиться в них когтями.
– Извините. – Эдит отступила в сумрак своего коридора, навсегда закрывая перед нами дверь.
Я помню, что Поппи так и не извинилась.
– Тогда ему следовало прийти…
Я смотрю на Алекса на сцене, замечаю, что ему удается стоять лицом к зрительному залу, при этом обращаясь к другим персонажам, и голос звучит громко и четко. Я перевожу взгляд на подол своего белого платья, крепко зажатый в кулаках, осознаю, что теперь, когда мне за сорок, я наконец-то веду нормальную жизнь. В ней нет нужды делать поправки на поведение Поппи. В ней можно обойтись без извинений перед родителями одноклассников Поппи, доведенных ею до слез. В ней не надо ходить по многочисленным врачам в поисках правильного лечения или отвергать потенциальных любовников, поскольку моей дочери требовалась стабильность, а появление мужчины могло ее нарушить. Жизнь без Поппи.
И не без ужаса я осознала, что даже испытываю облегчение.
* * *Когда первая сцена заканчивается, внезапный взрыв аплодисментов вырывает меня из прошлого и возвращает в зрительный зал. Я подпрыгиваю, вскидываю руки вверх, будто только что шлепнулась в кресло. Майкл поворачивается ко мне.
– Все хорошо?
Сцена освещается, в оркестровой яме звучат трубы, из-за кулис выплывают Клавдий, Гертруда, придворные. Я встаю.
– Мне надо глотнуть свежего воздуха.
Я направляюсь к выходу, натыкаясь на сумки и колени, через дверь – на лестницу, сбегаю в фойе, прыгая через две ступеньки. Игнорирую продавцов, предлагающих купить что-нибудь съестное или сувениры, миную очередь у кассы. На улице снимаю туфли. Мне нравится ощущать холодную, мокрую мостовую, слушать безразличный шум городского транспорта. Я чуть отхожу от центрального входа, приваливаюсь лбом к холодной стене.
– Аня!
Я поворачиваюсь и вижу Майкла, его расстегнутый синий пиджак треплет ветер. Он приближается ко мне.
– С вами все в порядке? – На лице озабоченность.
Я отворачиваюсь. Мне хочется, чтобы он ушел. Я не желаю ничего объяснять, а лгать не люблю. Складываю руки на груди.
– Все у меня хорошо. – Я вновь поворачиваюсь к нему, заставляя себя улыбнуться. – Просто стало очень жарко.
Он кивает. Это тот самый момент, когда Майкл должен понять намек и вернуться в театр. Он не понимает.
– Алекс великолепен. Правда? – Майкл улыбается, стараясь зацепиться за разговор.
Я пытаюсь разделить его энтузиазм, но из груди вдруг вырывается рыдание, а глаза наполняются слезами. Я поднимаю руку, мне стыдно.
– Все хорошо, – бормочу я. – Правда. Идите, вы все пропустите.
Я смотрю на транспортный поток, меня освежает холодный ветерок, поднимаемый движущимися автомобилями, на каждом танцуют яркие огни театра. Майкл по-прежнему стоит рядом, руки по швам, наблюдает за мной. Я вижу морщины под глазами, едва заметную седую щетину на подбородке. Собираюсь сказать «пожалуйста», но Майкл делает шаг ко мне. Я вскидываю голову, изумленная болью в его глазах. Он молча поднимает руку к моему лицу. Его большой палец мягко движется по шраму, оставленному Поппи. Я всматриваюсь в его глаза, пытаясь понять, что он делает. Такое ощущение, будто Майкл старается максимально близко подойти к границе, разделяющей профессиональные и личные отношения. Он не пытается поцеловать меня, просто касается шрама.
Через несколько мгновений Майкл опускает руку, поворачивается и уходит в театр.
Глава 17 «Помни меня» Алекс
Дорогой дневник!
Я не сделал этого сам, но все думают, будто сделал, и меня это злит. Не знаю, как это произошло. Я пребываю в замешательстве. Руэна рядом не было, а Бонни только кричала. Приехала «Скорая помощь», меня положили на носилки и увезли. На улице толпились люди, но хватало и демонов.
И врачи в больнице спрашивали и спрашивали: «Алекс, ты сделал это сам? Ты бросился на стену? Ты ударил себя в лицо?» – и так далее, а когда я им не отвечал, они спрашивали, почему я это сделал.
Но кое-что еще более странное случилось вечером, когда я находился на сцене.
Начну с самого начала. Все шло, как в самый безумный день репетиций, или, пожалуй, не весь день, а только три последних часа до подъема занавеса. Джо-Джо потела и ругалась, и все забывали текст. Кейти не появилась, мы тревожились, и наконец Джо-Джо усадила нас и сообщила, что с Кейти произошел несчастный случай и Гамлета сыграет Аойфа. Я вспомнил, что Руэн просил меня сделать с матерью Кейти, и огорчился. Он был прав. Если бы я его послушался, сегодня играла бы Кейти.
Потом Джо-Джо выяснила, что приезжает режиссер по подбору актеров, и занервничала еще сильнее. «Ее зовут Роуз Мерделл», повторила она и предупредила, что при встрече мы должны правильно произносить ее имя и фамилию, а то получится неудобно. «Если она подойдет к вам, – инструктировала нас Джо-Джо, – пожмите ей руку, похвалите ее наряд и упомяните, что хотели бы поехать на кинопробы. – Она выглядела так, будто может хлопнуться в обморок. – Кто-то из вас, возможно, снимется в фильме!»
Я посмотрел в зеркало, которое висело передо мной. Подумал: «Как же это будет круто», – и решил, что обязательно буду играть в фильмах со всеми знаменитыми друзьями Джо-Джо, а став действительно знаменитым, приеду в Белфаст и организую театральную труппу для детей, как Джо-Джо. Но тут же на меня навалилась тоска, и я почувствовал, как сдавило грудь. Никогда мне не играть в фильме. Я всего лишь Алекс из Белфаста, у которого безумная мать.
Джо-Джо усадила нас в кружок на сцене. Мы скрестили ноги, положили руки на колени и принялись выводить «Ам!». Тоска исчезла, я начал смеяться. Потом с подачи Лиама «Ам» сменился «Бамом», «Бомом» и, наконец, «Комом». Тут уж смеялись все.
Джо-Джо сказала, что наняла профессиональных визажистов и гримеров, чтобы все поняли, что это настоящий театр, а когда заиграл оркестр, мне от волнения стало дурно. Я помнил, что в пьесе нас более двадцати, но никак не мог осознать, что я – часть такого клевого проекта. Но вскоре почувствовал, как меня словно окатила теплая волна морской воды, и решил, что все будет хорошо.
Но секундой позже по мне прокатилась другая волна, уже ледяная, и я подумал: «А если все пойдет не так?»
И сразу же заметил Руэна. В образе Старика он вышагивал по авансцене, оглядывая большой черный рояль, который только что выкатили. И я видел, что рояль ему очень нравится. Он заглядывал внутрь, где струны, и трогал своими жуткими руками клавиши.
Едва поднялся занавес, нервозность сняло, как рукой. Я закрыл глаза и сказал себе: «Я Горацио», – и тут же забыл про все, что произошло раньше. Понизил голос и вспомнил слова Джо-Джо о важности роли Горацио для всей истории о Гамлете.
Оркестр перестал настраивать инструменты, люди, которые только что оживленно болтали в зале, замолчали, стало так тихо, словно все они вдруг разошлись по домам. Сцену подсветили. Все, кто стоял за кулисами, напряглись.
Со сцены донеслись шаги и голоса. Я услышал, как Лиам произносит свою реплику.
– Пришел тебя сменить, болван. Уж полночь миновала.
Настал мой черед выходить на сцену. Я оглядел свой костюм – солдатскую форму, сверкающие зашнурованные ботинки, нашивки с указанием «горячих точек», где я вроде бы побывал и доказал свою храбрость. На спине у меня висела деревянная винтовка, черные пятна и полосы разрисовывали лицо. Я глубоко вдохнул. И вышел под свет прожекторов.
– Франциско… куда ты пошел? – громко спросил я и повернулся лицом к зрительному залу, но не мог никого разглядеть, хотя знал, что все места заняты.
Яркий свет бил в глаза, и казалось, что кроме меня и Лиама в театре никого нет. Изображение друга Джо-Джо появилось на противоположной стене. Оно напомнило мне Руэна, потому что выглядело настоящим человеком, но сквозь него просматривалась стена. Оркестр заиграл очень громко, противно заскрипели скрипки. Я произнес свою реплику:
– Теперь, когда я вижу его собственными глазами, я вам верю. Он настоящий».
Но, взглянув на изображение на стене, заметил, что оно изменилось. Теперь на мужчине черная балаклава и черная куртка. Я задаюсь вопросом, может, кто-то поменял бобину в проекторе. Мужчина просто стоит, держит в руке пистолет.
Аойфа вышла на сцену в костюме Гамлета, посмотрела на призрак и потянулась, чтобы прикоснуться к нему.