Однажды Руэн рассказал, как сидел в тюрьме с парнем, которого звали Сок-рэт-изи[7], когда Сок-рэт-изи дожидался приведения в исполнение вынесенного ему смертного приговора. Друзья Сок-рэт-изи предложили помочь ему бежать, но тот не согласился и умер.
– Это же безумие, – заметил я.
– Действительно, – кивнул Руэн.
По всему выходило, что у Руэна было множество друзей, отчего мне становилось грустно, поскольку мой список ограничивался только им.
– А кто был твоим лучшим другом? – спросил я в надежде, что окажусь таковым.
– Вольфганг.
– Почему Вольфганг?
Я хотел, чтобы он объяснил, почему считает лучшим другом Вольфганга, а не меня, но Руэн лишь сказал, что любил музыку Вольфганга, и замолчал.
* * *Знаю, что вы думаете: я псих, а Руэн существует в моей голове, я смотрю слишком много фильмов ужасов, Руэн – воображаемый друг, которого я выдумал от одиночества. Что ж, вы совершенно не правы. Хотя иногда мне действительно одиноко.
Мама купила мне собаку на мой восьмой день рождения, и я ее назвал Вуф. Пес напоминает мне раздражительного старика, потому что всегда лает и скалит зубы, а шерсть у него белая и грубая, как волосы старика. Мама называет его лающей подставкой для ног. Раньше Вуф спал у моей кровати и сбегал вниз по лестнице, чтобы облаять приходивших в дом людей, но стоило Руэну начать появляться чаще, и Вуф испугался. И теперь рычит, даже когда Руэна нет.
Сегодня Руэн сказал мне нечто такое, что я нашел достаточно интересным, чтобы записать. Сообщил, что он не просто демон. Его настоящий титул Борона.
Сказал это, будучи Стариком. Улыбался, как кот, и все его морщины вытянулись, словно телеграфные провода. Сказал с тем самым видом, с каким тетя Бев говорит, что она врач. Я думаю, для тети Бев это значит много, потому что никто из наших родственников не учился в университете, и только она ездит на «Мерседесе» и купила собственный дом.
Как я понимаю, Руэн гордится тем, что он Борона, поскольку это означает, что в аду он кто-то очень важный. Когда я спросил Руэна, кто такой Борона, он предложил мне подумать, что означает данное слово. Я заглянул в мой словарь и выяснил, что это орудие для обработки почвы, а это не имело никакого смысла. Руэн задал вопрос: знаю ли я, кто такой солдат? Я ответил: «Конечно, знаю», – и он сказал: «Что ж, если обычный демон – солдат, то меня можно называть генералом армии или фельдмаршалом». Я, конечно, поинтересовался: «Демоны участвуют в войнах?» – и получил ответ: «Нет, хотя они постоянно сражаются с Врагом». Я сказал, что это отдает паранойей, а он нахмурился и произнес: «Демоны постоянно начеку, и это не паранойя». Руэн так и не объяснил мне, кто такой Борона, вот я и решил определиться с этим самостоятельно. Борона – паршивый старый козел, он хочет похвастаться своими боевыми наградами и злится, потому что увидеть его могу только я.
Кажется, я слышу маму… Да, она опять плачет. Может, мне притвориться, что до моих ушей ничего не долетает? Через семьдесят две с половиной минуты у меня репетиция «Гамлета». Наверное, она громко плачет, желая привлечь мое внимание. Но комната начинает наполняться демонами, их уже чуть ли не двадцать, они сидят на моей кровати и по углам, шепчутся и смеются. Такие радостные, словно сейчас Рождество. Один из них произнес имя моей мамы. И я почувствовал какое-то странное трепыхание в животе.
Внизу что-то происходит.
– Что такое? – спрашиваю я Руэна. – Почему они говорят о моей маме?
Он смотрит на меня, поднимает одну толстую бровь-гусеницу.
– Мой дорогой мальчик, смерть только что прибыла к твоему порогу.
Глава 3 Чувство Аня
Звонок раздался в половине восьмого утра.
Урсула Герпуорт, старший консультант Макнайс-Хауса, клиники психического здоровья для детей и подростков, позвонила на мобильник и рассказала о десятилетнем мальчике, который может причинить вред себе и другим. Звали его Алекс Брокколи. Вчера мать Алекса пыталась покончить с собой, ее поместили в психиатрическую палату, а мальчика направили в педиатрическое отделение. Алекс находился в своем доме в Западном Белфасте и провел с матерью час, пытаясь ей помочь. Наконец пришла женщина, чтобы забрать Алекса на репетицию спектакля, и отвезла обоих в клинику. Так что нынешнее состояние мальчика вполне объяснимо. Урсула сообщила мне, что социальный работник, Майкл Джонс, уже общался с мальчиком и тревожится за его психическое состояние. В последние пять лет мать Алекса четыре раза пыталась покончить с собой. Восемь из десяти детей, которые видят, как кто-то из родителей причиняет себе вред, обычно проделывают то же самое с собой.
– В обычной ситуации лечащим врачом мальчика стала бы я, – объяснила Урсула, ее греческий акцент смягчался североирландскими интонациями. – Но вы наш новый детский психиатр, и я подумала, что передам эстафету вам. Что скажете?
Я села на кровати, приветствуемая россыпью коробок на полу моей новой квартиры. Четырехкомнатной, на окраине города, так близко к океану, что, просыпаясь, я слышу крики чаек и улавливаю запах соли. От пола до потолка стены облицованы томатно-красной плиткой, а потому комнаты пылают, как топка, при каждом закате, ведь окнами квартира выходит на запад, а для того, чтобы купить и повесить занавески, времени у меня пока не нашлось. И с мебелью та же проблема, поскольку я горю на новой работе, приехав из Эдинбурга две недели назад.
Я посмотрела на часы.
– Когда я должна подъехать?
– В час уложитесь?
Три последних года шестое мая в моем рабочем календаре значилось выходным днем. Это оговаривается в моем контракте с работодателями. День так и останется выходным на всю мою рабочую жизнь. В этот день те, кого я считаю своими ближайшими подругами, приходят с чизкейком, чтобы выразить соболезнования, обнять, посмотреть фотографии, на которых я и моя дочь запечатлены в более счастливые времена, когда она была жива и относительно здорова. Некоторые из моих подруг могли не видеться со мной долгое время, но, даже если изменился цвет их волос и порвались взаимоотношения с другими людьми, они обязательно появятся у моего порога, желая помочь мне вычеркнуть этот день из календаря еще на год. И так будет всегда.
– Очень сожалею. – И я начала объяснять условия моего контракта, упирая на то, что этот день у меня выходной, и почему бы ей не поговорить с мальчиком сегодня, а завтра я бы продолжила, отталкиваясь от сделанных записей.
Долгая пауза.
– Это действительно важно. – Голос строгий.
Многие боятся ее. В сорок три года мне хочется думать, что я выше этого, ей на меня не надавить, да и в любом случае, сегодня четвертая годовщины смерти Поппи, и я уже на грани слез. Я сделала глубокий вдох и хорошо поставленным профессиональным голосом проинформировала Урсулу, что завтра готова встретиться с сотрудниками клиники психического здоровья для детей и подростков с самого утра.
И тут что-то случилось, чего я по-прежнему не могу объяснить. Нечто такое, что случалось лишь несколько раз и не похоже ни на одно чувство, которое я могу выразить словами. Поэтому я подобрала свое название – Чувство. И пусть назвать его не получается, я могу описать, что происходит со мной: глубоко в солнечном сплетении возникает тепло, потом огонь, но без ощущения ожога или боли. Огонь этот ползет вверх по шее и челюсти, пробирается в скальп, и волосы встают дыбом. Одновременно я ощущаю его в коленях, лодыжках, даже в крестце. Чувствую каждую часть своего тела, и мне кажется, будто я могу взлететь. Словно моя душа пытается мне что-то сказать, нечто срочное, не терпящее отлагательств, послание это заполняет все мои клеточки и капилляры, и они угрожают взорваться, если я не прислушаюсь.
– С вами все в порядке? – спросила Урсула после того, как я попросила прервать разговор.
Я положила мобильник на прикроватный столик и вытерла лицо. За десять лет учебы и работы я не нашла ни одной статьи, которая разъяснила бы, что со мной происходит и почему Чувство возникает в очень важные моменты. Я только знаю, что должна прислушиваться. Когда не прислушалась последний раз, моя дочь решила покончить с собой, а я не смогла остановить ее.
– Хорошо, – ответила я. – Я подъеду этим утром.
– Я вам очень признательна, Аня. Уверена, что вы окажете неоценимую помощь этому мальчику.
Она сказала мне, что свяжется с социальным работником, Майклом Джонсом, и попросит его приехать в Макнайс-Хаус через два часа. Закончив беседу, я посмотрела в зеркало. После смерти Поппи я часто просыпаюсь по ночам, и в результате кожа под глазами землистого цвета, с ним не справляется никакая косметика. Я оглядела извилистый белый шрам на лице, по которому щеку словно всосало внутрь. Обычно утром я провожу много времени, укладывая длинные черные волосы так, чтобы они прикрывали это уродство. Теперь же подняла волосы наверх, закрепила заколкой и надела мой единственный распакованный наряд: черный брючный костюм с мятой белой рубашкой. Закрепила на шее цепочку с серебряным талисманом. Оставила записку тем моим подругам, которые придут и обнаружат, в изумлении и страхе, что я действительно переступила порог своего дома в годовщину смерти Поппи.
Я поехала по прибрежной дороге, а не по автостраде, чтобы отвлечься от мыслей о Поппи. Может, это следствие приближающегося среднего возраста, но мои воспоминания о ней в эти дни не визуальные, а по большей части звуковые. Ее смех, легкий и заразительный. Мелодии, какие она одним пальцем наигрывала на моем старом «Стейнвее» в нашей квартире в эдинбургском районе Морнингсайд. Фразы, которыми она описывала свое состояние. «Это как… это как дыра, мама. Нет, как будто я – это она. Дыра. Словно я заглатываю темноту».
* * *Макнайс-Хаус – старый викторианский особняк, окруженный дикой природой и расположенный высоко на холмах, с которых открывается вид на мосты Белфаста, названные в честь английских монархов. Недавно перестроенная клиника предлагает как стационарное, так и амбулаторное лечение для детей и подростков от четырех до пятнадцати лет, страдающих любыми психическими заболеваниями, приведенными в учебниках: тревожными расстройствами, расстройствами аутистического спектра, нарушениями поведения, депрессивными расстройствами, навязчивостями, психозами. В особняке десять спален, комната отдыха с компьютерами, комната арт-терапии, комната для бесед, игровая комната, столовая, бассейн, маленькая квартира для родителей пациентов, у которых возникла необходимость остаться на ночь, и изолятор для буйных. Его в стенах клиники называют исключительно «тихой комнатой». Закончив стажировку в Эдинбургском университете, я два года проработала в аналогичной клинике, но репутация Макнайс-Хауса побудила меня вернуться в Северную Ирландию, хотя я до сих пор не уверена в правильности принятого решения.
Я заметила незнакомый автомобиль, припаркованный на стоянке рядом со сверкающим черным «Лексусом» – видавший виды «Вольво» бутылочного цвета с номерным знаком 1990 года, – и задалась вопросом, а не принадлежит ли он Майклу Джонсу, социальному работнику Алекса. Я побежала через стоянку, воспользовавшись брифкейсом для защиты от проливного дождя, когда мужчина в синем костюме выступил из-под каменных колонн, открывая на ходу зонт.
– Сюда! – позвал он.
Я нырнула под зонт, и он прикрывал меня, пока мы не вошли в вестибюль, где Урсула ждала меня у регистрационной стойки. Женщина она высокая, а ее властный вид, красный костюм, густые черные, тронутые сединой волосы и красивое греческое лицо предполагают, что она бизнесвумен, а не психиатр клиники. Урсула входила в состав комиссии, которая принимала меня на работу, и после собеседования я не сомневалась: если мне откажут, то исключительно из-за нее.
«Вы изначально хотели стать врачом общей практики. Почему решили поменять специализацию на детскую психиатрию?»
На собеседовании я положила правую руку на бедро, оглядывая лица членов комиссии – троих мужчин-психиатров и Урсулу, получившую международную известность как за ее достижения в детской психиатрии, так и за хамство.
«Меня изначально интересовала психиатрия, – ответила я. – Моя мать долго боролась с психическим заболеванием, и у меня возникло желание найти ответы на загадки, которые задают подобные болезни». Если кто и знал, какие проблемы создает психическое заболевание – это и социальные табу, и позор, и стыд, вызванный осознанием того, как низко может пасть человеческий разум, – так это я.
Урсула внимательно наблюдала за мной из-за стола комиссии. «Я думала, это серьезная ошибка для любого психиатра – предполагать, будто все ответы могут быть найдены», – как бы между прочим указала она. Шутка с подковыркой. Председатель комиссии – Джон Кайнд, заведующий кафедрой психиатрии Королевского университета, – переводил взгляд с меня на Урсулу, а потом попытался обратить в вопрос неприкрытую насмешку Урсулы.
«Вы верите, что нашли все ответы, Аня? Или собираетесь искать их, получив эту должность?»
«Мои намерения – принести пользу».
Урсула широко улыбнулась мне, протянула руку и крепко пожала впервые после собеседования. Натянутость отношений психологов и психиатров общеизвестна, учитывая различия в наших подходах к лечению пациентов, но я предположила: ее телефонный звонок свидетельствует о том, что трения, если они и возникли на моем собеседовании, остались в прошлом. Затем она повернулась к Майклу, который стряхивал капли с зонта и ставил его на стойку.
– Аня, это Майкл, социальный работник Алекса. Закреплен за ним муниципалитетом.
Тот улыбнулся.
– Кто-то же должен помочь мальчику.
Несколько мгновений Урсула смотрела на него, а потом перевела взгляд на меня.
– Майкл введет вас в курс дела. Мы встретимся позже и обговорим тактику лечения. – Она кивнула Майклу и ушла.
Тот протянул мне руку.
– Спасибо, что приехали в свой выходной день.
Я хотела объяснить ему, что это не просто выходной день, а годовщина смерти моей дочери, но в горле вдруг возник комок. Я склонилась над стойкой, чтобы расписаться в регистрационной книге.
– Знаете, мы уже встречались, – вдруг произнес Майкл.
– Правда?
Он записал свое имя, а вместо росписи поставил какую-то завитушку.
– На конференции детских психиатров в Дублине в 2001 году.
Шесть лет назад. Я не помнила его. Видела, что он мускулистый и широкоплечий, с серо-зелеными глазами, которые смотрели очень уж пристально. Предположила, что ему под сорок, и в нем уже чувствовалась усталость, которую я столько раз замечала в социальных работниках, а в его мимике, жестах, сухой улыбке просматривался цинизм. Хрипотца в голосе выдавала курильщика, а покрой костюма и давно не чищенная обувь говорили о том, что детей у него нет. Спутанные длинные светлые волосы падали на воротник, но запах геля для волос подсказал мне, что сделано это намеренно.
– А что социальный работник делал на конференции детских психиатров? – Я повернулась к коридору, который вел к моему кабинету.
– Психиатрия – моя первая профессия. После того, как я какое-то время готовился стать священником.
– Священником?
– Семейная традиция. Между прочим, ваш доклад мне понравился. «Предложения по изменению подходов к лечению психозов в Северной Ирландии», правильно? Меня поразила страсть, с какой вы предлагали изменить ситуацию.
– Изменить ситуацию – это излишне честолюбиво, – заметила я. – Но я действительно хочу, чтобы подход к лечению психозов у детей и подростков изменился.
– И как?
Я откашлялась, почувствовав возвращение прежней воинственности.
– Думаю, мы упускаем слишком много симптомов психозов и даже ранней стадии шизофрении, оставляя этих детей без внимания и даже позволяя им причинять себе вред, тогда как лечение обеспечило бы им нормальную жизнь. – Мой голос начал дрожать. В голове у меня Поппи одним пальцем играла на нашем кабинетном рояле, подпевая в такт мелодии. Когда я взглянула на Майкла, то заметила, что он смотрит на мой шрам. Подумала: «Не следовало мне забирать волосы наверх».
Мы подошли к моему кабинету. Я попыталась вспомнить код, который неделей раньше дала мне секретарь Урсулы, Джош. Потом я несколько секунд нажимала заветный номер. Когда повернулась к Майклу, то увидела, что он оглядывает коридор, а на лице застыла настороженность.
– Никогда не бывали в Макнайс-Хаусе? – как бы невзначай спросила я.
– Бывал. Боюсь, слишком часто.
– Не нравится это заведение?
– Психиатрические клиники не по мне. Особенно для детей.
Я открыла дверь. Он улыбнулся.
– Не в лоб, так по лбу?
В кабинете Майкл стоял, пока я не указала на два кресла с мягкими спинками и предложила ему что-нибудь выпить. Он отказался. Я налила себе травяной чай и села. Майкл по-прежнему стоял, смотрел на рамку с одной фразой, висевшую на стене рядом с книжным шкафом.
– Подозрительность часто создает предмет своих подозрений, – прочитал он.
– Это Льюис, – объяснила я. – Из «Писем Баламута»[8]. Вы читали?
– Да. – Его лицо дернулось от одного только вида моего травяного чая. – Любопытно, почему вы сочли необходимым заключить данную фразу в рамку и повесить на стену?
– Полагаю, эта фраза очень уместна в работе психиатра.
Майкл сел.
– У меня есть футболка с такой надписью.
Последовала пауза: он доставал из брифкейса папку. На лицевой стороне я прочитала: «Алекс Брокколи».
– Алексу десять лет. – Голос Майкла потеплел. – Он живет в одном из беднейший районов Белфаста с матерью, ее зовут Синди. Ей двадцать пять лет, она воспитывает сына одна. Жизнь ей выпала трудная, но это тема для другого разговора. Вы знаете, что она недавно попыталась покончить с собой?
Я кивнула.
– А где отец Алекса?
– Неизвестно. В свидетельстве о рождении Алекса имени отца нет. Синди не выходила замуж и отказывается говорить о нем. Похоже, он не играет особой роли в жизни мальчика. Алекса очень тревожит здоровье его матери. По отношению к ней он ведет себя как отец, демонстрируя все признаки психологической травмы, которую вызывает у детей попытка родительского суицида.