Рябинин вошёл в комнату для следователей — большое помещение с полированными столами, ковром на полу, цветами по углам и двумя белыми телефонами. Здесь следователи выписывали требования на вызов заключённых, ждали, а главное, встречались друг с другом и обменивались новостями. Здесь слышались вздохи и носились слова об отсрочках, доказательствах, составах преступлений и статьях кодекса. Стой здесь магнитофон, он бы накрутил сотни метров плёнки интереснейших историй. Но сейчас — конец дня, никого не было.
Рябинин написал требование, отметил его у женщины-старшины и прошёл ещё два шлюза, где процедура с удостоверением и светящимися табло повторилась. В дежурной комнате он получил ключ и пошёл по длинному коридору, с обеих сторон которого темнели частые двери кабинетов-камер. Ему была нужна семнадцатая.
В камере он достал том дела, приготовил бланк протокола допроса и огляделся.
Комната метра два на три, стены в рост человека красиво забраны деревянными панелями, пол из цветных полихлорвиниловых плиток, лампа дневного света, посреди полированный стол и два стула. Обычная, даже современная служебная комната, если бы не высоко в стене, у самого потолка, маленькое прямоугольное окошко с толстыми стальными прутьями; если бы не каменный полусводчатый потолок, если бы не стулья, привинченные к полу намертво.
— Вам придётся подождать, — сказала разводящая. — Топтунов в бане.
На этот случай в портфеле у Рябинина всегда были журналы и газеты.
Через полчаса ввели сутулого пожилого мужчину. Он поздоровался и сел на свой привинченный стул боком к следователю да ещё отвернулся, оставив Рябинину для обозрения затылок. Мужчина не спросил, кто к нему пришёл, зачем.
— Чего же, Топтунов, не интересуетесь, кто я?
— Наверное, следователь, — вяло ответил он, мельком глянув на Рябинина. Его даже не интересовало, почему другой следователь.
— Моя фамилия Рябинин, буду дальше вести ваше дело.
— Ага, дальше, — согласился Топтунов, показывая опять затылок в мелких пересекающихся бороздках, будто его изъела моль. — А мне всё равно, кто его будет вести и куда, — добавил он стенке.
— Кто будет вести, может, и всё равно. А вот куда… — осторожно сказал Рябинин.
— Да всё вы ведёте в одну сторону.
Видимо, Юрков работал с ним без контакта. Рябинин так не умел, он всегда добивался, чтобы подследственный ему верил.
— Я буду вести в законную сторону, — заметил он.
От этой банальной фразы Топтунов даже не шелохнулся.
— У меня была ваша жена.
Топтунов сидел. Только чуть дёрнулось плечо, словно он согнал надоедливую муху.
— Передавала вам привет.
Топтунов никак не показал, что он слышит. Значит, это были ещё не те слова, которые всегда трудно отыскать, не зная человека. Рябинин-то надеялся, что упоминание о жене, о том, что она приходила, всколыхнёт подследственного.
— Ну что ж, — вздохнул следователь, — тогда расскажите, что вам известно о похищении пятидесяти тонн масла.
— Я их не похищал, — сразу отрезал Топтунов.
— А где же оно?
— Не знаю.
— Товарищ Топтунов, — мягко начал Рябинин, осторожно выбирая слова.
Подследственный вдруг резко обернулся и громко спросил:
— Чего-чего?
— Как чего? Я ещё не сказал, — удивился Рябинин.
— Нет, вы что-то сказали.
— «Товарищ Топтунов» сказал.
Кладовщик отвернулся к стенке и начал подёргивать плечами, теперь двумя, словно он сидя танцевал цыганочку. Его затылок и уши малиново налились кровью. Рябинин понял, что тот хохочет.
— Почему вы смеётесь?
— Какой же я «товарищ»? — спросил Топтунов, поворачиваясь.
И тут Рябинин увидел лицо Топтунова: крупное, вытянутое, с большими неяркими глазами и двумя глубокими, как овраги, морщинами-бороздами у рта.
— Лучше бы вы не говорили этого слова, — сказал Топтунов.
Рябинин сорвал с носа очки и стал их тщательно протирать, хотя они были родниково прозрачны, — он испугался, что Топтунов сейчас заплачет. Без очков, при своих минус восемь он уже ничего не видел, а иногда так хочется чего-нибудь не видеть. Смехом, от которого тряслись плечи и малиновел затылок, Топтунов давил предательские для мужчины слёзы. Рябинин никак не ожидал, что словом «товарищ» он сломит то, что безуспешно пытался сломить другими, как ему казалось, более сильными словами.
— Я всю жизнь прожил с этим словом, — сдавленно сказал кладовщик. — Вы правда хотите разобраться?
— Это моя обязанность, — удивился Рябинин.
— Что ж, у следователя Юркова нет такой обязанности?
— Юрков опытный следователь, — осторожно заметил Рябинин.
— Да уж видать, что опытный… Безвинного человека без опыта не посадишь.
Морщинки-борозды у рта стали мельче. Он смотрел на следователя, теперь это можно было назвать взглядом.
— Но ведь масла-то нет, — сказал Рябинин.
— Сынок! — Топтунов рванулся к следователю так, что тот заметно вскинул голову. От этого неожиданного рывка, от этого слова «сынок», от его лица с бороздками, быть может, вспаханными уже в тюрьме, у Рябинина защемило сердце, и он понял, что будет верить кладовщику, уже начинает верить ему. — Сынок! Нету у меня никаких фактов… А масла не брал ни килограмма! Ты глянь на мою жизнь изнутри. Ведь воровал бы — деньги водились бы. Пятьдесят тонн, даже по дешёвке, по полтиннику пустить — и то хапнешь двадцать пять тысяч. А у меня жизнь скромная. Юрков был на моей квартире. Да не в этом соль! Прожил человек полёта лет честно, а потом вдруг — вор. Разве так бывает?
— Случается, — заметил Рябинин.
— Нет, не может так, сынок, случаться. Вор-то постепенно происходит, только ловят его не сразу.
— Где же тогда масло?
— Вот тут моя слабинка. Не знаю, хоть убей. Сколько сижу, всё думаю. Ворошу свои мысли, как семечки в мешке. А ничего понять не могу.
— Может, недополучали от поставщика? — предположил Рябинин.
— Сам получал. Это невозможно, сразу бы спохватился.
— А шофёры-экспедиторы не могли заливать больше?
— Ни в коем случае! Опять-таки сам смотрел.
Рябинин вспомнил, как на одной нефтебазе директор ругал кладовщика за недостачу бензина. Кладовщик оправдывался просто: мол, шофёры потихоньку заливают больше положенного. Это было вполне возможно при громадной очереди бензовозов и неразберихе.
Топтунов на шофёров не сослался.
— Может, инвентаризационная комиссия ошиблась? — спросил Рябинин.
— При мне делали контрольные отвесы.
— Ну, тогда остаются работники базы, — сказал Рябинин, вглядываясь в подследственного. — Например, рабочие?
— Они на моих глазах. Никак не могли.
— Механик?
— Да он и масла не видит. Честный мужик, работник.
— Александр Семёнович, — назвал его по имени Рябинин и весело предположил: — Остаётся один человек — Кривощапов.
Топтунов смотрел на следователя вопросительно — шутит ли?
— Николай Сидорович-то? — даже переспросил Топтунов. — Да он же… Он человек культурный, непьющий. Чего ему воровать, когда сам за базу отвечает?
— Не ответил же, — усмехнулся Рябинин. — Скажите, а он масло без вас отпускал?
— Отпускал, но не столь часто. А что? — Было видно, что Топтунов уже догадался — что. Он смотрел на следователя, будто тот ему сообщил потрясающую новость. И всё-таки сказал: — Я из наших никого не подозреваю.
— Да, — вздохнул Рябинин. — Это вы оставляете мне.
Спрашивая Топтунова, он не только узнавал мнение подследственного. Он проверял его. Будь тот другим человеком, изворачивался бы, оговаривал бы работников, строил бы многочисленные версии — лишь бы переложить вину на других. Топтунов ни о ком слова плохого не сказал.
Рябинин проверял — это после того-то, как поверил ему безоглядно. Сколько в нас сидит людей, кто знает? В Рябинине сцепилось их трое, как углы в треугольнике. Первый человек жил больше интуицией, сердцем и опытом, поэтому мог ошибаться. Он-то и поверил Топтунову сразу. Второй человек жил логикой, доказательствами, статьями. Он тоже старался верить кладовщику, коли не было улик. Третий, сидящий в Рябинине, был из дьявольского племени, ни во что не верящий и сомневающийся во всём. Да, этот третий не верил и двум первым: мало ли случалось обвиняемых-артистов, которые в первый год следственной работы доводили его до сантиментов. Но этот третий люто ненавидел первого, может быть, за то, что сам чаще ошибался.
— А в машине Кривощапова ездили?
— Зачем? — удивился Топтунов. — Я на трамвайчике.
Рябинин решил кончить допрос.
— Постараюсь разобраться, Александр Семёнович, — сказал он. — Постараюсь сделать всё, что смогу.
— Если… старуха придёт… скажите, жив-здоров. Мол, надеется…
* * *
Рябинин нажал кнопку, вызывая охрану. Он решил завтра же назначить на базе повторную инвентаризацию. А вдруг эти пятьдесят тонн окажутся в излишках?
Рябинин нажал кнопку, вызывая охрану. Он решил завтра же назначить на базе повторную инвентаризацию. А вдруг эти пятьдесят тонн окажутся в излишках?
Рябинин считал, что на новую инвентаризацию уйдёт в лучшем случае неделя. Но через три дня Маша Гвоздикина положила ему на стол тощую пачечку сшитых листков с коротким сопроводительным письмом, в котором трест сообщал, что постановление следственных органов выполнено и инвентаризация срочно проведена. Нетерпеливою рукою взял Рябинин акт. В кабинет вошёл Юрков.
— Сергей, ты с ума сошёл? — спросил он, рассматривая его чёрными узковатыми глазами.
— А что такое? — невинно поинтересовался Рябинин, хотя знал, что такое, — Юркову сказали про повторную инвентаризацию.
— Для чего ты её провёл? Сомневаешься в первой?
— Нет, — признался Рябинин.
— Тогда я тебя не понимаю.
— Я сам себя не понимаю, — уклончиво ответил Рябинин.
— Хотя бы посоветовался, — обидчиво заметил Юрков. — Я ведь два месяца варился в этом масле, как пончик.
Он смотрел на акт инвентаризации. Рябинин тоже посматривал — он не хотел читать при Юркове. Нового там могло и не быть. Тогда ненужность этого следственного действия была бы очевидна.
— Акт посмотри, — наконец предложил Юрков.
— Думаешь, посмотреть? — неохотно согласился Рябинин.
Он взял бумаги и начал листать, там глянуть-то надо только на две строчки — об излишках и недостаче. Юрков перегнулся через стол и тоже рассматривал акт.
Рябинин впился глазами в графу излишков, но она была прочеркнута. Лишнего масла на базе не оказалось. Всякий интерес к акту у него пропал. Работа сделана впустую.
— А ты думал, будут излишки? — усмехнулся Юрков, проследив взгляд Рябинина и его задумчивую растерянность. — Переверни на недостачу.
Рябинин перевернул листок. В графе недостачи стояла цифра: 56 тонн. Юрков присвистнул. Но Рябинина увеличение недостачи никак не тронуло, потому что вторую инвентаризацию проводят всегда тщательнее, и цифры получаются более точными.
— Хотя это несущественно, — заключил Юрков, — пятьдесят тонн украл или пятьдесят шесть.
— Посмотрим расшифровку, — вяло предложил Рябинин.
И тут вялость у него сразу пропала. Нет, инвентаризационная комиссия первый раз не ошиблась. Она и сейчас подтвердила, что в момент возбуждения уголовного дела не хватало пятидесяти тонн. Но теперь недостача возросла. За два с небольшим месяца она увеличилась на шесть тонн.
Юрков обежал стол и придвинулся к Рябинину плечом, разглядывая столбцы цифр. Они смотрели долго, даже туповато, соображая, что значат эти новые шесть тонн.
— История, — наконец сказал Юрков.
Он не хотел говорить первым, с интересом косясь на очки Рябинина. Юркова удивила интуиция товарища, который как в воду смотрел, назначая повторную инвентаризацию. Сам же Рябинин ждал всего, но только не этих шести тонн.
— Комментируй, — усмехнулся он, — ты два месяца варился.
— Шайка, — твёрдо сказал Юрков. — Самая натуральная шайка.
Рябинин и сам подумывал о группе. Маслобаза тихая, на отшибе, коллектив небольшой, слаженный, работает давно. Один из шайки сидит, а другие продолжают своё дело. Версия шайки чудесно объясняла и позицию Топтунова: ничего не знаю, никого не подозреваю. И показания заведующего ложились в эту версию хорошо, тот тоже ведь никого не подозревал.
— Теперь масло отпускает Кривощапов, — задумчиво произнёс Рябинин.
— Раньше он воровал вместе с Топтуновым, теперь ворует один, — заключил Юрков.
Рябинин бросил акт на стол:
— Толя, но может быть другое объяснение!
— Какое же?
— Топтунов ни в чём не виноват. Масло исчезает и без него.
— Так и должно быть, — убеждённо сказал Юрков. — Заведующий хочет выручить кладовщика: мол, зря сидит, масло-то утекает. Рассчитано на некоторых легковерных следователей.
Кроме сложности, которую имеет каждое уголовное дело, на этот раз была дополнительная психологическая трудность. За расследованием надзирал прокурор — он был как «око государево». Но теперь за работой Рябинина наблюдало и другое ревнивое око — Юрков, который не сомневался в виновности кладовщика. Если бы Рябинин положил дело на стол прокурору с обвинительным заключением по той же статье на того же самого Топтунова, было бы очевидно, что суд просто ошибся. Тогда бы единичка в отчёте потеряла реальный смысл, оставаясь пустой формой. Все следователи добиваются истины, но они тоже люди со всеми достоинствами и недостатками.
Прежде Рябинин не раз спорил и ругался с Юрковым, не раз его колол своими остротами, которые проникали, может быть, глубже, чем он сам хотел. Но сейчас создалась необычная ситуация, ведь в конечном счёте оба они отвечают за исход следствия.
— Толя, — тяжело вздохнул Рябинин, — Топтунова я выпущу.
Юрков молчал, теребя злополучный акт. Рябинин вздохнул ещё и твёрдо добавил:
— Сегодня же.
— А не спешишь? — уже с досадой спросил Юрков. — Ни в чём толком не разобрался, кражи продолжаются, а ты, как добрый дядя…
Рябинин догадался, что сейчас добавит Юрков. И тот добавил:
— Добрый дядя за чужой счёт.
В случае освобождения кладовщика в отчёте Юркова появлялась ещё одна единичка — в графе освобождённых из-под стражи. Она будет означать, что следователь Юрков незаконно арестовал человека и без всяких оснований продержал его в тюрьме два месяца. За это уже наказывали сурово.
— Толя, пойми, не могу я держать без доказательств человека в камере, — мягко сказал Рябинин, понимая состояние коллеги.
— Ты убеждён в его невиновности?
— Убеждён, Толя.
— Это каким же образом?
— Я его видел.
— Спрашиваю, — Юрков еле сдерживал гнев, — каким образом ты убедился в его честности?
— Я его видел.
Юрков замолчал, не понимая: отвечают ли ему, разыгрывают ли.
— Как ты узнал про его честность? — уже автоматически спросил Юрков.
— Я его видел, — третий раз безнадёжно повторил Рябинин.
— И я его видел! Изворачивается, на вопросы не отвечает…
— И ещё я видел его жену. Конечно, сомнения есть. Но ведь ты знаешь: все сомнения толкуются в пользу обвиняемого.
— Ну ладно, — заключил разговор Юрков, но в этом «ладно» была уже злоба. — Психологией балуешься, а мне неприятности… Прокурору хоть сообщи. Думаю, по головке тебя не погладит.
Он ушёл, оставив Рябинина с неприятным ощущением.
Рябинин сел за стол и отпечатал постановление о немедленном освобождении из-под стражи Топтунова Александра Семёновича. Поставив печать, он решил сам отвезти бумагу в следственный изолятор. У Топтунова предстояло взять подписку о невыезде. И попросить, чтобы тот уже в спокойной обстановке поразмышлял о судьбе масла. Рябинин смотрел в окно на мелькавшие мимо дома, и его мысль тоже бежала всё в одном направлении… Теперь дело становилось «глухим», хоть всё начинай сначала.
Большую шайку он отверг. Во-первых, все семь работников базы не смогли бы длительное время хранить тайну, какие-то сведения обязательно просочились бы; во-вторых, он психологически не допускал, чтобы несколько человек решились совершить преступление во время следствия. Но масло убыло. Или оно где-то утекает в грунт, или его потихоньку похищает опытный и смелый вор, обуреваемый жадностью и уверенный в безнаказанности. Одинокий вор, которого даже некому выдать и у которого есть возможность брать порциями. Например, вывозить на своей машине…
Рябинин подошёл к кирпичным воротам, нажал кнопку и улыбнулся. Он представил картину: Топтунова вызывают в канцелярию и зачитывают бумагу, от которой у того буреет шея, и перед ним загорится табличка: «Проходите. Дверь от себя».
* * *
Высокий парень в резиновых сапогах подходил к воротам маслобазы. На алюминиевые баки нельзя было смотреть — казалось, что от солнца они засветились самостоятельным серебряным светом. В тополях безоглядно галдели воробьи. Пахло тёплой крапивой и мятой.
— Здравствуй, папаша, — сказал он деду, стоящему у ворот, — племянничек пришёл.
— Господи, погодка-то! Мать честная, бабка лесная, — ответил сторож и принёс гостю тот же ящик с яркой наклейкой.
Они сели. Парень наслаждался тишиной, солнцем, травяным запахом и с разговорами не спешил.
— Ещё не работаешь? — спросил сторож.
— При такой погоде, дедуля, работать грех. Да ведь ты обещал устроить! Вот и жду.
Старик неопределённо гмыкнул и хрипло сообщил:
— Живёшь ты, конечно, близко, но трудиться у нас не советую.
— Сам же звал! — удивился парень.
— А теперь не советую, — отрезал дед. — Поскольку наш директор для трудящегося человека есть элемент зловредный.
— Ты же его хвалил!
— А теперь не хвалю, — упрямо заявил старик и обидчиво заговорил: — Вызывает меня к себе и давай глупости говорить. Ты, говорит, Савельев, потерял совесть. Значит, якобы я, Савельев, потерял совесть. Николай Сидырыч, спрашиваю официально, в чём дело и в каком таком направлении. Отвечает: зачем, мол, выпиваешь напитки на посту. Мать честная! Говорю ему: Николай Сидырыч, грех в орех, а ядрышко в рот. Отвечает: уволю, а то масло разворуют. Тогда я ему знаешь что сказанул?