Рыться в чемодане Полуянов не стал. Во-первых, потому, что малейший беспорядок сразу окажется заметным. А во-вторых, даже если каким-то чудом Марьяна — убийца, то подобная аккуратистка уж наверняка не станет прятать улики небрежно.
Скорее для проформы, чем всерьез намереваясь что-то найти, Дима открыл второй саквояж и заглянул в него. И, разумеется, ничего, кроме аккуратно упакованных вещей, не обнаружил.
«А где же дамская сумочка? Она гораздо больше может рассказать о хозяйке, чем чемодан!» Однако аксессуара нигде не было видно. «Наверно, Марьянка взяла ее с собой в купе Старообрядцева. Надо же, такую возможность я и не предусмотрел… А ведь действительно: дамочки повсюду, даже в туалет, таскают сумочки с тобой. Н-да, плохо вы еще знаете женскую психологию, товарищ Полуянов!» — понасмешничал сам над собой журналист.
В купе любовницы Дима пробыл гораздо больше срока — целых восемь минут, а не нашел ничего. Даже не осмотрел вещи толком.
Следующее купе занимала Царева. Здесь наблюдался легкий беспорядок. Впрочем таковым он, наверное, казался по контрасту с идеальным Марьянкиным купе. Постель была застелена, но примята. На кровати лежала книжка. Дима глянул на название: воспоминания Михаила Ардова.
В обиталище старой актрисы отчетливо пахло сердечными каплями: то ли валокордином, то ли корвалолом — чем именно, Дима не разбирался. Слава богу, ему не по возрасту еще в лекарствах разбираться.
На ночном столике Эльмиры лежали очки для чтения. Вещей у народной актрисы оказалось мало: небольшая походная сумка. Она стояла под столом. Полуянов поднял ее, порылся. В ней обнаружились туфли на высоком каблуке, платье, в котором гранд-дама снималась вчера, и ряд косметических принадлежностей — все дорогие, и как Полуянов успел прочитать по-французски, для увядающей кожи. Кроме того, фляжка и внушительный пакет с лекарствами. Журналист бегло оглядел названия: ничего особенного, обычный дорожный набор для немолодой женщины. У него стало появляться ощущение, что напрасно он свои обыски затеял. Дима даже не представлял, что именно мечтает найти, какого рода улику. Непонятно зачем, Дима перелистал книгу и вдруг заметил, что между страниц что-то лежит.
Открыл, достал. Бог ты мой! Фотография. Опять фотография! Журналист вгляделся в нее. Карточка оказалась старой, черно-белой, слегка пожелтевшей. Явно напечатана не в фотоателье, а дома: края обрезаны неровно. Сделано фото на природе: на заднем плане лес, речка. А на картинке изображены двое. Одна из них — сама Царева. Ей лет двадцать или чуть больше.
Господи, какой же она была красивой! Прямо-таки ослепительна. Пышные волосы, загар, точеные черты лица, искрящиеся глаза. Вот в такую Цареву (или немного старше) юношей и был влюблен Полуянов.
А рядом с артисткой — молодой человек, гораздо младше ее, почти совсем мальчик. Он тоже красив самым первым цветением молодости. Длинноногий, черноволосый, улыбающий. Журналист присмотрелся к его лицу. Ну надо же: а ведь это не кто иной, как Прокопенко! Ему на карточке лет пятнадцать. Значит, они были знакомы с Царевой! И так давно!
Может, любили друг друга?.. Почему бы нет… Юноша и девушка постарше — самый оптимальный вариант для первой любви со взаимностью, переходящей в секс. Значит, когда-то давно между актрисой и режиссером что-то было? Или — просто знакомство? Например, соседи. Или, скажем, друзья из одной компании, выбрались за город на пикник…
Полуянов перевернул карточку. На оборотной стороне имелась надпись чернилами. Почти детским, не устоявшимся еще почерком (однако с попыткой определенного щегольства) выведено: «Моей милой Эле на память о нашей дружбе». И подпись — разборчивая, старательная, не успевшая дойти до механической корявости. Да, с первого взгляда репортер не ошибся. Потому что подпись гласила: В. Прокопенко. И дата: 3 июля 1970 г. И местоположение: г. Москва.
«Ну надо же! — восхитился журналист. — Значит, актриса знает убиенного режиссера уже столько нет… А она ни мне, ни кому-то другому о сем факте своей биографии не сообщила».
Опять на свет божий является фотография. И сожгли в тамбуре — тоже фотографию. Интересно, есть ли между ними связь? Может, именно Царева палила улики? Почему тогда не сожгла эту? Возможно, потому, что на ней нет ничего криминального, изобличающего актрису? А в той (или тех), что преданы огню, — было? Но что постыдного или подозрительного может быть на обычной фотографии?
К тому же: между сожженной фоткой и той, что сейчас обнаружилась у Царевой, протекло изрядное время — как минимум, лет двадцать. Но хотя времени миновало и много — а человек тот же самый. Почти наверняка на уничтоженной карточке (если верить, конечно, Старообрядцеву) был Прокопенко. И здесь — он. Повторение персонажей заставляет задуматься. И даже — начать подозревать старую актрису…
Но чем карточка может помешать?
Предположим, на сожженной фотографии, помимо режиссера, опять-таки была Царева. И на ней они изображены в достаточно вольных позах. А Прокопенко, допустим, в то время был близок с кем-то. Или она, допустим, замужем. Ну и что? Кому какое дело до этого — сейчас?
Полуянов открыл дверь, осторожно выглянул. В коридоре вроде никого. Он выскользнул из купе народной артистки и шмыгнул в то, где помещался Ковтун.
Шурум-бурум в комнатке продюсера-наркомана его не удивил. На самом деле, он не сильно превосходил тот, что царил у самого журналиста. Обычное обиталище одинокого мужика. На виду — ничего подозрительного. Репортер достал и раскрыл чемодан линейного продюсера. А вот здесь вещи оказались, на удивление, сложены аккуратно. Но что-то в них было не так. Что — непонятно. Дима запустил руки в белье и порылся на дне чемодана, в кармашках. Ничего подозрительного. Ничего, что могло бы направить на след или хотя бы дать (как в случае с Царевой) пищу для размышлений.
Но когда журналист уже закрывал баул, он вдруг понял, что в нем неправильно. Вещички были рассортированы по цветам. И впрямь — в правой части чемодана — все черное, причем вне зависимости от рода вещи: и майки, и рубашки, и трусы и даже книжка — детектив в черном переплете. Рядом, в центре — все красное. А в левой стороне чемодана — только белое. А вещи пестрые, не укладывающиеся в три этих цвета, лежали, незаметные с первого взгляда, на дне.
Диме стало не по себе — будто бы он заглянул в странное и страшноватенькое нутро человека.
Внутрь чужого безумия.
«Н-да, у Ковтуна с головой явно не все в порядке. Такой, я думаю, мог убить из-за любого пустяка. Из-за детской обиды. Из-за косого взгляда. А уж то, что Елисей готов укокошить за двести граммов конфискованного режиссером героина, — как нечего делать. Тем более, если порошок не принадлежит ему лично и за него придется рассчитываться. Ведь за потерю такого количества наркотика его самого замочат — и глазом не моргнут».
Дима, как мог, упаковал вещички продюсера, поставил чемодан на место и выскочил из купе. Он явно опаздывал. Глянул на часы: Старообрядцев держал актеров вот уже двадцать две минуты. Скоро они, наверное, разойдутся.
Полуянов проник в последнее обиталище, которое делили звездный актер Кряжин и главный оператор. Вещи, принадлежащие старичку, он решил не досматривать. И не потому, что на все сто доверял оператору. И не оттого, что Старообрядцев стал помощником в афере с досмотром. Но тот ведь может заметить, что Дима, пока старик прикрывал его, рылся в его вещах. И это будет выглядеть настоящей подлянкой.
В купе мужиков, естественно, царил беспорядок. Недокушанная бутылка «Хеннесси» на столе, нарезанный лимон на пластиковой тарелке, разбутыренные кровати — обе, наверху и внизу.
Не теряя времени, Дима открыл багажное отделение под нижней полкой. Там находились щегольский чемодан на колесиках и объемистая спортивная сумка. «Ставлю настоящий «Луи Вюитон» против поддельного, — пробормотал Полуянов, — что чемодан — Старообрядцева, а сумка — Кряжина. Очень ему под имидж подходит».
Журналист выбрал баул с логотипом «Квиксилвер», вытащил его. Водрузил на полку, вжикнул молнией. Да, он не ошибся. Сверху валялась рубашка, в которой актер расхаживал вчера. А бардак, царивший в купе, как бы продолжался внутри сумки. Создавалось впечатление, что вещи, смятые и жеваные, покиданы в баул без разбора, в последнюю минуту. Уже ни на какой улов не надеясь, Полуянов запустил руку в сумку, поискал вслепую, и вдруг… Пальцы наткнулись на что-то длинное и острое. Не мудрствуя лукаво, Дима лихорадочно повыкидывал вещи, лежавшие сверху. («Это не аккуратистка Марьяна, не наркоман-педант Ковтун. Кряжин ничего не заметит».)
И вот — меж скомканными рубашками появился нож. Журналист чуть не вскрикнул от удивления — от того, что орудие оказалось очень похоже на то, которым убили Прокопенко и которое теперь покоилось в багаже самого Полуянова. А рядом с ним — лежали матерчатые садовые перчатки.
И вот — меж скомканными рубашками появился нож. Журналист чуть не вскрикнул от удивления — от того, что орудие оказалось очень похоже на то, которым убили Прокопенко и которое теперь покоилось в багаже самого Полуянова. А рядом с ним — лежали матерчатые садовые перчатки.
В тот момент звякнул мобильник Димы; он чертыхнулся и глянул на дисплей. Поняттно, что означает пришедшая эсэмэска, — сообщение от Старообрядцева. Всего пара слов: «Они идут».
Полуянов снова выругался. Подлец Аркадий Петрович не смог задержать народ на пару лишних минут! Журналист стал лихорадочно кидать вещички Кряжина обратно в сумку.
В коридоре послышался разговор. Дима застегнул молнию. Два мужских голоса раздались совсем рядом. «Ну давайте, валите отсюда! — мысленно взмолился журналист. — Сходите покурить, закажите себе кофе… В одном из голосов за дверью Полуянов расслышал интонации Кряжина, в другом — Старообрядцева. «Давай же, уведи его!» — мысленно закричал своему помощнику репортер.
И в тот момент кто-то дернул входную дверь. Та не поддалась: в мужском купе, как и во всех предыдущих, Дима заперся изнутри. Он бросил сумку на пол и принялся поднимать полку. В дверь застучали. Полуянов сунул баул на место и опустил полку. Заколотили сильнее, раздраженнее. Дмитрий плеснул коньяку в стакан на один палец и, взяв его в левую руку, отпер купе. Дверь яростно распахнулась. На пороге возникли хозяева — Кряжин собственной персоной и Димин седовласый Ватсон. Выглядел Аркадий Петрович виновато. Он развел за спиною актера руками: мол, не смог его удержать.
А на лице Николы при виде журналиста появились раздражение и гнев.
— Это еще что такое? — голос Кряжина звучал агрессивно. — Какого хрена ты здесь делаешь?!
У Димы уже была наготове беспечная фраза: «Да вот, зашел к вам коньячком разжиться». Но бессонная ночь сыграла с ним злую шутку. А может, сама судьба подсовывала ловкий ход: наехать, в свою очередь, на актера, открыть свои карты, выдвинуть обвинение — и посмотреть, что будет.
К тому же тон звезды его взбесил. Внутри полыхнуло гневом.
— Что я делаю?! — бросил в лицо Кряжину Полуянов. — Ты лучше скажи, что в твоей сумке делает нож?!
Удивление Николы выглядело естественным. Впрочем, не надо забывать, что он актер. Умеет владеть собственными эмоциями и лгать лицом. Голос Кряжина звучал удивленно-рассерженно:
— Что за хрень? Ты че, в мои вещи лазил?
— Да, лазил! — не менее резко ответил репортер. Он не успел просчитать, но почувствовал, что в данной ситуации лучшей линией защиты будет нападение. — И нашел там нож — точь-в-точь такой, каким убили и Прокопенко, и Волочковскую.
— Пошел ты! — выкрикнул артист, резко поднял полку и стал выдирать из-под нее свой багаж.
Дима молча следил за его действиями.
— Сам же, сука, его и подложил… — буркнул себе под нос Кряжин. — Дешевая подколка!
Никола заглянул в сумку, увидел холодное оружие и перчатки и недоуменно-гневно воззрился на Диму.
— Ты меня купить надумал? — взревел Никола. — На понт взять?!
«Он — актер, — еще раз напомнил самому себе Полуянов. — По его реакции нельзя ни о чем судить. Он может умело отыграть любую неожиданность. Но сейчас, по-моему, явно переигрывает».
— Только не смей трогать нож, — промолвил Дима.
— Да? — Артист агрессивно выпятил челюсть. — А то что будет?
Назревала драка. Старообрядцев, стоявший позади, похлопал Кряжина по плечу.
— Ну хватит, хватит… — успокаивающе пробормотал он.
Кряжин досадливым движением плеча стряхнул со своей спины руку оператора.
— Давай, Никола, — крайне миролюбиво молвил Дима, — оставим все, как есть. Приедем в Москву — милиция разберется.
Он не боялся драться с Кряжиным. Бокс актера на его боевое самбо — еще неизвестно, кто кого. Но боестолкновения не хотелось. Разумные люди все претензии должны решать за столом переговоров, а не размахивая кулаками.
В том, что артист — человек разумный, не отморозок какой-то, Полуянов не сомневался. Хотя, может быть, он — хуже отморозка. Возможно, он — хладнокровный убийца.
— Нет уж, — Никола развернулся к Полуянову, кулаки его были угрожающе сжаты, — давай сначала с тобой разберемся. Сейчас, на месте. Какого хрена ты, козел, мне в сумку нож положил?!
Позиция для драки была у Димы крайне неудачная — за его спиной железнодорожный столик. Но кровь после оскорблений Кряжина вскипела. Никому Полуянов не спускал «козла». «К тому же, — в красном облаке гнева мелькнула разумная мысль, — лучше уж драться, чем позволить артисту схватить нож и стереть там чужие отпечатки (если они есть), а главное — оставить сейчас, при свидетелях, свои, появление которых потом легко можно будет объяснить».
И журналист, прямо глядя в глаза Николы, выдохнул непристойное ругательство, грязно помянув матушку актера и его самого записывая в любителя однополой любви.
Секунду спустя он увидел, как дернулись глаза Кряжина: верный признак — сейчас ударит. И впрямь тот нанес резкий хук в челюсть, снизу вверх. Как ни готов был журналист к нападению, должным образом все равно отреагировать не сумел. Он отклонился, но совсем уйти от удара не получилось, и кулак Кряжина задел его скулу по касательной. Однако сила, вложенная артистом в удар, оказалась столь большой, что Дима невольно сделал еще полшажка назад и ударился спиной в столик. Бутылка коньяка рухнула и стала разливаться. Отступать Диме дальше было некуда. А актер подошел нему в тесноте купе еще ближе. Лицо искажено азартом и злобой.
Полуянов вскинул руки, обороняясь, а Никола снова нанес удар — сдвоенный, правой-левой. Диме удалось принять пудовые кулаки Кряжина на собственные руки. В ответ он обрушился на противника тоже сдвоенными, правой-левой, хуками в печень. Удары прошли. Никола захрипел от боли, и глаза его словно подернулись пленкой — он поплыл.
Актер отступил, и у Димы мелькнула счастливая мысль, что драка кончилась — пусть боевой ничьей.
Но не тут-то было. Кряжин сунулся в свою сумку — и выхватил оттуда нож. «Ну все, — мелькнуло у журналиста, — теперь отпечатки своих пальцев на рукоятке он, точно, сможет оправдать». Странно, что думал он в эту секунду о своем расследовании, хотя думать надо было о себе и о том, что оказался перед лицом смертельной угрозы.
А на шум стали подтягиваться дамы. Рядом со Старообрядцевым появились удивленные проводница, Марьяна и артистка Царева.
— Господи! Николенька! Дима! — засуетилась в коридоре Царева. — Аркадий Петрович! Сделайте что-нибудь, да разнимите же их!
— Я зову ментов, — решительно промолвила проводница. — В жизни у меня такой поездочки еще не было!
А Марьяна просто отчаянно выкрикнула:
— Димка!
И тут Никола ударил Диму ножом.
Контрприем против таких ударов Полуянов на тренировках в армии отрабатывал тысячи раз. И рефлекторно, безо всякого участия мозга, поставил под удар сгиб правой руки, а потом обеими запястьями перехватил бьющую руку Кряжина и надавил обоими большими пальцами на кисть противника, одновременно выворачивая ее.
Рука актера разжалась. Нож выпал на пол. А журналист ловким движением завернул правую лапищу противника ему за спину. Никола невольно согнулся. А Дима выворачивал руку все глубже, выше. «Сейчас завопит от боли», — отстраненно подумал он. И точно — Никола заорал.
Полуянов чуть-чуть ослабил хватку, чтобы боль у противника слегка отступила, и спросил:
— Ты убил Прокопенко? Волочковскую?
И снова нажал. Актер опять взвыл. Теперь слегка ослабить хватку…
— Ну, говори!
— Нет, не я! Клянусь, не я!
Новое нажатие, вопль — и из коридора все вместе, вразнобой, закричали женщины:
— Дима, хватит!
— Отпусти его!
— Перестань!
Лицо у Царевой — Дима видел — исказилось, словно руку заламывали ей.
Но журналист, стараясь не обращать на женщин внимания, все равно еще раз нажал и снова выкрикнул:
— Ты убил? Ну, говори!
— Нет, не я! Клянусь тебе, не я!
И тут вскрики женщин перекрыл решительный возглас Марьяны:
— Дима, отпусти его. Это я убила.
* * *
Все с немым удивлением воззрились на девушку. И даже Полуянов от неожиданности выпустил руку Кряжина. Но тот и не думал продолжать драку. Он весь съежился, сдулся, словно из него выпустили воздух. Актер уселся на полку и стал трясти, поглаживать, нянчить свою правую руку. По его щекам потекли слезы. На полу у его ног валялся нож, о котором сейчас временно забыли.
Но все это Дима видел лишь краем глаза и отмечал как бы на втором плане, с бесстрастием документальной камеры. А основное его внимание — как и всех других (кроме Кряжина) — было направлено на Марьяну.
— Не могу поверить, — пробормотал Полуянов. — Как ты убила? Когда?