Да, сначала в первом своем репортаже он просто опишет убийства. И очертит круг свидетелей и подозреваемых. Даст характеристику каждому. А уж потом будет давать заметки о том, как идет следствие, а затем напишет большой очерк из зала суда. Целую газетную кампанию можно замутить… Поэтому ему надо успокоиться и перестать носиться в горячке по вагону. Дальше влезать самому в это дело сейчас — и времени нет, и, как показывают последние события, можно вправду ножиком в бок получить…
Нет уж. Лучше он в оставшиеся часы поразговаривает со старожилами кинематографа: Старообрядцевым, Царевой… А уже дома набросает штрихи к психологическому портрету свидетелей-обвиняемых…
— Не обижайтесь на меня, — все-таки косвенно, а попросил репортер прощения у Старообрядцева. — Нервы после сегодняшней ночи ни к черту. А расскажите-ка мне еще про убитого режиссера и ваши с ним взаимоотношения. Только, пожалуйста, коротко, в лапидарном стиле…
* * *
— Что ж, спасибо за информацию, — молвил Дима, когда оператор поведал ему еще кое-какие подробности из жизни и творчества Прокопенко (так, ничего существенного). — А теперь мне нужна ваша консультация. Может, вы, Аркадий Петрович, знаете… Короче, когда я обыскивал купе ваших друзей, у Царевой обнаружил любопытную фотографию. Довольно старую, черно-белую. Датированную аж семидесятым годом. Почти сорок лет прошло… На ней изображена Эльмира, совсем молоденькая. А рядом с ней мальчик, лет пятнадцати. И знаете, на кого тот юноша похож?
Полуянов выдержал паузу. Однако оператор не проявил ни малейшего любопытства. Не спросил: «На кого?» Не поторопил репортера: «Ну, и…» Напротив, он отвернулся к окну и о чем-то напряженно задумался. Диме пришлось заканчивать самому:
— Юноша тот до чрезвычайности похож на Прокопенко.
И опять — ни грана любопытства.
Снова журналисту пришлось договаривать:
— Вы, случаем, не знаете, какие отношения связывали убитого и Цареву?
Старообрядцев повернулся к репортеру, однако глядел в сторону.
— Эх, все равно докопаются… Не вы — наплевать на вас, а милиция. — Безнадежно махнул рукой, оттого пласты сигаретного дыма, подсвеченные солнцем, снова пришли в движение. — Царева с Прокопенко приходятся друг другу кузенами. Они — двоюродные брат и сестра.
— Что?!
— Да, их матери — родные сестры. И Прокопенко с Царевой знакомы, естественно, с раннего детства. Это она, на самом деле, подвигла Вадика поступать на режиссерский. Эльмира тогда уже актрисой была, и довольно известной. Ну и соблазнила его режиссурой. Говорила, что актерская профессия — чрезвычайно зависимая, а режиссер на площадке царь, бог и воинский начальник (и это, замечу в скобках, чистая правда). И она сама с ним в детстве занималась — чтобы только Вадюшенька поступил. Мне сам Прокопенко рассказывал, еще когда мы с ним впервые встретились, когда его дипломный фильм снимали. Он тогда неиспорченный был, откровенный. Ну а с тех пор, как Вадим стал режиссером-постановщиком, он ее в каждом фильме снимал. Пусть маленькую роль — а для Царевой придумает. Вы разве не обратили внимание?
— Я не слишком знаком с творчеством покойного.
— Н-да, к Эльмире он чувство благодарности все ж таки испытывал, не то что ко мне. Родная кровь! И до сих пор старался ее за прошлые благодеяния отблагодарить.
— Ч-черт… Родная кровь, родная кровь… — пробормотал репортер. — Ну надо же… Царева и Прокопенко — родственники… А почему вы от меня этот факт скрывали?
— А вы спрашивали? Да и почему я должен был вам докладывать?
— Скажите, — осторожно заговорил Полуянов, — а другие родственники у Прокопенко имеются? Более близкие, чем Царева?
— Вот вы куда клоните! — оператор опять погрозил журналисту пальцем. — Считаете, что мотивом убийства стало наследство?
— А почему бы нет? Так есть у Вадима Дмитриевича кто-то ближе, чем она?
— Детей у него точно нет… Жены было две, с обеими он давно развелся… Пожалуй, нет никого.
— А наследство, я имею в виду не творческое, а вполне материальное, у Прокопенко большое?
— Бросьте вы! Никогда я не поверю, чтобы Царева могла кого-то убить.
— По-моему, деньги кому угодно могут вскружить голову. К тому же живет Эльмира Мироновна, судя по ее одежде, бедненько…
— Да, пенсия небольшая, а в кино зовут все реже… — вздохнул оператор, явно думая не только о народной артистке, но и о себе самом.
— Прокопенко богатый человек?
— Обеспеченный, конечно. Но богатым его не назовешь.
— А конкретней?
— Сберкнижек я его, конечно, не видел, но… Есть у него квартира, четырехкомнатная…
— Где?
— Почти в самом центре, на Малой Грузинской.
— Три-четыре миллиона долларов.
— Вы думаете?
— Уверен. А еще? Дача?
— Тоже имеется. В Красной Пахре. Домик небольшой, зато участок двадцать пять соток…
— Еще, как минимум, миллион «зелеными».
— Ну и квартира в Болгарии, на побережье, в доме с бассейном.
— Мелочь, — тысяч сто евро… А антиквариат?
— Он не понимал и не увлекался.
— Картины?
— Точно нет. Правда, он собирал старые киноафиши — он советские, французские, немецкие, голливудские… Их у Прокопенко много было… Вся дача увешана, и еще множество в запасниках…
— Ну, на этом рынке цены мне не ведомы… Но, думаю, если постараться, можно найти такого же оголтелого коллекционера, как Прокопенко, и продать ему собрание за кругленькую сумму… Еще что-нибудь?
— Да вроде все. Вы действительно думаете, что Прокопенко могли убить из-за денег?
— Как учит нас наука криминалистика, — залихватски произнес Дима (настроение у него после того, как появился действительно реальный подозреваемый, заметно улучшилось), — корысть — один из наиболее распространенных мотивов убийства. Особенно в высших сферах, где не принято спьяну бить собутыльника чугунной сковородкой по голове… А вы точно знаете, что Царева — двоюродная сестра?
— Да не могла она убить, — отмахнулся Прокопенко. — Интеллигентнейшая дама. И я не могу гарантировать, что она — единственная наследница.
— Ладно, Аркадий Петрович, я вас понял. Ничего не желаете добавить?
— Да вы мне и так всю душу вынули!
— Не буду вас больше мучить. Мне надо подумать. Только, пожалуйста, никому ни слова. Особенно Царевой.
— Слушаюсь, — усмехнулся оператор, саркастически добавив: — мистер Пинкертон.
Старообрядцев покинул тамбур.
А Дима… Дима совсем позабыл, что всего полчаса назад он давал себе зарок: в дело больше не лезть, со своим доморощенным следствием покончить и лишь подсобрать информации о свидетелях — пассажирах вагона люкс. Его снова охватил азарт охотника, азарт борьбы. Полуянов достал блокнот, в котором делал свои заметки — почти стенографические крючки, понятные лишь ему одному.
«Почему я сразу не подумал об этом мотиве? — корил себя он. — Наследство, деньги… А покончили с Прокопенко именно сейчас, потому что режиссер с Волочковской решили пожениться. И вчера объявили о помолвке, пояснив, что свадьба состоится довольно скоро».
Полуянов, нащупав нить, в ажитации несколько раз быстро прошелся по тамбуру. Он продолжал размышлять.
Царева слышит весть о будущем бракосочетании своего двоюродного братца…. И понимает: надо спешить. Иначе после смерти Прокопенко все его имущество отойдет к новоиспеченной супруге. А кроме как сегодня ночью в поезде, вряд ли она сумеет подобраться к режиссеру ближе… Да, да — мотив очевиден…
«Где она взяла ножи? — спросил сам себя журналист. — Наверное, купила вчера в Питере. Готовилась. Где конкретно купила — милиция установит, для меня это не столь важно… Далее. Купе у Царевой — рядом с прокопенковским. И она запросто могла слышать, сквозь довольно тонкие стенки, любовную игру режиссера и актрисы. И то, что потом Волочковская отправилась мыться… Тогда народная артистка выскальзывает из своего купе, наносит удар ножом режиссеру, а потом, чтобы запутать следы и навлечь подозрение на его невесту, кладет орудие убийства в карман халата Ольги. Вся операция могла занять две-три минуты. Немудрено, что никто ничего не видел, не слышал…»
Дима еще раз прошелся по тамбуру.
«Что ж, складненько получается, — похвалил он себя. — А что случилось дальше? Перемотаем-ка пленку дальше… Я веду следствие… Вот разговариваю с Волочковской в моем купе. Ольга как раз говорила, что знает, кто убийца. Что она имела в виду? Откуда узнала? Теперь не спросишь. Но, самое главное, ощущение, что нас подслушивают, возникло у меня в тот момент не случайно. Я распахнул дверь и увидел на пороге Эльмиру Мироновну. Она могла слышать концовку нашего разговора и, в отличие от меня, догадалась, о ком речь. Значит, решила она, надо покончить и с Волочковской…»
Что затем последовало? Полуянов наморщил лоб, припоминая.
Что затем последовало? Полуянов наморщил лоб, припоминая.
Мы отправляемся курить. В тамбуре Царева, словно невзначай, подставляет Елисея Ковтуна, рассказав о его разговоре со злобным бандитом. Потом от компании откалывается Волочковская. Идет к себе. Затем убегает Марьяна, потом уходит Царева. Мы с оператором зависаем, курим еще по одной… А когда возвращаемся, меня встречает в коридоре моя Марьяна, мы заводим с ней идиотский разговор о любви и о трусиках в моем кармане. А невеста режиссера в тот момент уже мертва… И у Царевой, после того как она ушла из тамбура, хватило бы времени, чтобы зайти в купе Волочковской и убить ее… А потом — когда я всех перебудил — пробраться в обиталище Кряжина и подкинуть ему в сумку орудие убийства и перчатки… Черт, кажется, все сходится…»
Дима нервно закурил.
«Да, все совпало: и мотив, и возможность. У Царевой имелся резон и для первого убийства, и для второго. Но… Нет ни единой улики. А как обвинять и тем более судить без вещдоков? Но улики — не моего ума дело. Для того, чтобы попасть в суд и не быть оспоренным, вещдок должен быть — как там уголовно-процессуальный кодекс требует? — изъят следователем и описан в протоколе при двух понятых. Поэтому, если я сейчас начну искать улики, только навредить могу. Пусть этим профи занимаются. Недолго уже до Москвы осталось. Следаки и менты, будем надеяться, что-нибудь отыщут. А мне еще придется с ними объясняться и по поводу орудия убийства в моем багаже, и про кусочек обгорелой фотографии, что я в тамбуре нашел. Наверняка станут наезжать, что я улики пытался скрыть. Поэтому мне-то дозволяется только в сфере психологии рыть — кто что кому сказал, да как тот отреагировал… А где психология, там все зыбко, двояко толкуемо… Предположим, сейчас я почти не сомневаюсь, что убийца — Царева. На девяносто девять процентов уверен. Но даже одного процента сомнений хватит для того, чтобы не писать о своих подозрениях в газете — а вдруг я опорочу честного человека? И только если буду убежден на все сто (да еще и источники в правоохранительных органах мою уверенность подтвердят) — тогда смогу высказаться. И то лишь легчайшую тень на актрису кинуть, тщательно подбирая слова. А как иначе: никто не может называться преступником, пока судебное решение не вступило в силу…»
Дима к вопросам журналистской этики относился с пиететом. Да и история с облыжным обвинением, в которое его втянули и которое столь трагично в итоге, через пару лет, разрешилось, Полуянова многому научила[7].
Он, размышляя, мерил и мерил тамбур шагами. Странно он себя чувствует этой ночью: то падает с ног от усталости, то бодр и готов к действиям… Ну, конечно, ведь сплошной стресс… Но испытания не сказались на способности анализировать и синтезировать. И сейчас мысли казались особенно яркими, заостренными, словно японские боевые мечи. Мечась из угла в угол, Полуянов порой даже что-то бормотал или дергал себя за волосы. Наблюдай его кто со стороны, наверняка решил бы: парень с приветом. Но некому было наблюдать за Димой: пассажиры вагона «люкс» сидели в своих купе. А толпы, ждущих своих утренних электричек на платформах (они стали за последний час явно гуще) никак уж не могли разглядеть, что там делается в нерабочем тамбуре первого вагона «Северного экспресса», идущего из Петербурга.
И тут вдруг неожиданная идея пришла Диме в голову. На первый взгляд, она показалась ему блестящей. Он даже замер посреди прокуренной клетушки. Обмозговал мысль сперва с одной, потом с другой стороны… Не заметил в идее никакого изъяна… Затем прошептал вслух: «Но ведь если буду я один — будет выглядеть неправдоподобно. Мне никто не поверит. А как сделать, чтобы поверили?»
Еще пара минут метаний по тамбуру — и новый кунштюк, в продолжение и развитие первого, осенил его. И снова повторилось: стояние посреди тамбура, невнятное бормотание, а потом вынесенный самому себе вердикт: «Тогда я должен их уговорить!»
* * *
И тут в тамбуре вдруг появился человек, которого Дима уж не чаял увидеть. Со стороны второго вагона в клетушку вошел бледный Елисей Ковтун.
— О! Ты здесь! — воскликнул линейный продюсер при виде репортера. — Тебя-то мне, Полуянов, как раз и надо.
Диме не понравились ни его фамильярный тон, ни жесты, отчасти преувеличенные, ни глаза: пустые, с крошечными зрачками.
— А ты мне НЕ нужен, — отрезал журналист.
«Он явно принял дозу, — подумал Дмитрий. — Слишком разительный контраст между деловым, четким, шустрым и изысканно-вежливым Ковтуном, каким он представал перед всеми в Питере, — и нынешней тенью».
— Ладно, ладно тебе, — пробормотал Елисей (в его исполнении это прозвучало как «лано, лано»). — Мы ж с тобой в одном хотеле три недели вместе чалились, ишачили бок о бок, а теперь ты со мной и побазарить брезгуешь?
Дима заметил, что героин (или что там колет себе, нюхает или пьет Ковтун?) повлиял даже на его лексику. Безупречный русский старомосковской школы с пижонскими вкраплениями английских, французских, испанских словечек теперь превратился в невнятное полутюремное арго: «чалились», «ишачили», «базарить»… Словно благовоспитаннейший мистер Джекил в одночасье превратился в мерзкого докторп Хайда.
— Некогда мне с тобой разговаривать, — отрезал Полуянов.
— Да ладно, севен секонд, ноу мо[8], — вдруг перешел на искаженный английский Елисей и придвинулся к Диме.
— Ну? — нехотя молвил журналист.
Он не терпел наркоманов. Даже пьяных не любил, однако пьяные хоть были ценны тем, что у них развязывались языки, и можно было вытянуть нужную ему информацию. А от наркош ничего не добьешься, кроме бессвязного бреда.
— Ты че, — Ковтун навис над журналистом, растопырил руки и упер их в стены тамбура по обе стороны от Димы, — про убийство в своей газетке будешь писать?
— Посмотрим, — уклончиво отвечал репортер, на всякий случай отдирая одну кисть наркомана от железной стенки. Тот был хилым, не чета Кряжину.
— Не надо ничего писать, — облизнув губы, молвил Елисей.
«Так я тебя и послушал», — хмыкнул про себя журналист. А вслух сказал:
— Это не мне решать. И не тебе тем более.
— У тебя неприятности будут, журналюга. Я тебе их обеспечу.
Дима страшно не любил, когда его обзывали «журналюгой». Он себя таковым ни в коем случае не считал.
— Шел бы ты лесом! — презрительно-злобно бросил Полуянов.
Имелось большое искушение дать Ковтуну по печени, да не хотелось связываться с больным человеком. Репортер отодрал от стены и вторую его руку, мешающую ему пройти, и слегка потеснил парня в сторону.
— Ладно, ладно! — воскликнул наркоман. — Шуток не понимаешь? Ай джаст доунт вонт а сач эдверт![9] Я в этом бизнесе человек не последний.
— Да уж, конечно, — скептически пробормотал журналист.
Но Елисей не заметил (или сделал вид, что не заметил) реплики. Переспросил:
— Андестэнд?..[10] Слышь, — он проговорил это слово как «сышь», — я могу тебе маней отбашлять. За молчание. Скок хошь? Пять тонн подниму. Ок?
— Пошел ты… — на сей раз обычно не терпевший матерщины Полуянов указал конкретный адрес, куда следует пойти собеседнику.
Тот отнюдь не обиделся, лишь пробормотал:
— Лана, лана, мало, што ль? Обиделся, што ль?.. А ты сигареткой не богат?
Но Дима уже вышел из тамбура, хлопнув дверью.
Он направлялся к проводнице, чтобы сделать первый шаг к осуществлению своего плана. Однако, проходя по коридору, увидел: вот удача! Купе Марьяны оказалось открытым, и девушки в нем не было. Более того: голос юной актрисы раздавался из купе Царевой. Слов не разобрать, однако, по интонациям Дима понял, что женщины спорят. Но самое главное, среди изумительного порядка Марьяниного купе, ровно посредине столика, стояла дамская сумка. Он узнал ее — сумочка принадлежала актрисуле. И Полуянов не смог избежать искушения.
Он оглянулся — в коридоре никого — и буквально-таки впрыгнул в купе девушки. Тихонько затворил за собой дверь и заперся, решив: «Если вдруг вернется, сваляю дурака, улягусь на полку и буду утверждать, что дожидался ее сладких ласк». А сам кинулся к сумке. Не мог он пройти мимо столь лакомого источника информации (хотя совсем недавно ему совестно было за свои обыски в купе). «Я, как стыдливый воришка Альхен из «Двенадцати стульев», — самоиронично подумал журналист. — Тот краснел — и воровал, я смущаюсь и — обыскиваю».
Сумка оказалась рыночной подделкой под «Прада», правда, высокого качества. Внутри ничего интересного, а уж тем более криминального не обнаружилось. Обычное женское барахло. Косметичка — в ней тень, тушь, помада, румяна, все добротных, но не дорогих марок. Кроме того, ключи, пара тампонов в упаковках, зажигалка, сигареты. Сотового телефона, увы, нет — наверное, Марьяна забрала его с собой. Кожаное портмоне (опять рыночная «Прада»).