Он высказал вслух то, что было у всех на уме. Все селение Корте-Реджина целиком принадлежало папской курии, и крестьяне гнули спину на чужой земле. Раз в год приезжал поверенный и собирал дань деньгами и натурой согласно договору аренды, который обновлялся каждые пять лет.
А вот участок позади церковного огорода, где земля самая прекрасная и тучная во всей округе, был свободен. Раньше Амброзио даже мечтать о нем не смел. Теперь же он живо представил себя хозяином этой земли, ведь за золотую табакерку участок наверняка можно было бы выкупить.
— Ты сказал «участок на три пертики»? — зловеще переспросил дон Джузеппе.
— Я сказал «участок на три пертики», — повторил хитрый крестьянин.
— Тебе никогда не удастся его выкупить, — торжественно заявил священник.
Участок, на который намекнул Амброзио, уже много лет составлял предмет вожделенной мечты самого дона Джузеппе, и теперь у него ревниво заныло сердце.
— Это почему же? — притворно удивился крестьянин, прекрасно знавший, что священник сам положил глаз на спорную землю.
— Никто не даст тебе ни гроша за табакерку, — солгал дон Джузеппе.
— Да почему же не даст? — на шее у Амброзио пугающе взбухли жилы.
— Все подумают, что ты ее украл, — заявил священник, видимо решив окончательно вывести из себя вспыльчивого Амброзио.
Лицо крестьянина стало уже совершенно лиловым, глаза налились кровью и вылезли из орбит. Никто не удивился бы, если бы в эту минуту его хватил удар.
— Я честный человек! — заорал он, обрушив кулак на стол.
— Мы-то все это знаем, — примирительно заметил дон Джузеппе, оглядываясь вокруг. — Но ведь не нам ты будешь продавать табакерку!
Амброзио перевел дух.
— Никто и не говорит, что я собираюсь ее продавать, — неожиданно буркнул он.
Наступило напряженное молчание.
— Табакерка не продается! — раздался в тишине голос обычно кроткой и молчаливой Луиджии.
— Да ты кто такая? — загремел Амброзио и вновь стукнул по столу. — И почему это она не продается?
— Потому что она принадлежит Саулине, — не повышая голоса, заявила Луиджия.
Саулина бросила на мать полный признательности взгляд. В глазах забитой, измученной жизнью женщины светилась твердая решимость.
— А ты, — сказала она дочери, — ни о чем не беспокойся. Пусть кто-нибудь посмеет отнять ее — я его убью.
Тихая Луиджия была сейчас похожа на львицу, защищающую своих котят. Становилось страшно при виде этой неистовой силы, о которой никто даже не подозревал. Все молча и почтительно проводили ее взглядами, пока она шла через кухню, держа на руках младшую дочку. Не сказав больше ни слова, Луиджия поднялась по ветхой деревянной лестнице, ведущей в «верхнюю комнату», где спала вся семья.
Саулина была благодарна матери, хотя и не сомневалась, что кто-нибудь непременно постарается отнять у нее сокровище. Неторопливым и решительным жестом она протянула руку к табакерке и накрыла ее ладонью, словно давая понять: «Это мое».
— Моя табакерка, — объявила Саулина, сделав ударение на первом слове, — будет храниться в церкви, дон Джузеппе.
Глаза у священника маслено заблестели.
— Господь просветил тебя, — одобрительно кивнул он.
— Она будет храниться на алтаре под статуей Мадонны, — уточнила Саулина, тем самым обрушив на возмечтавшего священника ушат холодной воды. — Она будет храниться в церкви, но останется моей. Я вручаю ее Мадонне, и пусть она ее хранит.
Дон Джузеппе и Амброзио подавленно умолкли. Вот хитрая бестия! Одним ловким маневром эта бродяжка вывела их из игры.
— Подзаборница! — сквозь зубы пробормотал отец.
Священник принял удар, но не сдался.
— Мадонна, — произнес он наставительно, — сумеет подсказать тебе верный путь.
По толпе пробежал шепоток одобрения.
— Девочка рассудила верно, — заметил старик в толпе.
— Будь по-твоему, — продолжал священник, — видать, сама Мадонна подсказала тебе эти слова. Но прежде всего нужно освятить сей нечестивый предмет, доставшийся тебе от еретика.
Он уже протянул руку за табакеркой, но Саулина улыбнулась и покачала головой.
— Нет, дон Джузеппе, эту коробочку я никому не отдам. Даже вам. Я сама пойду в церковь и на глазах у всех положу ее у ног Мадонны.
3
В старинной, выстроенной в романском стиле церкви селения Корте-Реджина было безлюдно. Час назад дон Джузеппе отслужил мессу. Прихожане не понимали по-латыни, но хорошо знали порядок богослужения и во-время осеняли себя крестом или преклоняли колени. Торжественные звуки органа, на котором играл тощий послушник из монастыря Мадонны Лорето, наполняли их простые души умилением.
В воздухе витал сладкий запах ладана, талого воска, полевых цветов, украшавших алтарь. Саулина осталась в церкви одна и сейчас стояла на коленях у маленького алтаря Богородицы, склонив голову к сложенным в молитвенном жесте рукам. Прошло всего несколько дней, как у нее появилась табакерка, и жизнь ее изменилась чудесным образом: отец перестал ее бить, старшие братья ее больше не обижали и даже не мешали ей поесть досыта за обедом. Все теперь стали звать ее Саулиной, а не бродяжкой, подзаборницей или цыганским отродьем, как раньше.
Накануне, когда она вместе с матерью пошла к водяной мельнице стирать и мыть посуду, Луиджия обняла ее и погладила по голове, чего раньше никогда не случалось, хотя мать и прежде была к ней добрее, чем к другим детям. А потом они поговорили.
— Ты не такая, как все, — сказала Луиджия, пристально вглядываясь в лицо дочери измученными гла-зами.
— Почему, мама?
— Потому что ты дочь счастливого мгновения, — призналась мать.
Мысль о том, что она дочь счастливого мгновения, наполнила гордостью сердце Саулины, словно ее назвали дочерью леса или ветра.
— Да, мама.
— Я всегда это знала, — глаза женщины наполнились слезами.
— Что вы знали?
— Что ты не похожа на других.
— Но ведь это хорошо?
— Не знаю. Но твоя жизнь не будет такой, как у нас. — Но отчего же вы плачете? — удивилась девочка.
— Потому что радость и боль — родные сестры. И все-таки хорошо чувствовать себя счастливой, — сквозь слезы улыбнулась Луиджия.
В самом дальнем уголке ее памяти горел неугасимый огонек, и она согревалась его светом — единственным, что осталось от девичьих мечтаний.
— Мы, крестьяне, по белому свету не ходим, ничего о нем не знаем, — продолжала она. — Для нас жизнь не хороша и не плоха.
— А когда в доме есть нечего и отец меня бьет? — спросила Саулина.
— Это просто жизнь. У нас ничего нет, значит, у нас и отнять ничего нельзя. А вот у тебя теперь все по-дру-гому.
Саулина внимательно выслушала эти странные слова матери, не понимая толком, что они означают.
— Мама, мне кажется, вы страдаете из-за меня. В чем я виновата?
— Ты ни в чем не виновата. Ты дочь минуты счастья. Ты не такая, как мы, помоги тебе господь.
— Да, мама, — кивнула сбитая с толку Саулина.
Но теперь, стоя на коленях перед Мадонной и подняв глаза к табакерке, лежащей на балюстраде алтаря, Саулина начала понимать: она и вправду не такая, как другие, потому что ни у кого в селении никогда не было сокровища. Никто, кроме нее, не видел у своих ног генерала, обязанного ей жизнью.
* * *— Саулина! Саулина!
Услыхав за спиной шаги дона Джузеппе, она обернулась.
— Что случилось? — спросила Саулина, опасаясь, что хрупкому перемирию, установившемуся между ними, пришел конец.
— Со мной — ничего, — ответил он, давая понять, что пришел не по своей воле. — Из Милана приехала важная дама.
Черные, влажные, как у олененка, глаза Саулины широко раскрылись. Ей хотелось спросить: «А я-то тут при чем?», и вопрос этот был написан на ее выразительном цыганском личике.
— Синьора хочет видеть тебя, — объяснил дон Джузеппе.
Видать, дама и впрямь была важная, раз уж сам приходский священник побежал исполнять ее поручение. Вон даже вспотел, хотя в церкви царила приятная прохлада.
— Может, ей нужна моя табакерка? — встревожилась Саулина.
— И что это тебе в голову взбрело? — Священник взял ее за руку и слегка подтолкнул к выходу.
Саулина неохотно последовала за ним.
— Шевелись, — приказал дон Джузеппе, — нельзя заставлять ждать ее превосходительство.
Тем временем священник думал, что еще двенадцать с лишним лет назад, когда он опускал ее в купель для крещения, ему бы следовало догадаться, что это крохотное существо станет источником всяческих несчастий. Хотя родила ее кроткая Луиджия, эта девочка была дочерью греха. Напрасно он тогда взывал к добрым чувствам Амброзио Виолы, напрасно уговаривал его принять цыганское отродье в семью. Надо было отдать девчонку в приют.
— Вот как вознаграждается христианское милосердие, — проворчал дон Джузеппе.
Из богатой кареты, украшенной золоченой резьбой, вышла красивая молодая женщина с добрым, улыбающимся лицом, наряженная в темно-розовое платье с поясом под самой грудью и белый кружевной капор с широкими полями. На руках у нее были белые перчатки, а на маленьких ножках, мелькнувших, когда она спускалась с подножки кареты, — туфельки в цвет платья с золотыми пряжками.
Саулина так и пожирала глазами это чудесное видение. Давным-давно ей довелось послушать одну сказку, но рассказчик все свое внимание сосредоточил на описании злых героев, а про добрую фею почти ничего не сказал, однако Саулина ее сразу узнала: точно такой она ее себе и представляла.
— Синьора, — низко поклонился дон Джузеппе, — вот эта девочка.
Незнакомка в знак приветствия протянула ей обе руки, и Саулина шарахнулась в сторону, как пугливый жеребенок.
— Все верно: это и есть та маленькая дикарка, которую мне описали, — сказала дама, повернувшись к священнику.
У нее был мелодичный и звонкий голос, она свободно говорила на миланском диалекте.
— Осторожнее, — предупредил ее священник, — никогда не знаешь, что ей в голову взбредет.
— Мне все-таки кажется, что она девочка добрая, хотя и не очень покладистая, — решила незнакомка. — Ты знаешь, что о тебе говорит весь Милан? — обратилась она к Саулине. — Все уже наслышаны о маленькой крестьянке, которая спасла жизнь генералу Бонапарту. Все говорят о тебе.
Саулина смотрела на свои грязные босые ноги. Удивительная получилась пара — дама в розовом наряде и маленькая босоногая оборванка в заплатанных обносках.
— Можно мне вернуться в церковь? — спросила Саулина.
— Я сказала, что о тебе говорит весь Милан, — настойчиво повторила дама.
— А я вас спросила, можно ли мне вернуться в церковь, — тихо отозвалась Саулина.
— Не хочешь побыть со мной? — удивилась дама.
— Хочу, — тихо ответила девочка, — но в церкви мне лучше.
Ей нравилась эта красивая дама, она бы охотно поверила, если бы ей сказали, что незнакомка спустилась с небес. Саулина восхищалась ее каретой, величественным возницей на козлах, великолепными лошадьми, двумя лакеями в изумрудно-зеленых ливреях, обшитых золотым галуном. Но здесь, посреди залитой солнцем церковной паперти, на глазах у чужих людей, Саулина чувствовала себя слишком маленькой и совершенно беспомощной. Ощущение не из приятных.
Жители деревни следили за ними издалека, но никто не решался приблизиться.
— Ты совсем не хочешь меня послушать? — дама наклонилась к ней и погладила по голове.
Саулина состроила неописуемую гримасу и вновь уставилась на свои босые ноги.
— Она очень застенчива, — извинился за нее священник, радуясь возможности истолковать странное поведение бродяжки как знак смирения.
— Ты меня стесняешься? — спросила дама.
Саулина кивнула.
— Хочешь знать, как меня зовут?
— Если вам угодно, — сказала Саулина без особого интереса.
— Меня зовут Джузеппина Грассини.
— А я Виола Саулина из Корте-Реджины, — одним духом отбарабанила Саулина.
Гостья разразилась звонким смехом, окатившим Саулину подобно прохладной и чистой ключевой воде. Священник усмотрел в этом откровенном взрыве веселья признаки греховного сластолюбия.
— Я певица, — продолжала Джузеппина Грассини.
— Я тоже умею петь, — сказала Саулина. — Я пою у реки или в лесу, когда я одна.
— Пение — мое ремесло, — объяснила дама, уже не сомневаясь, что сумела завоевать внимание своей маленькой собеседницы. — Я пою в театре «Ла Скала» в Милане. Это великий театр. Самый прекрасный на свете.
Саулина перевела взгляд с Джузеппины Грассини на священника и обратно.
— Что такое театр? — спросила она.
Любопытство и робость боролись в ее душе, но желание знать, как всегда, одержало верх.
— Ты поедешь со мной, — прошептала певица на ухо маленькой крестьянке, — и я все тебе расскажу. Я тоже, — добавила она, внезапно погрустнев, — прежде чем стать певицей, была бедной девочкой вроде тебя. И тоже всего боялась, но мне очень хотелось побольше узнать о мире. Видишь, я перестала бояться.
— Такие девочки, как я, рождаются только в Корте-Реджине, — с величайшей убежденностью изрекла Саулина.
— Совсем не обязательно. Я, например, родилась в селении Сан-Челсо на берегу Навильо. Это недалеко от Милана.
— А как поют в театре?
— Хочешь, я спою тебе песенку?
Саулина навострила уши.
— Да, очень.
Джузеппина Грассини взяла ее за руку и подвела к гранитной скамье, врытой в землю у самой церкви. Они вместе уселись, и певица запела. Ее нежный, необыкновенно чистый голос лился свободно, безо всякого усилия.
Саулина была в восторге, священник же, убедившись, что оправдались его наихудшие подозрения, гневно обрушился на прихожан, осмелившихся слушать легкомысленную мелодию, и потребовал, чтобы они удалились от греха и не вводили себя в искушение.
— Прочь! Прочь! — шипел он, размахивая руками, словно огородное пугало на ветру. — Господи, ты видишь, что мне приходится терпеть по милости этих безбожных французов?
— Очень красивая песенка, — похвалила певицу Саулина. — И вы так красиво поете! Никогда ничего прекраснее не слышала!
— Это старинная песня. Ей больше ста лет.
— Я тоже знаю одну песню, — отважилась признаться Саулина.
— Спой, я тоже хочу ее выучить.
Саулина не заставила просить себя дважды и, облизнув губы розовым язычком, запела:
Певица улыбнулась, наклонилась к ней и подхватила мелодию. Они спели всю песню до конца на два голоса. Саулина захлопала в ладоши от радости, а священник, укрыв свою паству от греха, продолжал потеть на солнцепеке, утираясь платком в бело-голубую клетку и спрашивая себя, какие еще неприятности припасла для него маленькая бродяжка. Поди ж ты, певица из «Ла Скала» прикатила сюда драть горло с этой оборванкой!
— А знаешь, я почти совсем забыла эту считалочку! — сказала Джузеппина. — Ей больше тысячи лет. А у тебя верный голосок… — Теперь она могла задать тот самый вопрос, который приберегала до этой минуты. — Хочешь поехать со мной в Милан?
— В Милан с вами? — вмешался дон Джузеппе и тотчас же пожалел о своей несдержанности, потому что с этими господами всегда надо было держать ухо востро.
Певица не удостоила его вниманием.
— Хочешь переехать в мой дом? — спросила она Саулину.
— Не знаю… — растерялась Саулина. Мысль об отъезде из селения никогда не приходила ей в голову. Город, как ей казалось, был дальше, чем звезды, потому что звезды она по крайней мере могла видеть. Но она не сказала ни да ни нет. — Надо спросить отца, — прошептала она.
— Ну, с твоим отцом я сама поговорю.
— А что я буду делать в вашем доме? — вдруг спохватилась Саулина. Ответы давались ей с трудом, зато она была большая мастерица задавать вопросы.
— О, мы найдем чем заняться, — заверила ее Джузеппина. — Я научила бы тебя новым песням.
— Но почему именно меня? — недоверчиво спросила Саулина.
— Потому что ты напоминаешь мне одну девочку.
Недоверие во взгляде Саулины сменилось подозрением и ревностью.
— Какую девочку?
Облако печали затуманило прелестное лицо певицы.
— Ту девочку, какой была я сама когда-то.
— Не может быть, чтобы я была похожа на вас, — сурово отрезала Саулина.
— Почему ты так думаешь? — удивилась Джузеппина.
— Когда я вырасту, у меня будет такое же лицо, как у моей мамы.
Джузеппину растрогала до слез неумолимая логика девочки.
— Это совсем не обязательно, моя дорогая, — сказала она ласково, чувствуя, что предстоит долгий разговор, к которому надо подступать постепенно.
— Мне бы хотелось поехать с вами, — продолжала Саулина, — но я не могу.
— Эта госпожа сделает твою жизнь счастливой, дурочка, — принялся убеждать ее дон Джузеппе, понимавший, что отъезд хозяйки табакерки из селения дает ему золотой шанс завладеть сокровищем.
— А как же табакерка? — выпалила Саулина, точно прочитав его мысли.
— О чем ты беспокоишься? — удивился священник. — Она же вверена Мадонне!
— Могу я узнать, о чем идет речь? — заинтересовалась Джузеппина.
Саулина торопливо объяснила, в чем состоят ее затруднения.
— Вот этого генерал даже мне не рассказывал, — улыбнулась Джузеппина и тут же предложила простое и верное решение: — Табакерка твоя, и ты возьмешь ее с собой.