— Маша! — говорит ей Федя, — не след тебе барыню так гневить… Если б это трущовская, ведь давно с свету сжила бы.
Маша ничего на братнины слова, только у ней ярче глаза блестят.
— Сердита на тебя, — уговаривает все Федя, — а платочек свой дала, примочку сейчас прислала — пожалела тебя…
— Да, — промолвила Маша, — пожалела! Они, Федя, господа-то твои добрые, что и говорить, — они в головку целуют, да…
Вздрогнули мы, услыхавши слова такие…
X
Вижу я, Федя себе затосковал крепко, где ласковость прежняя, добродушие веселое! ходит угрюмый; все ему не по нраву, все не по нем… от работы отбился…
— Что, Федя? что, голубчик? — спрашиваю.
— Да что, тетушка, тоска меня одолевает… просто свет белый не мил.
— Чего тоскуешь-то, Федя? Тебе ли тосковать? ты ли не молод, не пригож?
— Правду, тетушка, Маша говорит: горемычное наше житье!
— Что ж, Федя! слезами моря не наполнить!
— Да и слез-то не уймешь, — ответил.
Думала я, думала, чем бы горю помочь, да и надумала.
— Федя, — говорю, — пора тебе жениться, давно пора, дружочек. Коли тебе свои девушки не по сердцу, поехал бы ты на Дерновку, поглядел — там невесты славные!
— Дерновские все вольные, — отозвалась Маша.
— Что ж что вольные? — говорю. — Разве вольные не выходят за барских? Лишь бы только им жених наш приглянулся.
— Если б я вольная была, — заговорила Маша, а сама так и задрожала, — я б, — говорит, — лучше на плаху головою!..
— Уж очень ты барских-то обижаешь, Маша! — проговорил Федя и в лице изменился, — они тоже ведь люди божьи, только что бессчастные!
Да и вышел с тем словом.
— Маша, — говорю, — дитятко! что ты ему все в уши жужжишь! запечалила ты его…
— Есть у Феди свои глаза, свои уши, тетушка; сам он свою беду узнает. А ты-то, тетушка, будто не плачешься на свою судьбу? Сладко тебе живется, что ли?
— Эх, дитятко! поплакала, погоревала я на своем веку — будет с меня! я уж ни за чем не гонюсь, стара уж я, немощна — мне б только уголок теплый да хлеба кусок, — и довольна я! Не сокрушайся, — говорю, — моя желанная! что пособишь-то?
Разве что веку своего не доживешь!
— Да хоть и умру, — промолвила. — Что тут-то мне? на свете-то?
Тоскливо так поглядела и руки заломила. Поди, сговори с нею! ты ее развеселить хочешь, а она тебя скорее запечалит…
XI
А Федя все сумрачней да угрюмей, а Маша в глазах у меня тает… слегла… Один раз я сижу подле нее — она задумалась крепко, вдруг входит Федя бодро так, весело. "Здравствуйте!" говорит. Я-то обрадовалась: "Здравствуй, здравствуй, голубчик!" Маша только взглянула — чего, мол, веселье такое?
— Маша! — говорит Федя, — ты умирать собиралась, молода еще, видно, ты умирать-то! — Сам посмеивается. Маша, молчит. — Да ты очнись, сестрица, да прислушайся! я тебе весточку принес.
— Бог с тобою и с весточкой! — ответила. — Ты себе веселись, Федя, а мне покой дай.
— Какая весточка, Федя, скажи мне? — спрашиваю.
— Услышишь, тетушка милая! — и обнял меня крепко-крепко и поцеловал. — Очнись, Маша! — за руку Машу схватил и приподнял ее. — Барыня объявила нам: кто хочет откупаться на волю — откупайся…
Как вскрикнет Маша, как бросится брату в ноги! целует и слезами обливает, дрожит вся, голос у ней обрывается:
— Откупи меня, родной, откупи! Благослови тебя господи! милый мой! откупи меня.
Господи! помоги же нам, помоги!
Федя-то сам рекою разливается, а у меня сердце покатилось — стою, смотрю на них.
— Погоди ж, Маша, — проговорил Федя, — дай опомниться-то! обсудить, обдумать надо хорошенько!
— Не надо, Федя! откупайся скорей… скорей, братец милый!
— Помехи еще есть, Маша, — я вступилася, — придется продать, почитай, последнее. Как, чем кормиться-то будем?
— Я буду работать… братец!.. безустанно буду работать… Я выпрошу, выплачу у людей… Я закабалюсь куды хочешь, только выкупи ты меня! родной мой, выкупи! я ведь изныла вся!.. Я дня веселого, сна спокойного не знала!.. Пожалей ты моей юности! я ведь не живу — я томлюсь… Ох, выкупи меня, выкупи! иди, иди к ней…
Одевает его, торопит, сама молит-рыдает… Я и не опомнилась, как она его выпроводила… Сама по избе ходит, руки ломает… и мое сердце трепещет, словно в молодости, — вот что затевается! Трудно мне было сообразиться, еще трудней успокоиться…
Ждем мы Федю, ждем, не дождемся! как завидела его Маша, горько заплакала, а он нам еще издали кричит: "Слава богу!" Маша так и упала на лавку, долго, долго еще плакала… Мы унимать. "Пускай поплачу, говорит, не тревожьте; сладко мне и любо, словно я на свет божий нарождаюсь сызнова!.. Теперь мне работу давайте. Я здорова… Я сильная какая, если б вы знали!"
XII
Вот и откупились мы. Избу, все спродали… Жалко мне было покидать, и Феде сгрустнулось: садил, растил — все прощай! Только Маша веселая и бодрая — слезки она не выронила. Какое! словно она из живой воды вышла — в глазах блеск, на лице румянец; кажется, что каждая жилка радостью дрожит… Дело так и кипит у нее. "Отдохни, Маша!" — "Отдыхать? я работать хочу!" — и засмеется весело…
Тогда я впервые узнала, что за смех у нее звонкий!.. То Маша белоручкой слыла, а теперь Машу первой рукодельницей, первой работницей величают. И женихи к нам толпой… А барыня-то гневалась — боже мой! Соседи смеются: "Холопка глупая вас отуманила! она нарочно больною притворилась… Ведь вы небось даром почти ее отпустили?" Барыня и вправду Машей не дорожилась.
Поселились мы в избушке ветхой, в городе, да трудиться стали. Бог нам помог, мы и новую избу срубили… Федя женился… Маша замуж пошла… Свекровь в ней души не слышит: "Она меня словно дочь родная утешает: что это за веселая! что за работящая! больна с той поры не бывала".
Федю тоже бог благословил: живет с женою согласно, и я при них живу, детушек нянчу. Два сынишка у него, такие живчики…
ПРИМЕЧАНИЯ
Впервые опубликовано в журнале "Русская беседа", 1859, № 3. Печатается по изданию: "Рассказы из народного русского быта" Марка Вовчка. Изд. К.
Солдатенкова и Н. Щепкина, М., 1859.