Каждому, кто входил в школу, казалось, что все здесь залито солнечными лучами. В пасмурные дни, Вера замечала, визитеры даже бросали недоуменные взгляды на окно – может, ошиблись насчет погоды? Но ошибки никакой, конечно, не было. Просто фирменные цвета всей сети «Инглиш форевер» как раз и были солнечные – оранжевые, золотистые, румяные. Эту цветовую гамму положено было соблюдать в оформлении любого филиала. А Вере она и так нравилась, не по обязанности, и три года назад, купив право на открытие школы «Инглиш форевер» в Митино, она с удовольствием расцветила ее этими праздничными красками.
Да она и все остальное сделала как положено: приобрела самые современные компьютеры и телевизоры, отпечатала методические материалы на самой лучшей бумаге… И, конечно, пригласила самых лучших преподавателей, что и являлось главным. Она была не просто добросовестной хозяйкой – она любила только высший уровень. Не зря же Алинка, которую Вера переманила в свой новенький филиал, называла ее врожденной перфекционисткой.
Было ли это качество у нее врожденным, Вера не знала. Может, от природы в ней были заложены какие-нибудь другие качества. Но три года, которые она владела и руководила школой «Инглиш форевер», все ее силы были отданы тому, чтобы все здесь было устроено именно на высшем уровне.
За то, что на нее неожиданно свалилась возможность такого приложения сил, следовало благодарить Кирилла. И не в отвлеченном смысле – мол, если бы он ее не бросил, то, может, и не выявились бы у нее новые способности, – а в самом прямом.
Через неделю после разговора, который так неожиданно произошел между ними на качелях под соснами, Вера получила курьерской почтой конверт. В него были вложены банковская карта на ее имя и набранная на компьютере записка.
«Вера! – прочитала она. – Когда я однажды сказал тебе, что ты откроешь филиал этой вашей английской школы в Митино, я имел в виду вполне конкретную идею, для осуществления которой у тебя есть все способности. Было бы жаль, если бы тебе не хватило для этого только денег. Я рад тебе их предоставить. Надеюсь, ты их примешь как свидетельство моей благодарности за все, что между нами было. Поверь, благодарности искренней. Удачи тебе».
Тон был интеллигентный, непринужденный, в самом деле искренний – такой, который всегда был присущ Кириллу в общении с Верой. На банковской карте обнаружилось сто пятьдесят тысяч долларов. Как на это реагировать, Вера не знала.
– Вот это мужик! – ахнула Алинка, когда Вера рассказала ей об этом ошеломляющем послании. – Вот это, я понимаю, мужчина! А мой урод, представляешь, заявляет тут на днях: если ты со мной и правда развестись захочешь, учти, все имущество делить будем, включая серебряные ложки. Сам, только отвернись, селедку норовит с газеты стрескать – серебряные ложки ему нужны! Нет, я от него точно уйду. «Мирену» достану – помнишь, я тебе рассказывала, что финскую гормональную систему поставила? – так вот, вытащу ее и тут же от приличного мужчины без проблем забеременею. – И добавила уверенным тоном: – Бери, Вер, деньги, не сомневайся. На то он мужчина, на то ты женщина. Просто нас жизнь замордовала, потому и удивляемся. А в принципе, так ведь и должно быть.
Вера не стала объяснять Алинке, что сомневается даже не в самой возможности взять деньги у мужчины, который ее бросил. Может, так и в самом деле должно быть в какой-то жизни, которой она никогда не знала и в которой мужчины сильны и великодушны, а женщины нежны и беззащитны. Она не понимала другого: что представляет собой ее жизнь без Кирилла? Что она чувствует, расставшись с ним, – одиночество, пустоту, отчаяние? То есть, вернее, слишком хорошо она это понимала…
Вера понимала, что не чувствует ничего. Это и приводило ее в оторопь, это и заставляло сомневаться в том, что любой женщине показалось бы несомненным, – надо ли взять у бывшего любовника искренне подаренные деньги.
Она ожидала, что, когда пройдет первое изумление от расставания с Кириллом, в ее жизни обнаружится что-то вроде черной дыры. Все-таки она потеряла мужчину, о котором мечтает каждая женщина. Не может же быть, чтобы она совсем о нем не затосковала! Ну хоть ночами, хоть долгими вечерами, хоть по утрам, просыпаясь в одиночестве!
Этого не могло быть, но это было именно так. Вера не почувствовала в своей жизни того пустого пространства, которое, хоть и без всякой боли, почувствовала, даже когда рассталась с опостылевшим Димой. А ведь Диму с Кириллом и сравнивать было невозможно. Но тогда она все-таки то и дело натыкалась на разные приметы Диминого отсутствия: то вспоминала, что можно не звонить ему с работы, предупреждая, что задержится, то, спохватываясь, возвращала продавщице кусок жирной свинины, которую по привычке просила взвесить, потому что Дима любил отбивные… Положим, тогда Веру только обрадовала возможность распоряжаться своим временем так, как сама она считала нужным, и вместо отбивных она с удовольствием стала жарить кабачки. Но все-таки появилась тогда в ее жизни какая-то… неровность. А теперь не было ничего. Ни-че-го! Она чувствовала себя холодной, как небесная звезда.
Папа называл ее Звездочкой, когда она была маленькая, вот и всплыло это в памяти. Только не была она в детстве холодной звездою – наоборот, вся была жизнь и огонь, оттого, наверное, папа и дал ей такое прозванье.
А теперь она состояла только из блеска и холода, и ничего с этим нельзя было поделать.
Деньги она все-таки взяла.
«В конце концов, он передо мной виноват, – стараясь рассердиться на Кирилла, подумала Вера. – Он меня, можно сказать, обрек на одиночество. Ну да, обрек. Тоже Онегин какой выискался! Да мне, может, после той его отповеди на мужиков вообще смотреть противно. И надо же чем-то себя занять. Вот бизнесом и займусь».
Бизнес, впрочем, оказался не тем занятием, которому можно было посвятить себя мимоходом, только чтобы время скоротать. Особенно в самом начале, пока школа не стала приносить не только моральное удовлетворение, но и реальный доход. Весь первый год Вера крутилась как белка в колесе, спала по пять часов в сутки и домой приезжала ровно на эти пять часов. Поэтому теперь, когда она являлась владелицей одного из лучших филиалов «Инглиш форевер», была успешна, благополучна, независима, то считала все это вполне заслуженным.
Она сильно переменилась за три года, прошедшие после расставания с Кириллом. Все замечали, да Вера и сама это видела, что в ней наконец появилось то, что она когда-то называла лоском непринужденной элегантности и считала для себя недостижимым. У нее даже походка изменилась, да и из всех движений исчезла присущая ей прежде резковатость. Все-таки быть просто самостоятельной женщиной и быть богатой самостоятельной женщиной – это оказались совершенно разные вещи.
К тому же Вера наконец поняла, как эта пресловутая элегантность воплощается в одежде. Правда, оказалось, что понимать тут особенно нечего – надо просто иметь достаточно денег, чтобы покупать дорогие вещи. А чтобы ненароком не выбрать среди широко представленной дороговизны что-нибудь вульгарное, навыки потребовались минимальные. Вера очень быстро разобралась, в каких бутиках просто не продается ничего вульгарного, и стала эти бутики посещать. К счастью, фигура у нее была безупречная, поэтому ей не приходилось тяжело вздыхать, сознавая, что приличные вещи бывают только на два, а то и на три размера меньше, чем она может на себя натянуть.
Вот и сейчас она подходила к своей школе в новой шубке, которую купила вчера и которую поэтому никто еще не видел. Шубка была шиншилловая, то есть являла собою мечту каждой женщины – такую же, какую являет собою бриллиант. Вера не раз замечала: даже те женщины, которые всю жизнь проявляли искреннее равнодушие к драгоценностям, годам примерно к сорока начинают мечтать о бриллианте. Может, как о символе, пусть даже и обманчивом, того, что их жизнь удалась.
Шиншилловая шубка тоже была из разряда символов. Вера не исключала, что купила ее именно поэтому. Правда, для символичности шубке недоставало длины: она была не в пол, а коротенькая. Но тут уж Вера не захотела идти против здравого смысла: в длинной шубе ей было бы неудобно водить машину. Да и вообще, длинная шуба представлялась ей несовместимой с динамичным образом жизни, к которому она за три года привыкла. Сейчас, например, она собиралась забежать в школу только на часок – убедиться, что ничего сверхъестественного, требующего ее присутствия, там не происходит, – а потом пробежаться по магазинам и купить все, что она давно уже собиралась купить для Тимки.
Жизнь сына – это было то, что тревожило Веру больше всего. Это, может, было вообще единственное, что ее тревожило. Обо всем остальном она старалась не думать.
Но не думать о Тимке было невозможно.
Сын рано начал жить отдельно, да и когда он еще жил с нею, она уже чувствовала его самостоятельность. Это было то, с чем он родился, а потому Вера была готова, что он отделится от нее вот именно рано. И когда это произошло, она восприняла это, в общем-то, спокойно. Она ведь родила его, когда сама была девчонкой, поэтому Тимкино взросление, начало его отдельности – все это совпало отнюдь не с ее старостью. И она не требовала в те свои годы, чтобы взрослеющий сын вел себя так, или этак, или совсем иначе.
Но не думать о Тимке было невозможно.
Сын рано начал жить отдельно, да и когда он еще жил с нею, она уже чувствовала его самостоятельность. Это было то, с чем он родился, а потому Вера была готова, что он отделится от нее вот именно рано. И когда это произошло, она восприняла это, в общем-то, спокойно. Она ведь родила его, когда сама была девчонкой, поэтому Тимкино взросление, начало его отдельности – все это совпало отнюдь не с ее старостью. И она не требовала в те свои годы, чтобы взрослеющий сын вел себя так, или этак, или совсем иначе.
Она была нетребовательна еще и потому, что Тимофей начал самостоятельную жизнь в трудные для нее времена. Вера считала: лучше пусть сын живет отдельно, чем тратит свою молодость, лучшие свои силы на решение маминых проблем. Она скрывала от него, что моет подъезды, потому что издательство обанкротилось, а в стране дефолт и другой работы она найти не может, она врала, что работает теперь дома – переводит английские книжки и получает от этого всяческое удовольствие, в том числе и материальное.
Но теперь времена переменились, и жизнь ее переменилась разительно. И наблюдать, как при такой ее жизни – удобно устроенной, обеспеченной – сын работает конюхом и живет на каком-то чердаке, было для Веры невыносимо.
Она тысячу раз предлагала ему бросить эту чертову конюшню.
– Ты лучше вообще нигде не работай! – просила Вера. – Мало того что зарплата копеечная, так еще работа в Опалихе, каждый день в электричках… Тимка, мне ведь ничего не стоит платить тебе ровно столько, сколько тебе на этой дурацкой конюшне платят, неужели не понимаешь? Сиди дома, пиши стихи. Плохо тебе будет?
– Плохо. – Сын только улыбался, наблюдая ее запальчивость. – Мам, да ты пойми: я в эту конюшню не просто так устроился, а в результате серьезного анализа.
– Что же ты, интересно, проанализировал? – вздыхала Вера.
– Все виды работ. Вот как раз с этой точки зрения – позволят они мне писать стихи или нет. Социологическое, можно сказать, провел исследование!
– И что оно тебе показало?
– Показало, что из множества профессий конюх – единственная, которая этому не препятствует. Даже наоборот, способствует. Ну люблю я лошадей, что тут такого? Лучше, чем конюхом, было бы только конезаводчиком заделаться, но это из области фантастики. Ма, ну что ты, в самом деле? Клерком мне, что ли, стать, белым воротничком?
Глаза у Тимофея были в точности как у Вериного папы: цветом как скала после дождя, и широко поставлены на лице, и от этого в лице нет ничего округлого, неопределенного – все оно состоит из твердых линий. Только, в отличие от папиных, не суровые они были – когда Тим разговаривал с мамой, в глазах у него плясали веселые чертики.
– Я тебе клерком и не предлагаю. – Вера делала последнюю попытку. – Я тебе, считай, предлагаю грант. Для написания… ну, не знаю… поэмы!
– Если бы я лекарство от рака изобретал, я бы твоему гранту обрадовался. А грант для написания поэмы называется дармоедством. Потому что ценность будущей поэмы не совсем очевидна.
И вот как с ним было спорить? Оставалось только переживать о его неустроенности, нищете, одиночестве и, главное, об отсутствии у него каких-либо перспектив. Вера прекрасно понимала, что в ближайшие много лет стихи не будут цениться в ее родной стране настолько, чтобы их создатели хотя бы не умирали с голоду. Не говоря уже о том, чтобы они приобретали конные заводы, как почему-то мечтает ее сын. Да что там конный завод – он даже квартиру приобрести не смог бы. Правда, пока еще и Вера не могла себе этого позволить, но для нее это был уже только вопрос времени. Если ее школа и дальше будет работать так же успешно, если число учеников будет увеличиваться такими же темпами, квартиру Тимофею она купит не позже как через год. Останется только всучить ему эту квартиру – судя по его отношению к гранту, дело это будет не из легких.
Но квартира была событием будущего, а сегодня Вера собиралась купить сыну обогреватель. Тим жил на Чистых Прудах, в башенке старого дома на углу Армянского и Кривоколенного переулков. С улицы башенка выглядела даже романтично – когда Вера подходила к этому дому, ей каждый раз, будто девчонке, казалось, что там живет волшебник. Но внутри романтическая башенка была совсем не приспособлена для житья. Мало того что комната в ней была тесная, а кухня и вовсе напоминала шкаф, так к тому же летом все это раскалялось, как медный таз на солнце, а зимой продувалось насквозь. Квартира и не относилась к жилому фонду. Здесь была мастерская – кажется, не вполне легальная – какого-то Тимкиного знакомого художника. Тот уехал на неизвестный срок в Германию и пустил в эту свою нелегальную мастерскую приятеля. Тоже на неизвестный срок.
В общем, обогреватель купить следовало, понравится это Тимке или нет. Москва превратилась этой зимой в настоящий полюс холода. Холодно было даже у Веры в офисе. Только ее добротно построенный пленными немцами дом на Беговой оставался неуязвим для морозов.
Заодно с обогревателем Вера купила и теплый плед – а то ребенок укрывается каким-то странным покрывалом с дыркой посередине, и микроволновку – а то питается одними бутербродами. Ее удивляло, что при совершенной своей приспособленности к любой физической работе и к любым тяготам жизни Тимофей относится к бытовым ее подробностям так, как могло бы относиться разве что существо не от мира сего.
И микроволновка, и обогреватель оказались такими громоздкими, что Вера едва дотащила их до Тимкиной квартиры; лифт в башенку не доезжал. К тому же еще плед и продукты, которые она купила с запасом на неделю… Вера буквально ногами втолкнула все это в прихожую.
Ключ от своего жилья Тимка дал ей сразу, как только перебрался сюда. Может, все-таки хотел чувствовать себя маленьким мальчиком, к которому в любой момент может прийти мама… Как бы там ни было, Вера не злоупотребляла его доверием и обычно предупреждала о своем визите. А что не предупредила сегодня, так это специально: она как раз и хотела, чтобы его не было дома и можно было бы спокойно внедрить в его квартиру дорогостоящие приборы.
Втиснувшись в крошечную, как спичечный коробок, прихожую, Вера сразу услышала, что в квартире кто-то есть.
«А что это он не на работе? – удивилась она. – Неужели с конюшни уволился?»
Но, войдя в комнату, она увидела не Тима.
Посередине комнаты стояла девушка. На вид ей было лет двадцать пять. Но при взгляде на нее меньше всего приходили в голову мысли о ее возрасте, да и внешности вообще, хотя сразу было понятно, что черты лица у нее гармоничные и фигура стройная. Но главным в ней было совсем не это…
Ее глаза сияли так, словно Бог создал их, чтобы освещать какой-то путь. Какой путь, для кого – неведомо, но прямой, ясный, нездешний свет лился из них сплошным потоком.
Вера просто остолбенела, когда ее увидела. И, конечно, не потому, что ее так уж ошеломило присутствие девушки в квартире сына. Сама эта девушка ее ошеломила – великое ее сияние!
Впрочем, вид у нее был ничуть не великий, зато очень решительный. Она держала наперевес деревянную палку с лошадиной головой из папье-маше – Тим сохранил эту игрушку, оставшуюся в башенке от каких-то давних хозяев, – и, судя по всему, собиралась обороняться от грабителей.
Ее опасения следовало поскорее развеять.
– Вы подумали, это бандиты? – Вера улыбнулась. – Не бойтесь, откуда же им здесь взяться?
– Я не боюсь, – покачала головой девушка.
Тут она посмотрела на палку в своей руке и улыбнулась тоже.
«Адекватная, – подумала Вера. – Но что же за глаза!»
Она смотрела в эти ошеломляюще светящиеся глаза и не могла понять, какое чувство охватывает ее при этом. Но только в первую минуту не могла понять – потом чувство стало таким отчетливым, что не понять его было невозможно.
Это было ясное чувство тревоги.
Глава 2
– Я это понимаю, Тим. И все-таки мне грустно.
Тим стоял у самого эркера, и от этого казалось, что он стоит посреди зачарованного царства. Кусты сирени в палисаднике были покрыты инеем, и дальше, вокруг фонтана, все деревья стояли в таком же игольчатом узоре – клен, ясень… Они всегда, сколько Вера себя помнила, очерчивали этот маленький двор таким вот волшебным кругом. И в ту зиму, когда родился Тим, они точно так же были покрыты игольчатым инеем, это она запомнила особенно ясно. И как впервые вынесла его гулять в палисадник – он не спал, а смотрел вверх, на морозные кроны деревьев, и взгляд его широко поставленных, скально-серых, как у деда, глаз был очень серьезный, – это Вера запомнила тоже.
Все это повторялось здесь уже двадцать семь лет его жизни и будет повторяться снова и снова. Но его в этом волшебном кругу не будет.
– Да почему ж тебе грустно, мам? – Тим улыбнулся. – Советскую пропаганду вспомнила – в Америке звериный оскал капитализма, людей на улицах убивают?