Драматические события могли бы на том и закончиться, но случилось так, что, покидая Масаду, Кипрос захватила с собой два священных камня, которые для нее священными не были: два огромных изумруда изумительной красоты, похожих как две капли воды, но отличавшихся тем, что в глубине одного светилось миниатюрное солнце, а в глубине другого — нарождающийся месяц. Она подарила камни иудейской царице, для которой была скорее подругой, чем служанкой. А Беренике было известно, что эти камни на самом деле не что иное, как «Свет» и «Совершенство» из Иерусалимского храма, так называемые «Урим» и «Тум-мим». Чтобы не привлекать к ним внимания любопытных, она приказала оправить изумруды в золото и стала носить их в ушах как серьги. Вскоре, когда Тит стал императором, он предал свою любовь, и, по его желанию, Береника вместе с Кипрос вернулась в Иудею. Там на нее было совершено покушение, и Кипрос, чрезвычайно этим взволнованная и перепуганная, опасаясь, что на этот раз именно изумруды навлекли на царицу несчастье, поклялась умирающей Беренике, что отнесет их туда, откуда взяла. Так она и сделала.
А потом вышла замуж и в день собственной смерти завещала старшей дочери тайну «Света» и «Совершенства», но не открыла ей места, где они спрятаны, чтобы у потомков не возникло желания вернуть себе камни, способные притягивать беды.
— И вы думаете, что изумруды и до сих пор находятся там, где их укрыла служанка Береники?
Разумеется, нет! Но дайте мне закончить мою историю… Доверие, установившееся между мною и Александрой, как и наша взаимная привязанность, казалось, только росли по мере того, как проходили годы. Однажды я показал ей предмет, найденный мною у одного дамасского антиквара. Это была пластинка, сделанная из слоновой кости, с вырезанным на ней изображением Береники в короне и с серьгами, которые явно были не чем иным, как «Светом» и «Совершенством». Вид этой пластинки произвел на Александру чрезвычайно глубокое впечатление. Не проходило и дня, чтобы она не принималась умолять меня отдать ей пластинку, но я и сам был очень привязан к миниатюрному портрету и потому не соглашался подарить его ей. В конце концов я сказал уже почти взрослой тогда девушке, что она получит пластинку после моей смерти, потому что я намерен завещать ей все, чем владею в Палестине. Но она отказалась мне поверить и обвинила меня в том, что я пытаюсь таким образом отвлечь ее внимание от пластинки. «Что бы вы там ни говорили, вы никогда по-настоящему и не собирались удочерить меня! — воскликнула она. — Я для вас никто, по существу, вы только из милосердия занимаетесь мной!» И тут я совершил тягчайшую ошибку: я рассказал ей историю о голубом роднике и о молодых людях, которые около него встречались, которые любили друг друга. Мне казалось, она будет счастлива узнать правду о своем происхождении, узнать, что она и на самом деле моя дочь. К сожалению, ничего подобного не произошло. Наоборот. С ней случился приступ бешеного гнева, и она осыпала меня упреками. Среди прочих преступлений, в которых я был повинен, как и все англичане, по ее мнению, я оказался виноват в том, что злоупотребил доверием ее матери, что совратил ее, а потом бросил, обрекая на позор и нищету. Еще она сказала мне, что никогда меня не любила, а напротив — всегда ненавидела. После чего заперлась у себя в комнате, откуда ее никакими силами не удавалось выманить. Так никто и не видел, как и когда она оттуда вышла, — просто однажды утром я обнаружил комнату пустой: Александра сбежала… Все, что я смог узнать: кто-то якобы видел выходящую из дома женщину в национальном костюме… Она оставила для меня прощальную записку с очень жестокими словами: Александра писала, что мы никогда больше не увидимся и что, если я стану искать ее, она покончит с собой. Записка была подписана «Кипрос», и я сразу же понял: Александра исчезла навсегда, чтобы вернуться к дикой, кочевой жизни… Перед уходом она открыла мой сейф, шифр которого был ей хорошо известен, и взяла оттуда деньги и пластинку слоновой кости, ту самую, что я отказался ей подарить… И вот теперь вы сообщаете мне о ее смерти. Я сражен, я убит — ничего уже нельзя изменить, ее жизнь завершилась, а моя, жалкая и никому не нужная, продолжается.
Кларк отвернулся от хранивших молчание гостей. Аль-до, выждав минутку, тихонько сказал:
— Я понимаю, что в вашем горе это не утешит, но, может быть, все-таки вам будет приятно увидеть эту реликвию снова?
Вытащив из кармана пластинку слоновой кости, он развернул бумагу и протянул сокровище Кипрос ее отцу.
— Значит, она так и была все время с ней?
— Да, это она нам передала пластинку… Она просила передать ее вам!
Это даже не было ложью. Скорее всего умирающая Кипрос действительно хотела вернуть пластинку отцу, в существовании которого только что призналась… Сэр Перси с удивительной нежностью погладил слоновую кость кончиками пальцев, потом прошептал:
— Как это странно… Вы сказали, что она нашла сокровища царя Ирода или по крайней мере часть этих сокровищ, тогда как их она вовсе и не искала… Потому что если на самом деле ей чего-то хотелось, так это найти эти легендарные изумруды. Бедная девочка! Она просто помешалась на них! Она всей душой верила в сказки, которые рассказывала ей мать, и не хотела слушать меня, когда я говорил ей, что нет ни единого шанса отыскать «Свет» и «Совершенство» в Масаде. Она отвечала мне на это, что просто мне хочется помешать ей заняться там раскопками…
Пока сэр Перси прихлебывал виски, друзья быстро обменялись понимающими взглядами. Потом Адальбер, стараясь говорить как можно спокойнее и не терять простодушного вида, благодаря которому он легко завоевывал симпатию стольких людей, сказал:
— Ужасная, трагичная история! А как вы думаете, где могла бы жить ваша дочь, когда уезжала отсюда? Ведь, если верить Халеду, она появлялась в крепости не чаще двух раз в год…
Старик пожал плечами.
— Неужели вы думаете, что, узнав о том, где она скрывается, я не отправился бы немедленно туда, чтобы попытаться вернуть ее? Что же до ее визитов в древнюю крепость, я предполагаю, что частота их зависела от расположения Солнца на небосводе… Не знаю, может быть, дело тут было в днях солнцестояния… Или есть какая-то связь с положением Луны… Древние набатеи-кочевники прокладывали свой путь по звездам… Об их истинных познаниях в астрономии и других науках сохранились кое-какие сведения, но, конечно, за прошедшие века они в большей или в меньшей степени трансформировались. Должно быть, в ее бедной голове смешались все легенды, рассказанные матерью и касавшиеся этих двух камней, о которых говорили, что они были переданы на землю самим Господом Богом… Вы же понимаете, — добавил старик, — что, если бы я верил в малейшую возможность найти изумруды в Масаде, я бы сам бросился на их поиски… Тем более что я долго работал на этой площадке…
Голос и выражение лица Адальбера являли собой воплощение наивного простодушия. Он наконец смог задать вопрос, который так долго вертелся у него на языке.
— Но откуда у вас такая уверенность в том, что этих предметов там нет? Ведь вы же сами сказали: служанка Береники поклялась вернуть их туда, откуда взяла!
Сэр Перси усмехнулся:
— Дорогой мой, археолог с вашим опытом и вашим талантом не должен верить любым сказкам, какие только бродят по земле!
— В любые, конечно, нет, но почему бы не поверить в такую красивую легенду, особенно если учесть, что до сих пор я никогда не слышал об этих камнях и их истории?
— Да, правда, вы ведь в основном занимались египтологией… Тем не менее, видимо, вы заинтересовались и ессеями, раз приходили ко мне за советом?
Еще бы не заинтересовался! Дело в том, что они уже попадались мне на пути, когда барон Ротшильд еще и не помышлял пригласить меня и моего друга Морозини поехать с ним на Восток. А когда я оказался тут, мне вдруг захотелось узнать о них поподробнее. Таким уж я уродился! — добавил он с невинной улыбкой. — Хватаюсь за все, к чему толкает меня любопытство. А ваша история так прекрасна…
— И, поскольку я его очень хорошо знаю, — подхватил Морозини, — то легко могу догадаться, что теперь он потерял голову из-за ваших магических изумрудов. Впрочем, и я сам тоже, потому что драгоценные камни — моя специальность, и, признаюсь, никак не могу понять, почему вы так уверены, что набатейская легенда лжет. Почему вы так уверены, что в Масаде ничего нельзя найти, если та женщина поклялась вернуть туда изумруды?
— Только потому, что у меня для этого есть все основания… Вы ведь француз, господин Видаль-Пеликорн, и вам, может быть, известны записки одного бургундского путешественника XV века? Его звали Бертрандон де Ла Брокьер…
— Посланник герцога Бургундского Филиппа Доброго? Тот, кому было поручено найти путь по суше между Святой землей и Бургундией? Конечно же, я слышал о нем! Филипп действительно во время знаменитого пиршества в Фезане дал торжественный обет отправиться в крестовый поход, но, как истинно сухопутный человек, он чрезвычайно опасался путешествия по морям… Впрочем, он так никуда и не отправился — ни по суше, ни морем…
Еще бы не заинтересовался! Дело в том, что они уже попадались мне на пути, когда барон Ротшильд еще и не помышлял пригласить меня и моего друга Морозини поехать с ним на Восток. А когда я оказался тут, мне вдруг захотелось узнать о них поподробнее. Таким уж я уродился! — добавил он с невинной улыбкой. — Хватаюсь за все, к чему толкает меня любопытство. А ваша история так прекрасна…
— И, поскольку я его очень хорошо знаю, — подхватил Морозини, — то легко могу догадаться, что теперь он потерял голову из-за ваших магических изумрудов. Впрочем, и я сам тоже, потому что драгоценные камни — моя специальность, и, признаюсь, никак не могу понять, почему вы так уверены, что набатейская легенда лжет. Почему вы так уверены, что в Масаде ничего нельзя найти, если та женщина поклялась вернуть туда изумруды?
— Только потому, что у меня для этого есть все основания… Вы ведь француз, господин Видаль-Пеликорн, и вам, может быть, известны записки одного бургундского путешественника XV века? Его звали Бертрандон де Ла Брокьер…
— Посланник герцога Бургундского Филиппа Доброго? Тот, кому было поручено найти путь по суше между Святой землей и Бургундией? Конечно же, я слышал о нем! Филипп действительно во время знаменитого пиршества в Фезане дал торжественный обет отправиться в крестовый поход, но, как истинно сухопутный человек, он чрезвычайно опасался путешествия по морям… Впрочем, он так никуда и не отправился — ни по суше, ни морем…
— С чего это ты вздумал читать нам лекцию? — притворно возмутился Морозини, которого в глубине души забавляла вся эта ситуация. — Ла Брокьер известен мне не хуже, чем тебе, а может, и еще лучше. Когда Ги Бюто был моим наставником, он, как истинный бургундец, сто тысяч раз мне о нем рассказывал. Правда, я думаю, его рассказы основывались лишь на местных преданиях, потому что ни в каких книгах мне ни разу не попадались…
Да, это книга весьма редкая, — перебил князя сэр Перси. — Но случилось так, что у меня она есть. Не поможете ли вы мне добраться до кабинета? Уже темнеет, а нам понадобится свет…
Адальбер подвез старика к книжным шкафам, и тот достал с полки толстый том в сафьяновом переплете с протертым насквозь — так, что стали видны места, где страницы были сшиты, — корешком. Внешний вид книги ясно говорил о ее почтенном возрасте. В руках англичанина она сама открылась на страницах, видимо, перечитанных множество раз. Сэр Перси протянул ее Адальберу.
— Вот, посмотрите, пожалуйста… Здесь речь идет о событиях 1492 года в Дамаске.
— «…многие французские, венецианские, генуэзские, флорентийские и каталонские торговцы, среди которых был француз по имени Жак Кер, который с тех пор завоевал завидную репутацию во Франции и стал королевским казначеем…»
— Нет-нет, на правой странице! — нетерпеливо перебил Видаль-Пеликорна сэр Перси.
— «Дамаск, разоренный и сожженный за тридцать лет до того отродьем Сатаны, которого звали Хромым Тимуром2 показался нам тем не менее красивым и процветающим. Мы видели наиба, или управителя, гордо проезжавшего по улицам и площадям на белом боевом коне с многочисленной свитой. Великолепное зрелище! Этого сына египетского калифа считали великим, но не слишком добросердечным и благожелательным правителем. Нам показалось, что его одежда целиком соткана из золотых нитей, у него было изумительное оружие, и он украсил себя множеством драгоценных камней. Самое большое восхищение вызывали два огромных изумруда, похожих, как две капли воды, но различавшиеся тем, что в центре одного из них светилось маленькое солнце, а в другом словно сиял лунный месяц Эти изумруды были прикреплены к золотой цепи, надетой на шею государя. Ходили слухи, что принц никогда с ними не расстается и держит их при себе в качестве талисмана поскольку эти камни перешли к нему как наследство от великого Салах-ад-дина…»
— Салах-ад-дин! Саладин! — воскликнул Морозини. — Каким образом эти проклятые камни попали к нему?
— Это не имеет никакого значения, — спокойно ответил хозяин дома, быстро захлопывая книгу. — Важно то что их видели в Дамаске на груди принца-мамелюка в 1492 году. Следовательно, искать их в Масаде — чистое безумие…
— А Кипрос читала эту книгу?
— Нет, я купил ее уже после того, как она сбежала из дома…
— Но все равно: как вы могли допустить, чтобы она искала понапрасну? Я уверен, что вы могли узнать, где она скрывается, и предупредить ее.
Альдо, ничуть не стараясь замаскировать свой гнев, говорил тоном обвинителя, но сэра Перси это, казалось, нисколько не задело.
— Дорогой мой князь, если бы вы прожили в этой стране так же долго, как я, вы бы — так же, как и я, — склонились к фатализму и научились жить в соответствии с этим. Выбранный для себя Александрой образ жизни делал ее поистине неуловимой: искать ее было так же бесполезно, как пытаться вычерпать море или ловить ветер в пустыне. — Злой рок поджидал ее в Масаде: рано или поздно она неизбежно погибла бы там…
— Но можем ли мы надеяться, что вы озаботитесь хотя бы наказанием ее убийц? Вряд ли нужно скрывать от вас, что мы бы хотели быть в этом уверены!
— Легко себе это представляю, но все-таки мне кажется, что не стоит превращать мое личное дело в международную экспедицию! Я отец Александры, и наказанием преступников следует заниматься только мне самому. А вам достаточно подумать о том, как вернуть машину, которую вам одолжил генеральный штаб.
— О, это уже сделано! — заверил сэра Перси Адальбер, который еще не совсем оправился от бурного объяснения с молодым Макинтиром, сходившим с ума при мысли о том, что эта жемчужина британской короны находится в руках неверных, и о том, что по этому поводу скажет начальство. Его несколько успокоило только то обстоятельство, что сэру Перси, несмотря ни на что, будут переданы важные археологические находки…
Тихий вечер, опустившийся на город, окрасил его в чудесные зеленовато-розовые тона. Погода была так прекрасна, что, выйдя из дома на Масличной горе, друзья отказались от предложенного любезным хозяином автомобиля и предпочли возвратиться в отель пешком. Они долго шли молча, потом Адальбер принялся размышлять вслух:
— Из чистого любопытства я очень хотел бы узнать, как все-таки эти треклятые изумруды попали к Салах-ад-дину!
— Я сам с тех пор, как мы вышли от сэра Перси, только и думаю об этом, и вот что пришло мне в голову. Может быть, служанка Береники все-таки не сдержала слова, которое дала хозяйке и, вернувшись к своим, попросту отдала камни соплеменникам, чтобы добиться их расположения с помощью такого исключительного трофея…
— Мммм… Да-а… Может быть, может быть… А потом что?
Набатеянам, насколько мне с недавних пор известно, пришлось все-таки подчиниться римским законам. Они отказались от своих караванов, а при Траяне — и от своей независимости, чтобы превратиться в пастухов и земледельцев на всей территории страны от Мертвого до Красного моря. После Рима их подчинила себе Византия, после Византии начались крестовые походы. А я очень хорошо представляю себе, что такое были эти великие христианские экспедиции, благодаря которым западное рыцарство проникло на Святую землю. Мои предки по материнской линии принимали участие в крестовых походах, да и предки по отцовской линии тоже, правда, в другое время. Среди построенных крестоносцами крепостей самой мощной была, наверное, моабская крепость Крак, воздвигнутая вблизи от южного берега Мертвого моря, чтобы контролировать древние набатейские караванные пути, связывавшие Петру с Дамаском. Хозяином Крака, или Керака, был некий Рено де Шатильон, воплощенный тип правителя-корсара, не считающегося ни с чем, кроме собственных желаний…
— Да знаю я это, знаю! Я ведь тоже изучал историю — и не только древнюю! Но не понимаю, при чем тут Шатильон. Что ты имеешь в виду?
— Ничего конкретного — просто думаю, размышляю, стараюсь себе представить… Мне кажется, что камни еще и в те времена находились у набатеев, которые тогда были абсолютно порабощены, их без зазрения совести грабили, как хотели. К тому же, введя в обычай обирать до нитки всех, кто осмеливался передвигаться по стране — в одиночку или в караване, Рено должен был и их ободрать как липку, особенно если до него дошел хоть малейший слух о легенде, а надо сказать, ушки у него в таких делах всегда были на макушке…
— Ты думаешь, он мог подарить изумруды одной из своих жен или наложниц?
Конечно же, нет! Не боявшийся ни Бога, ни дьявола, но страшно суеверный, как большинство людей его эпохи, должно быть, он решил сохранить их для себя самого в качестве талисманов, тогда как настоящим его защитником был молодой человек исключительных достоинств, правивший тогда в Иерусалиме. Я говорю о Бодуэне IV, больном проказой царе, перед которым отступил сам Салах-ад-дин, причем не из-за его болезни, а благодаря его гению и отваге. Бодуэн дважды спасал Крак-де-Моаб, когда на крепость нападал курдский эмир… А потом ужасная болезнь, сделавшая его живым мертвецом, довершила свое черное дело, и никто уже ни разу не пришел на помощь старому бандиту. В конце концов Салах-ад-дин после грандиозной битвы при Тибериаде взял его в плен — кстати, в этой битве нашел свою смерть один из моих предков… Но вернемся к Рено де Шатильону. Возмущенный его наглостью, Салах-ад-дин хотел собственноручно отрубить ему голову, но разрубил только плечо. Голова же Рено пала под кривой турецкой саблей от руки безжалостного палача. Вполне возможно, что именно в этот день Салах-ад-дин и стал обладателем «Света» и «Совершенства» Израиля…