И сопоставление этих двух бедных сирот и двух матерей, из которых одна бросает ребёнка потому, что хлеб нужен для всей семьи, а другая — по бессердечию, вызвали в мамке реакцию, — слёзы брызнули из её глаз и, всхлипывая, накинув передник на голову, она побежала в детскую и в дверях столкнулась с Иваном Сергеевичем, входившим в столовую.
Его лицо было бледно, губы бескровной полоской открылись на стиснутых зубах. Отстранив кормилицу, не глядя ни на кого, он прошёл в комнату жены. Анна Сергеевна шла за ним. Кровать была не смята, одна подушка, кинутая на кушетку, ещё сохранила на тонком батисте ямку, где, вероятно, недавно лежала головка молодой женщины. Другая, маленькая, была брошена в широком кресле, — ясно, что Марья Михайловна переходила с места на место, тоскливо ожидая утра. На туалетном столе был беспорядок, ящики маленького бюро выдвинуты, на синем бархате письменного стола лежал белый конверт; для того, чтоб он первый бросился в глаза, все остальные предметы были сдвинуты. И действительно, войдя, Иван Сергеевич кинулся сейчас же к нему, разорвал конверт и, шагнув к окну, так беспомощно грузно прислонился к косяку его, что кружевная гардина с сухим треском оторвалась от карниза.
«Я ушла навсегда, я думаю, что каждый день вы могли этого ожидать. Я ошиблась, выходя за вас, теперь я понимаю, что не люблю, а потому не могу быть хорошей матерью вашему ребёнку. Жалеть меня не стоит, а искать незачем — всё равно я не вернусь. Чтобы доказать вам непоправимость моего шага, я скажу вам, что люблю, любима и хочу быть счастлива».
— Что это такое? Господи, что это такое? Да разве так может писать женщина, у которой есть сердце и совесть?.. Господи, да ведь здесь же, в этой спальне… — он с каким-то ужасом оглянулся кругом.
Ему казалось, что эти немые свидетели нежных ласк, таинственных слов, что шепчутся на ухо даже в полной тишине и уединении, должны были возмутиться, удержать её, напомнить ей.
— Господи, да ведь вот здесь же…
Он не договорил, он только видел, ясно видел, как в первую ночь после брака он запер за собою эту дверь. Она сидела тут же, в этом кресле, бледная, взволнованная, но смеющаяся, окутанная по горло в пену белых кружев. Он взял её на руки, прижал всю к своей груди, отнёс вот сюда, к этому самому киоту, полному старинных образов, поставил её и сам стал рядом.
— Господи, Господи, благослови наш брак!
И она, прижавшись к нему, крестилась и тоже шептала:
— Господи, благослови!
А затем этот долгий поцелуй, крик восторга и счастья, когда она шептала ему слова разделённой любви.
Анна Сергеевна взяла из рук его письмо, прочла и глубоко задумалась.
Прошло, может, четверть часа, и в комнате, где надламывалось от страдания человеческое сердце, было всё тихо, спокойно, пела канарейка и в угловой корзине также благоухали ландыши, как и в самые счастливые дни.
— Как же ты намерен поступить? — как-то дико нарушая тишину раздался голос Анны Сергеевны.
Иван Сергеевич вздрогнул.
— Как? Ах почём я знаю как! Ушла… бросила… насильно мил не будешь… Умереть!.. А Валя? Ведь не могу же я погубить и её? — голос его звучал такою тоской и рыданием, что Анна Сергеевна не выдержала, обняла его и тоже заплакала.
— Ах, оставь меня! — Вавилов отстранил сестру. — Оставь меня одного! Я чувствую, что что-то надо сделать, но что именно — не знаю!.. Дай одуматься, запри дверь. Не смотри на меня так, не бойся, я ничего над собой не сделаю. Как только я приму какое-нибудь решение, я позову тебя.
Анна Сергеевна поглядела ему в глаза и, встретив, несмотря на припухшие от слёз веки, твёрдый и ясный взгляд, вышла, заперев за собою дверь.
Оставшись один, Иван Сергеевич долго ходил по спальне. Ему не пришло в голову осматривать ящики жены, искать следов преступления. Он думал, думал, рылся в собственной душе и совести. Несколько минут он стоял неподвижно перед портретом жены, затем остановился перед киотом, прижался лбом к холодному стеклу, закрыл глаза, сжал веки, точно удерживая слёзы, готовые снова хлынуть. Молился ли он, искал ли он просто просветления мыслей от близости образов, перед которыми с такой беззаветной верой склонялся ещё ребёнком, рядом со своею матерью? Может быть и её душа видела теперь мучения сына.
Огонёк лампадки, слабо горевший последними каплями масла, поблёскивая, освещал золотые венчики и два обручальные кольца его отца и матери, висевшие на чёрной ленте.
Открыв глаза, Иван Сергеевич увидел именно эти кольца, ему вспомнилось бледное лицо матери, её почти предсмертные слова: «Ох, как легко жениться и как трудно прожить вместе век! Сколько всепрощения надо внести в эту жизнь, — ох, сколько!»
Он отошёл от киота, открыл дверь и громко позвал сестру.
— Вот что, Анна, — сказал он, беря вошедшую за руку и усаживая с собою на диван. — Теперь я могу уже говорить спокойно. Её надо вернуть… слышишь, вернуть как можно скорее!
— Как же вернуть, ведь ты прочёл её письмо?
— Прочёл, и всё, что говорил тебе вчера, передумал. Я глубоко виноват перед нею, а если теперь дам ей погибнуть, то сделаю преступление. Из моей вчерашней исповеди не пришло тебе в голову, что моя жена больна?
— Больна?
— Ты следи за моей мыслью, разбери её. Ведь она девушка хорошей семьи, и хоть мать её умерла рано, у ней были тётки, бабушка, — в их семье ни одной разведённой. Когда я взял её, она была девушка чистая, религиозная, нежная и добрая.
— Да, ты так писал о ней.
— Ведь она любила меня.
— Любила?
— Да, и в этом я не мог обмануться! Как она встречала меня, как бросалась на шею, какие глаза у неё были, какие… — спазм сжал его горло. Он прошёл по комнате. — Всё это изменилось только с беременностью, мало-помалу, страданья сломили её, испугали и отдалили от меня, а я струсил и признал себя виноватым. Ты как женщина понимаешь, при чём тут я? Причина лежит в её слабой, может быть, не совсем нормальной организации. Но я, вместо того, чтобы растолковать ей это, склонил голову, дал в ней укорениться нелепому взгляду, что я виновник её страданий, и что она права, ненавидя меня за них. Тяжёлые роды окончательно пошатнули её. И вот тут-то, вместо того, чтобы увезти её в деревню, куда-нибудь к морю, окружить полным уединением и спокойствием, восстановить её силы и научить её любить ребёнка, я удалил девочку на край дома, чуть не прятал, чтоб только она не попадалась матери на глаза. А затем, едва оправившейся жене широко открыл доступ ко всяким светским удовольствиям, и всё молчал, скрывал и свою ревность, и своё бешенство за её кокетство. Да вот вчера сцена, которую я рассказал тебе, — вместо того, чтоб войти немедленно, дать ей пережить всё унижение женщины, застигнутой мужем в подобной позе, я сыграл комедию, предупредил их, а затем, чуть не насильно, увёз её с бала. Я убеждён, что она не верит в мою любовь, мало того, считает меня лицемером и трусом! Всё это я думал отрывками, в минуты просветления, я затем и вызвал тебя, чтобы ты по-женски, мягче объяснила ей. А вот теперь, пожалуй, именно этим я ускорил развязку, толкнул её на погибель.
Он вскочил с кресла, на которое было опустился на минуту, застонал и заметался как от физической боли.
— Чем я ногу помочь тебе? Что мне сделать? — Анна Сергеевна с глубокой жалостью глядела на брата.
— Её надо вернуть, Анна, вернуть во что бы то ни стало! Она должна очнуться, понять! Ей надо на руки положить Валю, её надо молить, просит, запереть! Словом, дать ей возможность одуматься, оценить, что она сделала. Если потом, ну хоть через полгода, она снова бросит меня, она сделает это сознательно, и я тогда страдать уж не буду.
Анна Сергеевна молчала. По какому-то странному, чисто женскому чувству, её оскорбляло, что брат страдает по бросившей его женщине. Беспощадная как и все к чужим ошибкам, она согласна была только с одним — вернуть бежавшую, но не для того, чтобы простить ей всё, а чтобы наказать, не дать насладиться тем счастьем, которого она искала. Она обдумывала, как приступить к делу.
— Поезжай к Веретьевой, сестра, спроси адрес, она должна знать всё. Поедешь, Анна?
— Попробую.
Анна Сергеевна вышла и через четверть часа, вся в чёрном, бледная, раздражённая поехала к Ольге Александровне.
Иван Сергеевич прошёл в детскую, осыпал ножонки Вали поцелуями и затем, проходя в свой кабинет, удивил всю прислугу, сделав спокойное распоряжение всем быть на месте, чтобы барыня, вернувшись, не нашла ни в чём беспорядка.
* * *Веретьева сидела в «подводном царстве», как она называла свой будуар, но вид её был самый жалкий; не успев ни напудриться, ни причесаться, она, на настоятельное требование брата, очевидно, прямо с кровати перешла в кресло-раковину и своим обрюзглым, жёлтым и кислым видом скорее напоминала устрицу, чем наяду, какою воображала себя.
— Qu'est ce qu'il y a, Nicolas? On ne prend pas une femme au saut du lit pour cause affaire! Что надо? Опять деньги?
— Qu'est ce qu'il y a, Nicolas? On ne prend pas une femme au saut du lit pour cause affaire! Что надо? Опять деньги?
— Деньги всегда надо, но теперь не в них дело. Эта сумасшедшая Вавилова бросила мужа и убежала ко мне.
— Что? — Ольга захохотала. — Убежала к тебе? Когда? Вчера, пряно с бала?
— Хуже, сегодня прямо с кровати. Mais elle est plus interessante que toi.[4]
— Оставь глупости! — Ольга тревожно, близорукими глазами стала всматриваться в зеркало.
— Перестань, я дразню тебя, ты прелестна как Венера в гроте морском. Мари прилетела сегодня как сумасшедшая, задыхаясь, рыдая… Боже, как вы все женщины взбалмошны! Рассказывает, что муж выписал сестру, какую-то ведьму, которая советует чуть не избить её и связать для поощрения в супружеской верности. Ведь не мог же я прогнать её est puis elle est si jolie [5].
— Ничего не нахожу в ней особенного. Ну, а муж?
— Вот тут и вопрос! Мари говорит, что он не посмеет преследовать её!.. Что он трус и тряпка, в этом я убедился сам, целуясь с его женою чуть не перед его носом, но вопрос в том, даст ли он ей средства, если она потребует развод?
Ольга расхохоталась.
— Вот как! Ты хочешь и жену, и деньги? Что же Вавилову останется?
— Ребёнок! Уж его я наверно не попрошу у него! Нет, да ведь должен же он вознаградить её за нелепую свадьбу! Ей 20, ему чуть не 40 — это безобразие! За два года счастья он должен заплатить!
— И сколько ты хочешь, чтобы жениться на ней?
— Сто тысяч — это такая круглая цифра и выговаривается легко. C'est à prendre ou à laissér [6]. Жена его останется в свете, в среде честных женщин и будет m-m Веретьевой, или… войдёт в разряды déclassèes [7] — разводок и соломенных вдов, — я достаточно рискую в полку этим скандалом и жениться par honneur et devoir [8] — не желаю. Я пришёл это тебе сказать, а теперь дай мне немного денег — всё-таки начинается мой lune de miel [9], надо быть au niveau des convenances [10].
— Интересная история, только прошу, устрой, чтобы она не вздумала приехать ко мне, пока что… Я не могу её принять…
— И ради Бога не принимай, потому что я не желаю скомпрометировать себя настолько, чтобы нельзя было выпутаться. Квартирка, в которую она прибежала, нанята на имя тёти Доры, она, как уехала в деревню, велела мне её сдавать, а я всё тянул, тянул для моих личных целей, так она и считается до сих пор за нею, и со всею обстановкою, значит, Мари не у меня, и я формально ни причём. Как ты думаешь, Вавилов даст ей средства?
— Конечно даст, il est si bête [11].
В будуар постучали.
— Ah, mon Dieu! Qu'est-ce qu'il y a encore? [12] спроси, Nicolas!
— Вас спрашивает госпожа Пекарская, непременно просит принять.
— Какие глупости! Что ей надо? Что за госпожа? Я её не знаю.
— Сестра Ивана Сергеевича Вавилова.
Брат и сестра переглянулись.
— Сестра Вавилова?
— Ах, Nicolas, вот и начались беспокойства!
— Ольга, я надеюсь на твой ум, с женщиной ты можешь говорить без церемоний, всё так и скажи, je me sauve! [13] Деньги пришли на мой настоящий адрес!
Он расцеловал руки сестры и выбежал в противоположную дверь.
— Попросите подождать в зале госпожу Пекарскую! — крикнула Веретьева горничной и скрылась в спальне.
* * *— Я пришла к вам как к другу нашей Маши.
Веретьева, напудренная, разрисованная, в изящном розовом шёлковом капоте, полулежала в кресле. «Маша! Как тривиально!» — мелькнуло в её голове.
— Мари? Ваша belle soeur? [14] Но мне кажется… — и она так зло засмеялась, что Анна Сергеевна поняла, что ей всё известно.
— Да, Маша, жена брата, сегодня утром бросила дом и ушла, куда? — не знаю! Но если вам известен её адрес, будьте другом ей, не мучьте ни меня, ни брата, скажите; ведь не через полицию же нам её искать?
— Quelle horreur [15] — полиция! Я не понимаю, зачем же вам искать её, если она решилась бросить дом, ну, дайте же пройти времени… может, она сама сообщит вам…
— Ждать? Да разве это возможно! Ведь брат любит её, ведь у неё ребёнок!
— Но ведь она не ребёнок, оставьте ей свободу! Что ваш брат хочет делать?
— Вернуть её немедленно.
— Но это скандал!
— Меньше, чем тот, что она бросила его… Она не должна ни одной ночи провести не под кровом мужа.
— Какое варварство! Какое насилие! Я думаю, ни она первая, ни она последняя бросила мужа, — все примиряются с этим.
— А мой брат не примирится.
— И не даст ей развода?
— Этого не знаю, но убеждена, что не даст жене ни гроша, если она не вернётся.
— Но это гадко!.. Это… непорядочно!..
— Об этом не будем судить! Но верьте мне, клянусь вам, брат не даст ни гроша и будет разыскивать жену всеми путями, не исключая полиции! Он попросит допросить вашего брата!
— Брата? Nicolas? Но это испортит его карьеру! Какое мещанство!.. Её адрес: Моховая, 66.
Веретьева с гневом вышла из комнаты.
* * *Прошло три дня. Брат и сестра сидели в столовой друг против друга и молчали, ожидая ухода прислуги. Светло-серые сумерки весенних дней, грустные, холодные, глядели в окна. Со стола был принят почти нетронутый обед, большой серебряный кофейник, забытый Анной Сергеевной, медленно выпускал из носика ароматный пар; замиравшее пламя спиртовой лампочки вдруг вспыхивало высоким сине-красным языком, и в висевшем над ним венском чайнике вода кипела, приподнимая с лёгким постукиванием выпуклую крышку.
Даша спросила: «Не спустить ли шторы? не подать ли огня?» — и, не получив никакого ответа, ушла, чуть-чуть пожав плечами в дверях.
— Даже не берёт денег?
— Не только не берёт, а я чуть на скандал не нарвалась. «Если, — говорит, — ещё хоть раз в кухню сунетесь, дворника крикну, пусть в участок с вами сходит, там всякие сведения дадут про барыню, а я здесь не для рапортов состою!» И всё это нахально, и дворник, и швейцар, очевидно, все закуплены, и им даны хорошие инструкции. Я пробовала ждать её на улице, но ни разу не видела, чтобы она выходила с подъезда.
— Ни разу не видела её выходящей из подъезда?
— Ни разу.
Иван Сергеевич встал и как всегда, повинуясь душевной тревоге, начал ходить по комнате.
— На мои письма, по почте и с посыльным, тоже нет никакого ответа, но я добьюсь свидания с ней, я не могу оставить так дело, мне она нужна здесь, передо мной, чтобы я слышал как она собственным языком, стоя вот в этом, своём доме, перед лицом своего ребёнка, откажется навсегда от нас, порвёт всякую связь! Ты понимаешь, Анна, может, это начало сумасшествия, но это моя idée fixe [16], я должен глядеть в её глаза, слышать её голос, иначе я не поверю ничему, никому и не успокоюсь и не приду ни к какому решению. Больше не хлопочи, не делай никаких попыток, — я сам увижусь с нею. Что я послал вперёд тебя — это была трусость; при одной мысли, что я могу встретить её об руку с ним — у меня всё клокотало в груди, в глазах точно огни мелькали, я не отвечал ни за свои слова, ни за поступки, а ведь каждый скандал обрушился бы всею тяжестью на неё… Теперь я уже окреп, овладел собою, и могу ручаться за себя!..
Снова наступило молчание.
— Иван, я думаю, не уехать ли мне, может, она, узнав, что меня нет, скорее согласится на свидание?
— Может быть… уезжай… не потому, что ты мешаешь ей вернуться в дом, а… потому что теперь мне уже никто помочь не может, я поглощён одною идеей и не могу быть справедливым и добрым… Прощай и прости…
— Бог с тобою, в чём прощать?.. Я пойду собираться, не забудь, что я недалеко, в имении, чуть что — пришли телеграмму, я на другое же утро приеду.
Брать и сестра обнялись, поцеловались и вечером Анна Сергеевна уехала. Иван Сергеевич всю ночь ходил, ходил по кабинету, составляя свой план.
На другой день, высмотрев ещё заранее, что двор дома, в котором жила теперь жена его, проходной, и вторые ворота выходят на Моховую, он около трёх часов, соображая, что это был обыденный час её прогулки, подъехал в маленькой, так называемой докторской, каретке в одну лошадь к соседнему дому и велел кучеру сидеть так, как если бы карета стояла пустая у подъезда, и, откинувшись в глубину, ждал.
Ровно в три Вавилов увидал шедшего с противоположной стороны Веретьева, который, не обращая внимания на каретку, вошёл в ворота соседнего дома.
Прошло ещё полчаса, и на тротуаре появилась Марья Михайловна в элегантном сером туалете, с опущенной вуалью, под руку с офицером.
Сердце Ивана Сергеевича забилось, кровь волной хлынула в грудь, сжала горло, зашумела в ушах и снова отхлынула; пальцы рук похолодели, инстинктивно он глотнул раза два слюну, чтобы промочить пересохшее горло, и, допустив жену почти поравняться с дверцей кареты, открыл её и стал на тротуаре перед шедшими. Марья Михайловна метнулась в сторону, ахнула, Веретьев побледнел и машинально опустил руку, на которую опиралась молодая женщина.