Перронный репродуктор щелкнул и захрипел.
Ленька задрал голову на эти звуки.
- Поезд "Горький-Москва" прибывает через три минуты, - сообщила дикторша.
- Уезжаешь? - Перед ним в замызганном распахнутом халате стояла мать Риты.
- Да, - он торопился в объяснениях, как вор, пойманный с поличным, - я Рите письмо написал. Наверное, сегодня получит...
- А времени дойти до нее не было? - Мать спрашивала резко и зло.
- Так... Не получилось...
Она поглядела на объемистый фибровый чемодан.
- Куда едешь?
- Отдыхать. На юг, - опять соврал Ленька. - Я скоро вернусь....
- Вернешься? Ой ли! - криво усмехнулась мать Риты.
Он не смел поднять глаз.
- Говорила я Ритке, - мать погрозила ему пальцем, - не связывайся с этим... козлом, ничего у тебя с ним путного не будет - бросит он тебя... И плаксиво передразнила: - А она: люблю, люблю...
Мать подошла на шаг ближе и дохнула ему в лицо запахом стойкого перегара:
- Катись ты к ядрене фене! Кому ты нужен!
Плюнула Леньке под ноги и ушла.
Загудел подходивший дизель. Ленька, глядя вслед Ритиной матери, не сразу нащупал ручку чемодана, чтобы взять его на изготовку.
- Скорый поезд на Москву отправляется, - звучало из репродуктора, а Ленька еще стоял на перроне.
Но вот двинулись шпалы, исчезая под колесами дизеля. Мелькнул на обочине километровый столб с табличкой "101". И полетела навстречу дорога, бесконечная дорога.
Здравствуй, cтолица!
(Кинодрама)
Здравствуй, столица,
Здравствуй, Москва,
Здравствуй, московское небо!
В сердце у каждого эти слова,
Как далеко бы он ни был...
Слова бодрой, зажигательной песни звучат в темноте и исчезают в предрассветной мгле подмосковного пейзажа.
По узким мосткам через речку - такие зовут лавами, их сооружают на лето, после того как сойдет лед, чтобы удобнее было обывателям перемещаться из городских районов в дачные места, - по узким лавам идет парень в кепочке-восьмиклинке, ведя рядом шуршащий приспущенными шинами велосипед.
Из прибрежных кустов за велосипедистом наблюдают четыре глаза.
- За нашим пошел, сучара! - шепчет из-за кустов Булка.
- Булка, заткнись, - обрывает Вова Новый.
Мостки опустели - велосипедист скрылся в зарослях противоположного берега. Только качнулись ветки орешника - и был таков.
- Сейчас он похиляет обратно, и я его запорю, - шепчет Булка в своем укрытии.
- Перебьешся. - Вова Новый, останавливая напарника, приподнимает пятерню. - Без мокрухи. Он просто - потонет.
- Как? Он же плавать умеет...
- Тут не поплывешь - тут по пояс всего.
- А как же? - не унимается Булка.
- Покнокаешь... - Вова Новый пошевелил ветку - с нее ссыпался град капель.
И тотчас на противоположном берегу так же зашевелилась ветка.
- Чего теперь? - спросил Булка.
- Там верзила. Он знает чего. - Вова Новый, не отрываясь, наблюдал за мостками.
- Зря ты наших никого на это дело не позвал. Мы бы этому сучаре устроили. Это надо же - у своих ворованное красть, - не переставал причитать Булка.
- Булка, последний раз говорю: умолкни, - прохрипел Вова Новый, вывернув губы, отчего лицо его стало брезгливым.
На мостках у противоположного берега появился парень в восьмиклинке, ведя теперь уже навьюченный велосипед: два внушительных мешка на раме и один на багажнике.
Вова Новый, передернув затвор "вальтера", вышел из-за кустов навстречу и стал у начала мостков, держа перед собой "машину".
Одновременно с ним у противоположного берега на мостки вошел верзила, держа руки за спиной.
Велосипедист замер на полушаге.
Обернулся и, увидев верзилу, снова замер.
- Кто тебя, сучья рожа, на товар навел? - спросил Вова Новый.
- А отпустите? - выдавил велосипедист.
- Скажешь - своими ногами уйдешь по воде, - заверил Вова Новый.
Велосипедист торопливо застрекотал:
- Булка говорил, на двоих удобнее товар делить, чем на троих
Булка дернулся и исчез в прибрежных кустах - только качались ветки и стучали по листьям потревоженные капли.
- А меня кто заложил? - теперь велосипедист говорил медленно и еле слышно.
Вова Новый криво усмехнулся:
- Тоже Булка. При любом раскладе хотел в порядке быть, падла! Ну его-то мы достанем, с ним отдельно потолкуем... А ты - иди. - И он показал стволом, куда следует идти велосипедисту.
Велосипедист отпустил руль, навьюченный велосипед, глухо звякнув, свалился на доски мостков.
Велосипедист прыгнул в речку.
И в этот момент верзила, выхватив рогатину из-за спины, с мостков пригнул ею к воде шею велосипедиста.
А затем вдавил голову и все тело под воду.
Он напрягаясь держал рогатину, пока поверхность речки не успокоилась.
- Сам оступился и утонул, на корягу напоролся, - проронил Вова Новый.
- Товар заберем? - спросил верзила.
- А товар оставим здесь, - Вова Новый был категоричен.
- Меня жлоба давит, - слабо возразил верзила и перешагнул лежащий под грузом велосипед.
- А идти по мокрому - не давит? - Вова Новый прятал пистолет под пиджак.
Верзила согласно кивнул и зашвырнул рогатину подальше в воду.
- Ну-ка, покаж. - Вова Новый сам поднялся с корточек и взял листочки из рук Севы.
Он стоял у сарая и перебирал страницы, а Сева с тревогой наблюдал за выражением лица Нового.
- Молоток, - одобрил Вова Новый, вывернув губы, отчего лицо приняло брезгливое выражение, - молоток, что кликухи заменил, а иначе - стук... все по правде. В Москву поедешь? Фарт ловить?
- Поеду, - сказал Сева, как о давно решенном.
- Только учти: в столице мира правды не любят, ни на бумаге, ни в толковище, - предупредил Вова Новый.
Сева передернул плечами.
- Я - не салага. Соображаю...
- Но все равно, ты - молоток, - поддержал Севу Бадай, вмешавшись в разговор, - вырастешь - кувалдой станешь!
Бадай поднял с земли гитару и под парочку блатных аккордов запел:
Заболеешь, братишки, цингою
И осыпятся зубки твои,
И в больницу тебя не положат,
Потому что больницы полны.
Там же, братцы, конвой заключенных,
Там и сын охраняет отца,
Он ведь тоже свободы лишенный,
По приказу убьет беглеца!
Рецензент держал картонную папку в одной руке и, похлопывая другой по обложке, растолковывал Севе, сидевшему рядом на скамейке в сквере Литинститута:
- О ком ты написал? О знакомых урках? И ничего хорошего в жизни не нашел. Не нужно нам этого... у нас Литературный институт, а не библиотека блатных воспоминаний.
Мимо скамейки проходили веселые удачливые абитуриенты, оживленно бросали на ходу:
- Он думал, я Олешу не знаю! А я с ним лично знаком!
- А меня мучил метафорами!
- Ну, главное - все завершилось.
Рецензент глянул на Севу, заметил его почти скорбное выражение лица и успокоил:
- Но ты не расстраивайся! Научиться быть писателем в институте нельзя... - рецензент поднялся, - сам пиши и читай хороших писателей.
- Что ж вы сами в институте преподаете? - поднялся следом Сева.
- Я? Я... Кормиться семье надо.
Консультант протянул Севе его "творения" и ушел, влившись в Бульварное кольцо.
Он сидел за столиком, уткнувшись взглядом в чашечку остывшего кофе. Разлившаяся невзначай кофейная жижа накрыла часть надписи на блюдце и можно было прочесть "фе "Националь".
Напротив него на пустующее место плюхнулся кто-то солидный - он видел только рыхлый живот, прикрытый широким пестрым галстуком. Поднял взор и обнаружил пятидесятилетнего мощного мужика в темно-синем габардиновом пиджаке с привинченным к отвороту орденом Ленина, которым награждали до войны - штучно.
Рядом с мужиком уже стояли официантка с метрдотелем. Мужик диктовал:
- Банку крабов с майонезом...
- Нужно узнать, есть ли...
- Узнайте, - тоном, не терпящим возражений, перебил посетитель и продолжил: - И два раза пожарские котлеты с макаронами в одну тарелку.
Он узнал посетителя.
Обслуга ушла, и посетитель обратил свое незанятое внимание на него: тельняшка, суконка - непривычный наряд для этого заведения.
- Ты знаешь, кто я? - спросил посетитель.
- Вы кинорежиссер.
- И народный артист, - похоже угрожающе добавил режиссер, - а откуда меня знаешь?
- Ваши портреты висят в кинотеатрах.
- Какие фильмы я поставил?
Сева приготовился было отвечать, но подошел метрдотель и угодливо поставил перед режиссером банку с крабами:
- Нашли последнюю...
Режиссер с упоением занялся принесенным, а Сева, чтобы не мешать мэтру, на блокнотном листке перечислил все творческое наследие режиссера и протянул реестр...
Режиссер облачился в золотые очки явно забугорного изготовления и глянул в листок.
- Правильно! Ты что - моряк?
- Недавно демобилизовался
- Где служил? - допрашивал народный артист, глядя поверх золотых очков.
- На Балтике.
- Точнее!
- Рижская военно-морская база...
- О! - оживился режиссер, - я поднимал в Риге национальное кино. Там тогда командовал адмирал Головко-младший...
- На Балтике.
- Точнее!
- Рижская военно-морская база...
- О! - оживился режиссер, - я поднимал в Риге национальное кино. Там тогда командовал адмирал Головко-младший...
- Он и сейчас командует...
- Хочешь у меня работать? - великодушно спросил народный.
Вопрос не требовал ответа.
На этой съемке ни Севе, ни его нынешнему коллеге ассистенту режиссера Певзнеру нечего было делать. Командовал съемочной площадкой представительный мужчина с обширными залысинами и волевым профилем - второй режиссер Иван Иванович, которого в обиходе для удобства звали Ван Ванычем.
- Мотор! - Ефим Давыдович - режиссер, которого мы видели в "Национале", откинувшись в кресле, командовал тихо, не затрачивая энергии.
И Ваныч так же негромко вторил через микрофон:
- Мотор!
Сторож с берданкой на плече стоял, подперев дверь магазина.
- Сторож, высморкайся и уйди налево, - приказал шеф.
Второй повторил в микрофон.
Сторож оставался неподвижен.
- Сторож, высморкайся и уйди налево, - снова приказал шеф.
Ван Ваныч старательно повторил в микрофон:
- Сторож, высморкайся и уйди налево!
Команда не действовала на сторожа.
Шеф начал терять терпение:
- Пусть немедленно уйдет налево!
Второй повторил:
- Сторож, уходи налево!
Сторож по-прежнему стоял.
- Стоп! - закричал шеф без микрофона так, что Севе захотелось заткнуть уши, - он что, глухой?
- Сейчас выясню, - Ваныч важно направился к сторожу, заслонил его собственной фигурой и, как-то объяснившись, вернулся к съемочной камере.
- Он - глухой.
- Ты узнал это только сейчас? - угрожающе спросил шеф.
- Да.
- Какой ты второй режиссер! - кричал Давыдович, воздев массивную палку над собой, - второй режиссер обязан знать не только занятость актера, но и его медицинскую карту! Это - начальник штаба! В его руках - все: от последней вилки в реквизите до тысячной массовки, которой он руководит! Этого может не знать еще, - шеф поискал глазами и нашел Севу, - вот он! - и ткнул в направлении Севы палкой, - ему я могу простить. Он в кино без году неделя! А ты? Говорили мне, что ты - работник во-о-о-от такого масштаба, Ефим Давыдович показал кончик указательного пальца и горестно развел руками.
Ван Ваныч воспользовался паузой и высказался:
- Хорошо, что сторож глухой. Мы же снимаем ограбление магазина!
Съемочная группа захохотала.
- Ты это серьезно или шутишь? - Шеф, белый от бешенства, подошел вплотную ко второму.
Тот не отвечал, боясь высказаться невпопад.
- Я спрашиваю: ты это серьезно или шутишь? - повторил Давыдович шепотом.
- Шучу, - наугад ответил второй.
- Ну, тогда работай пока, - махнул рукой шеф и отошел от Ваныча, нелепо торчавшего в центре пустой съемочной площадки.
Хлопушка "Цена человека".
- Кадр семь, дубль четыре! - Щелчок дощечки, и помреж Люся Яровая выбежала из кадра, открыв строй заключенных из бригады хозобслуги во дворе пересыльной тюрьмы.
- Плотники - шаг вперед! - звучит голос нарядчика.
Зеки названной специальности выходят из строя.
Начальник, стоящий под сторожевой вышкой, наблюдает за назначением на работы.
- Каменщики - два шага вперед!
Снова хлопушка "Цена человека".
Каменщики делают свои два шага. Камера панорамирует по лицам оставшихся в разреженном строю заключенных - здесь мы впервые видим лицо актера, играющего главного героя в фильме "Цена человека".
- Остальные - разобрать носилки и лопаты и - на погрузку.
Остатки строя рассыпаются.
Зеки разбирают носилки и лопаты. Удаляются к машинам. Одни - направо, другие - налево.
Крик:
- Стоп! - Движение в кадре остановилось, все зеки развернулись лицами к издавшему этот требовательный и недовольный крик.
Ефим Давыдович командовал съемочной площадкой через микрофон, не вынимая грузного тела из режиссерского кресла.
- Этюды лепите с массовкой, этюды! Что они у вас ходят слева направо и справа налево!
- Вы абсолютно правы, - поддакнул второй режиссер из-за спины шефа.
Ассистенты - их было двое: Певзнер и наш герой, Сева, находившиеся в гуще "зеков", обернулись и застыли.
- Вы бездарны!
- Что? - выставил челюсть вперед Певзнер.
- А то! - взревел Ефим Давыдович, - еще раз огрызнешься - поедешь туда, где лес рубил. Не забывай, что у нас консультант - комиссар милиции города! Севка! - режиссер направил свою энергию на Севу, - боржом!
На глазах у застывшей массовки, среди которой выделялись молодые особы, изображавшие подруг "зеков", приехавших на свидание в лагерь, Сева шел нарочито медленно.
- Бегом! - заорал режиссер.
И Сева кинулся к стоящему поодаль деревянному ящику с боржомом, выхватил бутылку и, на ходу открывая и обливаясь, протянул ее Ефиму Давыдовичу.
Тот глотнул прямо из горлышка.
- Видишь, - бросил Ефим Давыдович, отдавая ему пустую боржомную бутылку.
- Что вижу? - не понял он.
- Я прочитал твои рассказы для института. Видишь.
Жить в Москве было негде, и он ночевал на диване в кабинете у Давыдовича. До случая - ночью комнаты проверяла охрана.
Охранники в специфической форме, которую почему-то принято было называть полувоенной, шли по студийному коридору со связками ключей в руках, приоткрывали ближайшую дверь, заглядывали внутрь и, закрыв, устремлялись дальше.
Сева уловил звяканье ключей и, прихватив туфли, выглянул в окно.
Кабинет находился на втором этаже. Рядом с окном пролегала водосточная труба.
Сева дотянулся до нее и провисел снаружи корпуса, пока шла проверка скрипела дверь, звенели ключи...
Но больше не рисковал ночевать в этом кабинете.
- Где ты теперь ночуешь? - спросил коллега - ассистент Певзнер. Они сидели в курилке на пересечении павильонных коридоров.
- В поезде "Москва - Петушки".
- Почему именно "Москва - Петушки"?
- Негде было ночевать, решил поехать домой. Сел в поезд. Залез на вторую полку и проспал свою платформу "Крутое", вышел в Петушках, снова сел в поезд и... До Москвы. Удобно! - отшутился к финалу монолога Сева.
- Не сладко, - заключил Певзнер.
Рабочие-постановщики пронесли мимо сидящих в курилке бутафорскую, под металл, кованую решетку.
Певзнер полез во внутренний карман пиджака, вынул распухшую записную книжку и, разыскивая нужную запись, рассказывал:
- Когда я, желторотый студент, попал в лагерь на лесоповал, я выжил только потому, что мне помогали опытные зеки...
- Политики или урла? - полюбопытствовал Сева.
- Честные - есть везде, - ушел от ответа Певзнер.
- Тебя за глаза Давыдович зовет "еврейский бандит Певзнер".
- Знаю, меня посадили по уголовной статье...
- А на самом деле?
- А на самом деле за то, что был студентом еврейской студии и раза два или три видел самого Михоэлса.
- И ты терпишь это прозвище Давыдовича?
- Он взял меня на студию. Это - не просто. Ну, хватит травить - вот телефон. Звони от меня. Хозяйка - баба с бурным прошлым, но сейчас жутко идейная. Общественница фабрики "Гознак". Обещай вести себя в ее комнате тише воды и ниже травы. А там - как выйдет.
- Я - твой должник.
Певзнер запрокинул красивую голову и с прищуром посмотрел на Севу:
- Время покажет.
- Баб - не водить. Тишину - соблюдать. По счетам будешь платить сам. Я - буду проверять, - общественница "Гознака" загасила окурок беломорины о надколотое блюдце, поправила криво висящую иллюстрацию из "Огонька" в рамке. - Чего не выполнишь - пеняй на себя! Значит, ты здесь не жилец!..
После своих наставлений она удалилась, позвякивая медалями на двубортном пиджаке.
Обстановка в комнате была безумно убогой и скучной: старая мебель с продавленным диваном на видном месте, мертвые настенные часы, параллельный телефон у самой двери. Когда он попробовал набрать номер, дверь распахнулась, на пороге появилась ровесница англо-бурской войны в халате и заявила:
- Ты что, не слышишь? Я разговариваю. Учись правилам общежития! Это не твой личный телефон, а параллельная трубка!
После такого замечания телефонировать не захотелось. Он пересчитал скудную наличность и принял решение.
В кафе "Националь" в этот час было еще пусто, но собеседник все-таки обнаружился. За столик сел парень старше его лет на семь, с губами-плюшками, курносым носиком и глазами дауна.
- Пижонишь? - спросил он Севу, как старого знакомого. Впрочем, такая манера общения была у Губана со всеми - и со знакомыми и с незнакомыми.
- Что вы имеете в виду? - Сева постарался не грубить.
- Твою тельняшку. За сколько купил? Хочешь выглядеть мужественным?
- Я, чтоб ты знал, старший матрос! - ощетинился Сева.
- С Неглинки, которая течет в трубе. - Губан осклабился, обнажив ряд кривых зубов.
- С Балтики!
- О! Приятно познакомиться. А я представитель второй древнейшей профессии! Какая первая - знаешь?
Не хотелось признаваться, но Сева не знал.
- Первая - проституция, а вторая - журналистика! - победно пояснил Губан.