Не все его просьбы выполнялись, но дорого было желание облегчить жизнь молодых кинематографистов, которым он во многом верил авансом. Однажды с направлением на постановку диплома на "Мосфильме" я пришел к Ромму в кабинет. Передо мной сидел старый усталый человек. За дверью комнаты стояли просители. Михаил Ильич пробежал бумагу и глухо осведомился:
- Чего ты хочешь?
- Боюсь, что завернут меня.
- Иди в телеобъединение, там приличный человек Ширяев. Если он откажет, появись у меня.
Я вышел из кабинета на четвертом этаже, столкнувшись с очередным просителем, и подумал: "Не пора ли мне оставить Ромма в покое, ведь ему и самому нужно что-то успеть сделать..." Больше я к мастеру не обращался, но как самую дорогую реликвию храню его письмо к директору Новосибирской студии телевидения Шляку:
"Уважаемый Глеб Николаевич!
Я знаю Л. Марягина по его ассистентской работе в кино, знаю его и лично. Это очень способный молодой работник, которого я Вам горячо рекомендую. Я уверен, что он оправдает Ваше доверие. Прошу Вас помочь ему, а чем, Вы сами понимаете, - в получении интересной самостоятельной работы.
Заранее благодарный
Мих. Ромм,
Народный артист СССР, профессор".
Когда-то в далеком прошлом Ромм взбегал вверх по лестнице из павильона в комнату группы, перешагивая через две ступеньки, я поспешал сзади и на площадке четвертого этажа спросил, нужно ли ему так быстро бегать. Михаил Ильич, не задумываясь, ответил:
- Режиссером нужно быть до тех пор, пока можешь бегать по лестницам.
Я наблюдал его в последние годы стремительно несущимся по извилистым и узким коридорам студии, оставляющим за собой длинный шлейф учеников и просителей. На поворотах шлейф этот заносило, и встречные, чтобы избежать столкновения, жались к стенам. Таким встречным не раз оказывался и я.
Но однажды Михаил Ильич резко остановился, повернулся, подошел ко мне, обнял за плечи и сказал:
- Спасибо, Леня.
- За что? - удивился я.
- За поздравление.
- Не стоит. Обычное дело... - У меня было установившееся многолетнее правило: где бы я ни находился - в Новосибирске, Ленинграде, Москве, телеграфом поздравлять Михаила Ильича с праздниками - три раза в год.
- Не обычное, - покачал головой Ромм. - Всего два поздравления.
- Не может быть, - усомнился я, зная количество людей, обязанных Ромму вниманием и помощью.
- Может. Остальные отделались телефонными звонками. - И Ромм умчался в темную глубину коридоров, скрываемый стайкой учеников и просителей.
Чем я мог платить Михаилу Ильичу за то неоценимое, что он сделал для меня? Подсказала жизнь - после того как его не стало, решил снимать его вдову, бывшую звезду нашего кино, уже полтора десятка лет не переступавшую порога киностудии, - Елену Кузьмину. И снял - в роли бабушки в фильме "Вылет задерживается".
История одного письма
Артист Шатов влепил полновесную пощечину молодому Михаилу Козакову, Ромм скомандовал: "Стоп" и расположился за столиком помрежа.
Для меня, юного провинциала, и моего напарника Юры Ухтомского тридцатилетнего моряка, татуированного от шеи до пяток, - наступило самое значительное мгновение.
В опустевшей декорации тюрьмы по картине "Шестая колонна" при тусклом дежурном свете Михаил Ильич Ромм писал нам рекомендацию для поступления во ВГИК на режиссерское отделение.
Писал скоро и легко - будто заранее сложил содержание письма, а мы, боясь шелохнуться, следили из темноты павильона за движением его руки.
Ромм заклеил конверт и протянул его нам:
- Запечатал, чтобы не зазнавались!
Естественно, первым у конверта оказался тридцатилетний бывалый Ухтомский, засунул его поглубже в боковой карман пиджака, и мы, пятясь и благодарно кивая Михаилу Ильичу, исчезли из павильона.
Председателем приемной комиссии в тот, 55-й год был в прошлом сотрудник пионера нашего кино, самого Льва Кулешова, С.К. Скворцов, много лет преподававший во ВГИКе на режиссерском факультете. Ему-то и вручили мы письмо Ромма. Скворцов был удивлен и, как мне показалось, даже испуган этим посланием режиссера.
- Почему мне? Набирает же Довженко.
Но письмо вскрыл, пробежал глазами и сказал:
- Ну что ж, я покажу письмо Александру Петровичу.
Через два дня мы предстали перед экзаменаторами. Довженко за столом комиссии не было. Скворцова - тоже. Собеседование было коротким - ведущий его педагог по фамилии Нижний потратил на меня полторы минуты, на Ухтомского - дай бог две.
Раздавленный, не смея показаться на глаза Ромму, я поехал в свое Орехово-Зуево, где жил мой отец, в прошлом молодой донецкий писатель.
Отец, выслушав мою унылую жалобу, сказал:
- В свое время я не раз встречался с Довженко на мельнице... Попробую возобновить знакомство... Давай твои опусы!
Я кинулся вытаскивать вторые экземпляры вступительных работ из картонной коробки, засунутой под бабушкину кровать, а отец, одеваясь, пояснил:
- Мельница - это комната журналиста Мельника в Харькове, - этакий импровизированный клуб молодых литераторов, художников, артистов. Туда часто заходил и Довженко - тогда еще художник и карикатурист газеты "Вiстi".
Довженко встретил моего отца как воспоминание, как далекий голос молодости. Завязалась дружба.
Меня Довженко принял через пару дней после визита отца. Сел спиной к свету на жесткий стул. Зеленовато-седые волосы, подсвеченные солнцем, образовали нимб. За стеклом неоновый ангел в обличье пионера - реклама кинотеатра, что напротив, - трубил в горн.
На столе в украинском куманце - огромный, ненатуральный своей величиной, колос пшеницы. На стене - фотография хозяина кабинета по пояс в пшенице. На полке у тахты беззвучно мелькающий телевизор с линзой...
Александр Петрович заговорил обо мне.
Есть выражение у музыкантов - "читает с листа". Довженко "читал с лица". Я слушал его и дивился умению распознавать характер и помыслы, глядя на человека. Допускаю, что какие-то сведения обо мне он извлек из моих скромных вступительных почеркушек, кое-что, очевидно, открыл ему мой отец, но главное - он угадывал то, в чем я и сам себе боялся признаться.
Довженко заговорил о режиссуре, о сложности и превратности этой профессии. Стал характеризовать современных режиссеров.
- Вот Луков - биологический талант. - Он говорил медленно, часто выдыхая, иногда поднимая на меня старческие мутные глаза. - Я ставил Лукова на ноги, а он, - Довженко сделал долгую паузу и потом добавил: - А он... стоит... Рошали - я их очень люблю. Они прекрасные люди. Я с удовольствием хожу к ним в гости. Им бы хорошо работать... воспитателями в детском саду. Пырьев... Был режиссером - был человеком, стал директором "Мосфильма" чертом стал.
Александр Петрович заговорил без перехода о молодой режиссуре:
- Мне очень понравилась картина "Ослик" молодых ребят Абуладзе и Чхеидзе. Обязательно пошлю им телеграмму!
Естественно, разговор, коль скоро Довженко "читал с лица", коснулся и ВГИКа.
- Не люблю этот ВГИК со смыком. Режиссеров нужно учить в жизни. Я буду обращаться в правительство: пусть дадут мне место на Ялтинской студии вместе с моим курсом. Я буду снимать кино, а они - помогать мне и учиться. И вас тоже попробуем взять. Сделаю все, что смогу.
Я не мог держать в секрете свою встречу с Довженко. Меня распирало, я открыл дверь съемочной группы "Шестая колонна" и заявил ассистенту режиссера Кате Народицкой:
- Я был у Довженко.
Через пять минут меня пригласил к себе Михаил Ильич Ромм.
- Ну, рассказывай. - Он присел на краешек стола, вставил антиникотиновый патрончик в мундштук и закурил сигарету.
Я принялся излагать разговор с Довженко. Ромм не перебивал - молча затягивался сигаретой, и, только когда я дошел до довженковской оценки режиссеров "Ослика", Михаил Ильич перебил:
- Один из них наш с Юткевичем ученик, другой - Кулешова.
Мне показалось, что Ромм подчеркивает свою причастность к отмеченному Довженко фильму. На намерение Александра Петровича послать поздравление молодым режиссерам Михаил Ильич отреагировал мгновенно:
- Конечно, не пошлет.
Обещание помочь мне со ВГИКом вызвало аналогичную реакцию:
- Конечно, не поможет.
До того момента я полагал, что на кинематографическом Олимпе царят согласие и дружба, а теперь...
Михаил Ильич, заметив мой смятенный взгляд, подвел черту беседы:
- Довженко все-таки - хороший режиссер! - и вышел.
Думается, что Ромма обидело невнимание Довженко к его просьбе. Александр Петрович в разговоре со мной даже не упомянул о письме Ромма. Позднее, рекомендуя нынешнего документалиста Джемму Фирсову уже самому Довженко, Ромм вернется к этому и напишет:
"Рекомендую вам Фирсову, как раньше рекомендовал Марягина".
Общение мое с Александром Петровичем не ограничилось описанной встречей. Я приносил ему свои зарисовки, ходил слушать его чтение сценария "Поэма о море" в Дом литераторов.
Он читал возвышенно, широко, иногда пел за своих героев, но даже тогда, когда герои вели диалог, они говорили одинаково, по-довженковски. Казалось, говорят они белым стихом. В "Поэме о море" были нотки горечи по поводу разрушения, затопления водой отчих хат, но в главном художник принимал и оправдывал эту варварскую акцию. Впрочем, с голоса Довженко, поддаваясь его магии, и я был на его стороне... А сегодня?
Готовясь к съемкам "Поэмы", Довженко пытался создать для себя некую теоретическую основу организации пространства на широком экране. Просматривал в мосфильмовском малом зале все бывшие в наличии западные широкоэкранные фильмы. Считал, что движение из глубины кадра в широком экране не динамично. Находил искажения в краях широкоэкранного кадра. И тянулся, тянулся к обычному экрану. Считал широкий экран насильственной формой, которую он вынужден осуществлять, преодолевая.
- Это не широкий экран, - говорил он, - это - ущемленный.
Начался подготовительный период по "Поэме о море" - меня позвали туда ассистентом. Исторический и этнографический срез объекта "Скифы хоронят царя", решенного затем Ю. Солнцевой в мультипликации, было поручено разрабатывать мне - предполагалось, что это видение мальчика должно быть решено средствами игрового кино.
Я приносил добытые материалы к Довженко - теперь уже в его мосфильмовский кабинет с шаром перекати-поля, лежащим на столе, и школьной черной доской, на которой менялись довженковские зарисовки мелом.
Доска была в пропорциях кадра широкого экрана. Сюда он практически вкладывал эпизоды.
Один из них меня особенно поразил. Многократно потом воспроизведенный в печати (жена Довженко - Солнцева, хозяин группы, внимательно следила, чтобы все его почеркушки фотографировались), он изображал мать, качающую колыбель в центре, а слева и справа от нас и на нас идущие - полки гайдамаков и Советской армии.
Вечная мать народа! Как здорово и емко! Какая метафора жизни рядом с разрушенным прошлым и будущим!
Позже я увидел "Нетерпимость" великого американца Гриффита. Увидел кадр - Лилиан Гиш с колыбелью. Узнал строчки Уолта Уитмена "Бесконечно качается колыбель... соединяющая настоящее и будущее..." И подумал: что же было у Довженко? Простое совпадение? Не знаю! Не знаю!
Встречи с Довженко прервались неожиданно. Я был призван на флот.
И только потом, через 33 года, узнал у Тенгиза Абуладзе, что Александр Петрович послал-таки восторженную телеграмму режиссерам "Ослика".
Тогда же вдова С.К. Скворцова нашла в его архиве письмо Михаила Ромма, доселе мной не читанное. Привожу его:
"Уважаемый Сергей Константинович!
Прошу вас обратить внимание на двух абитуриентов: Ю. Ухтомского и Л. Марягина. Оба они держали в прошлом году на первый курс, но не прошли по очкам.
За этот год мне привелось ближе узнать их обоих, так как страстная тяга на режиссерский факультет привела к тому, что оба они остались в Москве, работая здесь и делая все, что могли, чтобы лучше узнать профессию.
Ухтомский, в частности, был у меня помощником на картине (до самых последних дней).
Марягин работал осветителем во ВГИКе, а последние месяцы опять же помогал мне в группе.
Оба очень стоящие ребята, хотя очень разные.
В свое время я попытался среди года взять их к себе в мастерскую, но это оказалось невозможно по формальным причинам - мне отказало Министерство.
Я считаю, что оба представляют собою отличный материал.
Просьба моя заключается в том, чтобы отнестись к ним повнимательней. Не знаю, какой в этом году конкурс, но было бы очень жаль, если этим двум способным, упорным и, как мне кажется, очень хорошим ребятам не удастся осуществить свою мечту.
Простите за беспокойство.
Ваш Михаил Ромм".
Не знаю, побывало ли это письмо в руках Довженко, но мне оно дало возможность общения с незаурядным режиссером.
Счастливый человек Рошаль
Режиссер Вера Павловна Строева, с которой пришлось работать, обставляла все фундаментально: прежде чем представить меня своему мужу, опять же режиссеру, Рошалю, взяла для прочтения мои литературные опусы и, ознакомившись, передала Григорию Львовичу. Самому. Постановщику "Мусоргского", "Вольницы", трилогии "Хождение по мукам". Через неделю я был вызван, вернее, приглашен в гости на Полянку, в дом, где жили тогда многие обласканные властью кинематографисты, в том числе и мой крестный отец в кино - Михаил Ильич Ромм. Квартира Рошалей начиналась прямо от крохотной прихожей и переходила в большую гостиную, из которой расходились двери в несколько комнат. В центре - овальный стол. За него мне было указано сесть. Домработница внесла и поставила передо мной тарелку со свекольником фирменным блюдом дома Рошалей. Свекольник этот преследовал меня все посещения этого дома, в конце концов я его возненавидел. Но сейчас оставалось только удивляться приему, да и живую домработницу увидел впервые.
В смежной с гостиной комнате раздались похрюкивание и хохоточки, а затем к столу выкатился, именно так, круглый, лысый, в очках на жирном, мясистом носу, Григорий Львович с моей рукописью в руке. Размахивая ею, он прокричал: "Это здорово - ложку соляной кислоты в рот, глотнул, а потом выпил стакан водки! Замечательно!" Речь шла о моем рассказе, где старик, играющий на цимбалах, рассказывает историю убывающих радостей своей жизни.
Бежавший из дома престарелых, бывший, еще дореволюционный, цирковой из шапито, музыкант переквалифицировался в бродягу, играющего на свадьбах и разных других провинциальных торжествах. Но без выпивки для старика и свадьба - не свадьба - организм перестал принимать спиртное. И тогда, вместо того чтобы отсылать наработанные музыкой деньги старухе в богадельню, герой моего рассказа, скопив достаточное количество рублей, обращается к известному на юге профессору с просьбой дать ему возможность принимать свои привычные пару чарок. Светило не подвел, хоть и помытарил с анализами. Прописал перед выпивкой ложку соляной кислоты. Рассказывая все это, дед вынимал из одного кармана бутылку с кислотой и столовую ложку, а из другого - четвертинку и граненый, мутного стекла стакан.
Ритуал стариковской выпивки привел Рошаля в восторг. На основании данного наблюдения меня признали творческой личностью. Количество поглощенных мною тарелок свекольника росло в геометрической прогрессии. Дом Рошалей стал для меня привычным местом обитания. Я заметил, что хозяин его всегда, а может быть только при мне, появляется в гостиной возбужденный какой-то новостью или наблюдением. Студийные сотрудники Григория Львовича убедили меня, что в восторг его приводит все даже на съемочной площадке. В декорированную под начало века улицу во время дубля въезжает современный троллейбус, а режиссер заходится: "Это прелестно!" В конце концов меня стала раздражать эта манера поведения и пришлось находить предлоги, чтобы сократить посещения гостеприимного дома. Но киномир тесен, общения не избежать. Рошали готовились к премьере нового фильма Григория Львовича "Суд сумасшедших". Вера Павловна Строева позвонила мне и пригласила в новый кинотеатр "Россия", предложив билет на два лица. Появилась возможность пойти в этот первоклассный по тем временам кинотеатр со своей симпатией, что я и сделал.
Фильм обрушился на меня и мою спутницу потоком нелепостей - маститые актеры, не жалея сил эмоций, изображали акул капитализма и врагов всего мира. Наверно, так изображали врагов в агиттеатрах тридцатых годов. Сам не видал, но по театроведческой литературе - так. Тогда я еще не знал, что писатель-следователь Лев Шейнин, волею своей детективной судьбы оказавшийся главным редактором "Мосфильма", сказанул на худсовете: "Это не политический памфлет, как уверяет нас режиссер, это - бердичевская оперетка".
К концу просмотра я мучительно думал только о том, как выкрутиться из создавшегося положения, что сказать на выходе из кинотеатра Рошалю. Семейство наверняка будет ждать приглашенных у выходных дверей, и встречи не избежать, а говорить маститому режиссеру в лицо то, что я думаю о его творении, не хватало отваги, хоть я и не был в то время подчиненным у Веры Павловны.
Мои прогнозы сбылись: Рошаль и Вера Павловна своими телами образовали узкую щель у выхода, протиснуться сквозь которую я мог только с комплиментами. Пришлось уводить свою девушку на балкон и отсиживаться там, пока рошалевский кордон не был снят.
Казалось, что дальше жизнь пойдет не под знаком "Суда сумасшедших". Напрасно казалось! На следующий день в длиннющем коридоре коммунальной квартиры, где до Октября располагался публичный дом, раздался телефонный звонок: Строева приглашала меня домой на свекольник! Открутиться было теперь невозможно, приходить в гости и молчать о просмотре "Суда сумасшедших" - тоже. По дороге на Полянку мучительно придумывал, что я скажу по поводу картины - так, чтобы не врать, но и не выглядеть хамом. Придумал! Немного, но придумал. Дальнейший путь в гости показался просто полетом. Встретила хозяйка и усадила за давно знакомый овальный стол. Домработница внесла и поставила передо мной тарелку со свекольником. Зачерпнул ложку с мыслью: "Слава богу, сейчас в доме нет Рошаля". Только секунду я испытывал радость - в сопредельной комнате раздалось похохатывание, и оттуда вошел Рошаль с клокочущим возгласом: "А, Марягин! Рассказывай". Кусок свекольной ботвы застрял у меня в горле. Долго сглатывал его, готовясь к устной рецензии фильма. Приступил: "Есть в картине кадр - гномы несут земной шар. Это гениально..." Рошаль не дал мне остановиться: "И скорые помощи летят - гениально, и сумасшедшие на дереве гениально". Все в картине было гениальным, часа два он с упоением рассказывал мне о находках фильма для всего кинематографа. Свекольник давно остыл и посинел, я автоматически кивал головой, подтверждая все выводы "докладчика", и думал: "Какой он счастливый человек! Как мало ему нужно поводов для фонтана самодовольства".