— Ха-ха-ха! — разразился хохотомъ Петръ Михайлычъ и схватился за бока.
— Чего вы смѣетесь? Стало быть не поняли устройство аппарата? — обидчиво спросилъ докторъ.
Петръ Михайлычъ продолжалъ хохотать.
— Понюхаетъ и прочь пойдетъ? Ай, да нѣмецъ!
— Позвольте… Но допустимъ, что онъ и не понюхаетъ, а обхватитъ пень или ящикъ, въ которомъ вы сидите, повалитъ его и будетъ ломать — пускай ломаетъ, ибо вы все-таки гарантированы и онъ вамъ даже царапины не сдѣлаетъ. Ящикъ кованнаго желѣза и сломать его медвѣдю никакъ невозможно. Да-съ… Онъ его ломаетъ, а вы въ него изъ ящика стрѣляете изъ револьвера. И вы спасены. Поняли?
— Ха-ха-ха! — раскатывался смѣхомъ Петръ Михайлычъ.
Докторъ вскочилъ съ мѣста, весь красный и заговорилъ:
— Но вѣдь это-же свинство хохотать на то, чего вы не понимаете! Я показывалъ его самымъ компетентнѣйшимъ охотникамъ и всѣ нашли его полезнымъ. Ящикъ мнѣ стоитъ болѣе двухсотъ рублей. Это, по моему, вкладъ въ охотничье дѣло.
— Вкладъ, вкладъ, Карлъ Богданычъ. Осенью-же пойдемъ на медвѣдя съ ящикомъ, — заливался смѣхомъ Петръ Михайлычъ.
Докторъ сжалъ кулаки.
— Съ пьянымъ человѣкомъ не стоитъ разговаривать! — пробормоталъ онъ сквозь зубы, схватилъ свой сакъ-вояжъ со стола и, не допивъ пива, сталъ уходить съ огорода, крикнувъ егерю:- Амфилотей! Проводи меня! Я ухожу на охоту!
— Эй! Ящикъ! Аппаратъ! Вернись! — крикнулъ ему вслѣдъ Петръ Михайлычъ и захохоталъ еще громче.
VII.Былъ часъ четвертый второго дня, а Петръ Михайлычъ все еще не собрался на охоту, да и не могъ онъ собраться — ноги окончательно отказались ему служить, до того много было выпито всякой хмельной дряни. Да и не однѣ ноги. Самое туловище требовало подпоры и не будь врытаго на огородѣ въ землю стола, онъ давно-бы свалился со скамейки, на которой сидѣлъ. Движенія его ограничивались только размахиваніемъ руками, которыми онъ ловилъ увертывающихся отъ него крестьянскихъ дѣвушекъ, все еще находившихся при бражничаньѣ и время отъ времени пѣвшихъ пѣсни. Число дѣвушекъ усилилось уже до пяти. Эти вновь пришедшія дѣвушки явились съ корзинками грибовъ, которые Петръ Михайлычъ и купилъ у нихъ. Около него стояли три объемистыхъ корзины съ грибами. Пришла баба съ черникой — Петръ Михайлычъ и чернику купилъ у нея и присоединилъ корзину въ грибамъ, а бабу оставилъ при себѣ бражничать. Тутъ-же стояла и корзина, переполненная раками, которую принесли деревенскіе мальчишки и продали ему. Кромѣ Степана съ Петромъ Михайлычемъ бражничалъ и еще мужикъ Антонъ, тщедушный, хромой и одноглазый. Онъ явился съ форелью, продалъ ее Петру Михайлычу и форель эта висѣла тутъ-же на вишнѣ на мочалкѣ, продѣтой сквозь жабры. Пиво лилось рѣкой. Егерь Амфилотей, караулившій Петра Михайлыча, нѣсколько разъ предлагалъ ему отдохнуть, принесъ даже коверъ и подушку, положивъ ихъ на траву подъ вишню, но тотъ упорно отказывался отъ отдыха.
— Ежели вамъ, ваша милость, теперь часика на два прикурнуть и освѣжиться, то мы часу въ шестомъ все-бы успѣли еще на выводковъ съѣздить, — говорилъ онъ.
— Плевать. Успѣется… — отмахивался Петръ Михайлычъ.
Егерь пробовалъ гнать всѣхъ мужиковъ и бабу, но тѣ не шли. Не уходили и дѣвушки, требуя отъ Петра Михайлыча разсчета за пѣсни, но тотъ не давалъ и кричалъ:
— Пойте! Пойте веселую! Разсчетъ къ вечеру! Да что-жъ вы такъ-то? Танцуйте кадриль, пляшите.
— Да вѣдь плясать-то, Петръ Михайлычъ, надо подъ гармонію, а гармониста нѣтъ, — отвѣчала Аришка. — Вотъ ежели-бы Калистрата намъ позвать. Ужъ онъ куда лихъ на гармоніи!..
— А гдѣ Калистратъ? Кто это такой Калистратъ? — спрашивалъ Петръ Михайлычъ.
— Онъ кузнецъ, онъ теперь въ кузницѣ.
— Стаканъ! Волоки сюда Калистрата!
— Дементья надо, а не Калистрата. Калистратъ теперь на работѣ. Онъ даве мнѣ переднюю ногу у коня подковывалъ, а теперь тарантасъ доктору чинитъ.
— Ну, вотъ… Поди, ужъ починилъ давно. Что намъ Дементій?.. Дементій только пискаетъ на гармоніи, а Калистратъ настоящій игрецъ, — стояла на своемъ Аришка.
— Не пойдетъ, говорю тебѣ, Калистратъ отъ работы.
— Полно врать-то тебѣ! Посулить ему за полдня рабочаго сорокъ копѣекъ, такъ въ лучшемъ видѣ пойдетъ.
— Калистрата сюда съ музыкой! Живо! — стучалъ Петръ Михайлычъ кулакомъ по столу. — Стаканъ! Что такая моя окупація?
Мужикъ Степанъ побѣжалъ за Калистратомъ и черезъ четверть часа вернулся съ нимъ. Калистратъ — молодой парень съ серебряной серьгой въ ухѣ, какъ былъ на работѣ въ закопченой рубахѣ и опоркахъ на босую ногу, такъ и явился на пиръ съ гармоніей. Онъ заигралъ какую-то пѣсню, дѣвушки заплясали передъ столомъ французскую кадриль, состоящую впрочемъ только изъ первой фигуры, повторили эту фигуру раза четыре, но тутъ Петръ Михайлычъ, сначала подпѣвавшій подъ музыку, сталъ клевать носомъ и наконецъ, сидя у стола, заснулъ, положивъ на него руки, а на нихъ голову. Дѣвушки, услыша храпъ, стали будить Петра Михайлыча, онъ не просыпался.
— Петръ Михайлычъ! Что-жъ вы? Проснитесь! — трясла его за рукавъ Аришка.
Петръ Михайлычъ не откликался и былъ недвижимъ.
— Довольно, что-ли, Петръ Михайлычъ, пѣть и танцовать? Ежели довольно, то пожалуйте намъ разсчетъ и тогда мы по домамъ поидемъ.
— Прочь! Чего вы его будите? Дайте покой! Видите, человѣкъ измаялся. Не пропадутъ ваши деньги. Послѣ за ними придете, — вступился за него егерь.
— Да онъ забудетъ потомъ объ насъ и пропадетъ у насъ все пропадомъ. Петръ Михайлычъ! Ваше степенство!
— Не вороши, тебѣ говорятъ! Никогда онъ не забудетъ, а забудетъ, такъ я напомню. Сколько тутъ васъ? Пять душъ?
— Да онъ, голубчикъ Амфилотей Степанычъ, тверезый-то по двугривенному насъ разсчитаетъ, а отъ пьянаго мы отъ него по полтинѣ можемъ взять. Пьяный онъ щедрѣе.
— Не таковскій онъ человѣкъ. Человѣкъ онъ обстоятельный, купецъ надежный, а не шишгалъ какая-нибудь, у него два дома въ Питерѣ. Что скажу, то и дастъ.
— Такъ ты, голубчикъ, похлопочи, чтобы по полтинѣ… Вотъ насъ пятеро, такъ чтобы два съ полтиной. Двугривенничекъ мы тебѣ отъ себя за труды дадимъ, — упрашивали дѣвушки.
— Ладно, ладно. Убирайтесь только вонъ.
— Когда приходить-то?
— Вечеромъ, вечеромъ приходите. Вечеромъ я его разбужу.
— Ахъ, какая незадача! За грибы получили, а за пѣсни такъ и не посчастливилось, — съ сожалѣніемъ говорили дѣвушки, уходя съ огорода.
— Мнѣ тоже съ него за полдня получить, — бормоталъ кузнецъ Калистратъ. — Меня отъ работы оторвали. Ты скажи ему, чтобъ два двугривенныхъ…
— И мнѣ за рыбу шесть гривенъ… — прибавилъ одноглазый мужиченко. — Ты напомни ему, Амфилотей Степанычъ. Да не дастъ-ли онъ рубль? Вѣдь онъ проснется, такъ не будетъ помнить, что за шесть гривенъ сторговался.
— Все, все до капельки получите вечеромъ, убирайтесь только вонъ!
— Ты похлопочи, говорю я, чтобъ рубль-то… Можетъ статься онъ забудетъ. А я тебя за это потомъ двумя стаканчиками съ килечкой…
— Проходите, проходите. Нужно-же дать человѣку покой! — гналъ всѣхъ егерь. — Степанъ! Помоги мнѣ Петра Михайлыча оттащить отъ стола и положить вотъ тутъ на коверъ подъ дерево.
Егерь и мужикъ бережно подняли охотника, поволокли его и, какъ кладь, положили на коверъ подъ вишню, сунувъ ему подъ голову подушку.
— Ну, прощайте, родимые. Пойду я… — уходила съ огорода баба. — Я довольна. За ягоды три гривенника получила и пива напилась въ волю, — пробормотала она.
Кузнецъ Калистратъ шарилъ по столу и допивалъ изъ недопитыхъ бутылокъ пиво. Найдя подъ столомъ непочатую бутылку, онъ хотѣлъ унести ее съ собой, но егерь отнялъ ее.
— Да вѣдь тебѣ еще останется. Чего ты жадничаешь! — сказалъ ему Калистратъ. — Вонъ еще три непочатыя бутылки стоятъ.
— Проваливай, проваливай! Я жалованье получаю и приставленъ, чтобы охотничье добро стеречь. Вѣдь ужъ и такъ налакался досыта.
— Такъ смотри, сорокъ копѣекъ! — сказалъ Калистратъ, уходя, егерю.
— Что обѣщано — какъ изъ банка будетъ заплочено.
Передъ егеремъ стоялъ Степанъ и спрашивалъ:
— Ну, а мнѣ какъ быть? Что мнѣ теперь съ лошадью дѣлать? Отпрягать ее или такъ оставить? Деньги-то я свои получу — а вотъ поѣдетъ онъ сегодня куда-нибудь или опять не поѣдетъ?
— Знамо дѣло, никуда не поѣдетъ. Нешто такіе вареные судаки куда ѣздятъ? А онъ совсѣмъ судакъ вареный. Ты поѣзжай домой и отпряги лошадь, а ужъ въ ночное ее не отпускай, — отвѣчалъ егерь.
— Ну, ладно. Теперь я и самъ дрыхнуть лягу, а ужо вечеромъ къ нему понавѣдаюсь… Ахъ, Петръ Михайлычъ, Петръ Михайлычъ! Люблю такихъ охотниковъ! Душа.
Степанъ крутилъ головой и уходилъ съ огорода. Онъ и самъ былъ пьянъ и шелъ покачиваясь.
VIII.Только часу въ девятомъ вечера проснулся спавшій на огородѣ подъ вишней Петръ Михайлычъ, да не проснулся-бы и теперь, если-бы не пошелъ дождь и не сталъ мочить его. Съ всклокоченной головой, съ опухшимъ лицомъ поднялся онъ съ травы, схватилъ коверъ и подушку и, ругаясь, что его раньше не разбудили, направился въ охотничью сборную избу. Уже темнѣло, спускались августовскія сумерки. На дворѣ онъ встрѣтилъ егеря Амфилотея, старающагося поймать на цѣпь рыжаго понтера, но тотъ не давался ему.
— Ну, ладно. Теперь я и самъ дрыхнуть лягу, а ужо вечеромъ къ нему понавѣдаюсь… Ахъ, Петръ Михайлычъ, Петръ Михайлычъ! Люблю такихъ охотниковъ! Душа.
Степанъ крутилъ головой и уходилъ съ огорода. Онъ и самъ былъ пьянъ и шелъ покачиваясь.
VIII.Только часу въ девятомъ вечера проснулся спавшій на огородѣ подъ вишней Петръ Михайлычъ, да не проснулся-бы и теперь, если-бы не пошелъ дождь и не сталъ мочить его. Съ всклокоченной головой, съ опухшимъ лицомъ поднялся онъ съ травы, схватилъ коверъ и подушку и, ругаясь, что его раньше не разбудили, направился въ охотничью сборную избу. Уже темнѣло, спускались августовскія сумерки. На дворѣ онъ встрѣтилъ егеря Амфилотея, старающагося поймать на цѣпь рыжаго понтера, но тотъ не давался ему.
— Подлецъ! Мерзавецъ!.Что-жъ ты меня раньше не разбудилъ! — сказалъ Петръ Михайлычъ егерю.
— Три раза будилъ, да что-жъ съ вами подѣлаешь, если вы не встаете и даже деретесь во снѣ? Сонъ-то у васъ какой-то безчувственный.
— Деретесь! Знамо дѣло, человѣкъ въ забытьѣ. Ну, и выпилъ тоже малость.
— Ужъ и малость! Отъ такого питья медвѣдь лопнетъ. Вы разочтите: вчера питье, потомъ сегодня…
— Ты-бы хорошенько меня потрясъ.
— Господи Боже мой, ваша милость! Да вѣдь не полѣномъ-же по брюху мнѣ васъ колотить. Я ужъ и такъ раскачивалъ васъ, что тумбу.
— На охоту теперь поздно? — спросилъ Петръ Михайлычъ.
— Какая теперь охота! Сейчасъ ночь. Въ слона теперь не попадешь, а не токмо что въ куропаточнаго выводка. Да и лѣшій можетъ въ лѣсу обойти. Пожалуйте чай пить въ избу. Самоваръ готовъ.
Егерь подхватилъ изъ рукъ Петра Михайлыча коверъ и подушку и понесъ ихъ въ избу. Петръ Михайлычъ шелъ и почесывался.
— Вѣдь эдакая незадача! Второй день не могу попасть на охоту… — бормоталъ онъ.
— Завтра утречкомъ надо постараться сходить. Сегодня ужъ какъ-нибудь потрезвѣе, а завтра чѣмъ свѣтъ, — отвѣчалъ егерь…
— Такъ-то оно такъ, но вотъ бѣда — я сказалъ женѣ, что сегодня къ вечеру вернусь домой.
Въ избѣ кипѣлъ самоваръ. За столомъ на клеенчатомъ диванѣ сидѣлъ докторъ Богданъ Карлычъ и еще охотникъ — молодой человѣкъ изъ мѣстныхъ лѣсопромышленниковъ, въ кожаной курткѣ, въ кожаныхъ штанахъ и въ такихъ высокихъ сапогахъ, что они доходили ему прямо до туловища. На столѣ около самовара стоялъ изящный раскрытый ларецъ въ видѣ баула и изъ четырехъ гнѣздъ его выглядывали четыре горлышка бутылокъ. Докторъ и охотникъ пили чай съ коньякомъ.
— Петръ Михайлычъ! Вотъ такъ встрѣча! Гора съ горой не сходятся, а человѣкъ съ человѣкомъ сойдется! — воскликнулъ охотникъ. — Откуда это?
— Спалъ… — хриплымъ голосомъ произнесъ Петръ Михайлычъ, щурясь на свѣтъ шестериковой свѣчки и маленькой жестяной лампочки, которыя уже горѣли на столѣ, протянулъ руку охотнику и сказалъ:- Здравствуй, Василій Тихонычъ.
Молодой человѣкъ посмотрѣлъ на него и пробормоталъ съ усмѣшкой:
— Вишь, у тебя ликъ-то какъ перекосило! Или ужъ на охотѣ намучился?
— Всего было, кромѣ охоты. На охоту еще только сбираюсь. Завтра поѣду.
Петръ Михайлычъ грузно опустился на массивный стулъ съ продраннымъ сидѣньемъ.
— Такъ вотъ и отлично. И я на завтра съ вечера пріѣхалъ. Вмѣстѣ и пойдемъ, — отвѣчалъ Василій Тихонычъ. — А я, братъ, пріѣхалъ на утокъ выписную собаку попробовать. Собаку я себѣ изъ Англіи выписалъ. Тридцать пять фунтовъ стерлинговъ… Это вѣдь на наши-то деньги по курсу — съ провозомъ и прокормомъ около четырехъ сотъ рублей собака обошлась.
— А только ужъ и собака-же! — мрачно откликнулся егерь. — За эту собаку и четырехъ рублей жалко дать. Вѣдь вотъ сколько ловилъ ее, чтобъ на цѣпь взять — такъ и не поймалъ.
— Это оттого, что она русскихъ словъ не понимаетъ, а знаетъ только по-англійски. Собака на рѣдкость. Чутье — изумленіе… Дрессировка… Да чего тутъ! Я ей папироску зажженую въ зубы давалъ — держитъ, не смѣетъ выбросить, а ужъ собаки на что табачнаго дыма не любятъ.
— А къ себѣ ее между тѣмъ кусочкомъ говядины подманиваете.
— Это оттого, что я англійскихъ словъ не знаю, не знаю, какъ ее къ себѣ подозвать, а она дрессирована только на англійскія слова и русскія слова не понимаетъ. Собаку-то прислали, и счетъ прислали, и все, а англійскихъ словъ охотничьихъ не сообщили, какъ ей приказывать. Ну, да мы теперь агенту запросъ черезъ нашу контору въ Лондонъ сдѣлали, чтобы прислалъ англійскій словарь собачьихъ словъ съ переводомъ на русскій языкъ и чтобъ всѣ эти англійскія слова русскими буквами были написаны, такъ какъ я англійскаго языка не знаю.
— Арапникъ, Василій Тихонычъ, на эту собаку надо здоровый, а не англійскія слова, — сказалъ егерь. — И словами англійскими ничего не подѣлаете, ежели собака воръ.
— Ну, ужъ это ты оставь… Я ей кладу на носъ кусокъ сахару и только погрожу пальцемъ…
— А цыпленка сейчасъ у хозяйки на дворѣ задушила и съѣла.
— Ну, ужъ это ты врешь!
— Извольте выйти на дворъ и посмотрѣть. Весь дворъ въ перьяхъ, да и по сейчасъ она по двору съ крыломъ возится. Да вѣдь какъ уворовала цыпленка-то, проклятая! Забѣжала въ чуланъ, сняла его съ насѣста и сожрала.
— Не можетъ быть! Никогда не можетъ быть, чтобы англійская дрессировка братьевъ Роджерсъ… Приведи сюда сейчасъ собаку! — воскликнулъ Василій Тихонычъ.
— Да какъ ее привести, ежели она въ руки не дается?
— Да, да… Русскихъ словъ она не понимаетъ. Англичанка, кровная англичанка… Вотъ тебѣ кусочекъ сырой говядины, примани ее на говядину и приведи. На говядину она сейчасъ подойдетъ. Скажи только слово «на» и протяни говядину. Должно быть «на» и по-англійски значитъ «на», потому что она его отлично понимаетъ.
Василій Тихонычъ полѣзъ въ карманъ своей кожаной куртки, вынулъ оттуда кусочекъ сырого мяса и подалъ его егерю.
Егерь взялъ мясо и цѣпь и неохотно пошелъ за собакой.
— Ужасныя деньги четыреста рублей за собаку, — произнесъ докторъ.
— Но за то ужъ собака! Огонь, а не собака! Я знаю, что люди и по шести сотъ рублей за щенка отъ извѣстныхъ матерей и отцовъ платили, а это вѣдь взрослая сука. Я считаю, что щенками въ два года эти деньги выручу. Да и помимо щенковъ — медали на собачьихъ выставкахъ буду за нее получать. А вѣдь большая золотая медаль стоитъ семьдесятъ пять рублей. Три золотыя медали въ три года получить — вотъ ужъ двѣсти двадцать пять рублей. Нѣтъ, тутъ никогда не будетъ убытка, а напротивъ — барышъ.
— Цыпленка-то она своровала — вотъ что нехорошо, — опять сказалъ докторъ.
— Позвольте-съ… Да можетъ быть она своровала его потому, что егерь ей какое-нибудь такое слово по-русски сказалъ, которое она приняла за слово взять, — возражалъ Василій Тихонычъ. — Говорю вамъ, что собака только по-англійски знаетъ и по-русски ни слова, ну, она и ошиблась.
— А жрать-то цыпленка зачѣмъ-же?
— Да не жрала. Никогда я не повѣрю, чтобы жрала! Просто нарочно егерь говоритъ, чтобы за цыпленка съ меня сорвать. Вотъ сейчасъ приведутъ собаку и увидите вы, что положу я ей на носъ кусочекъ мяса и только пригрожу пальцемъ какъ истуканъ будетъ она сидѣть, пока не скажу «на». «На» — она отлично понимаетъ.
Петръ Михайлычъ сидѣлъ молча и зѣвалъ и даже не слышалъ разговоровъ о собакѣ, до того у него болѣла голова. Въ глазахъ ходили какіе-то круги, въ вискахъ стучали точно молотки, а затылокъ былъ какъ-бы налитъ свинцомъ.
— А здорово должно быть ты хватилъ сегодня, Петръ Михайлычъ! — взглянулъ на него молодой охотникъ и покачалъ головой.
— Охъ, ужъ и не говори! — вздохнулъ Петръ Михайлычъ.
— Такъ отпивайся скорѣй крѣпкимъ чаемъ.
— Чаю потомъ… А прежде… Охъ, не осудите только, господа… Не осуди и самъ не осужденъ будешь… Всѣ мы люди и человѣки. Вотъ чего прежде надо.
Петръ Михайлычъ протянулъ руку къ одной изъ бутылокъ въ ларцѣ Василія Тихоныча и дрожащей рукой сталъ наливать изъ нея себѣ въ рюмку содержимое.
IX.Егерь привелъ на цѣпи собаку. Въ рукѣ онъ держалъ мертваго цыпленка.
— Еще одного цыпленка задушила, проклятая! — сказалъ онъ. — Вотъ и цыпленка нарочно несу.
— Не можетъ быть! — воскликнулъ Василій Тихонычъ, вскочивъ съ мѣста. — Это ты самъ цыпленка задушилъ.
— Ну, вотъ… Стану я божью тварь душить, да еще хозяйкино добро, у которой живу. Вотъ смотрите, на цыпленкѣ собачьи зубы-то, если вы такой невѣроятный человѣкъ, что словамъ моимъ не вѣрите.
— Да это можетъ статься хорекъ!
— Ахъ, ты, Господи! На мѣстѣ преступленія собаку захватилъ, изо рта у ней цыпленка вырвалъ. Потому только и поймалъ ее на цѣпь, проклятую, что въ чуланъ она забралась. Въ чуланѣ-то ужъ ей было не увернуться. А то-бы и по сейчасъ не поймать…
Василій Тихонычъ разсматривалъ задавленнаго цыпленка.
— Дѣйствительно, горло перекусила, — сказалъ онъ. — Діана! Какъ-же это ты такъ? Ахъ, ты тварь мерзкая!