Ну что вы там притихли?.. Я не хотела на вас кричать!.. Я могу вам все объяснить, перед тем как уйду… в эту… ну, в эту…
Голос (насмешливо). Ну, в какую?
Она (беспомощно). Ну?..
Голос (великодушно). В двадцать первую!
Она. Вот именно — в двадцать первую комнату! Мои дети уехали отдыхать на юг. Они пятый год без отпуска. И я сама настояла! Они отбыли всего на неделю! А так как директор этого дома — наш знакомый, я решила обождать детей здесь. Вот и все! Всего неделю!
Голос. А почему бы тебе, старуха, не обождать их всего неделю в вашей уютной квартирке?
Она (неловко). Я забываю выключать электрическую плиту на кухне… Все помню, но эта ужасная плита… Что делать — я всегда забывала то, что меня не очень интересует. Ха-ха-ха… И еще… Я постоянно падаю на улицах.
Голос. Здорово! Надеюсь, в лужи падаешь?
Она. Ни за что! Я плюхаюсь только насушу… Вдруг головка томно кружится — и… Я так часто падаю, что называю себя «падшая женщина». Ха-ха-ха… Ну не могут же они отдыхать и все время беспокоиться? Ну, ладно… Я устала… Я пошла?
Голос. Ни за что, старуха! (Торжественно .) Сейчас я сообщу тебе мистическое!.. Но сначала… Мы должны узнать друг о друге поподробнее… Кстати, у нас с тобой много общего. Я тоже часто плюхаюсь на улицах… когда мне морду бьют! Хо-хо-хо! Как раз на днях отлупили!
Она. Какие ужасы вы рассказываете, Федя!
Голос. Нормалек! Потому я — тут! Я всегда, как изобьют меня до полусмерти, сюда ползу! Как в берлоге — отлеживаюсь! Да, кстати: ты здесь всего на неделю? Отдай мне свою дополнительную подушку… А то есть закон Архимеда: чем больше избита морда, тем выше она лежать должна! Хо-хо-хо!
Она. Ха-ха-ха! Я принесу вам мою вторую подушку, драчун! И это в нашем-то возрасте — драться! Ах, как мне это в вас нравится! Я считаю: главное нам — не сдаваться! Любой ценой!
Голос. Никогда!
Она. Ни за что!
Голос. Мне приходится драться все время… Я — гений, мне за картины тыщи платят! И вот они — чтобы бороться с культом моей личности — и бьют меня.
Она. Кто — «они»?
Голос. Реалисты!.. Нет, реалисты били раньше, когда я был абстракционистом. А теперь я стал реалистом — и теперь меня бьют… Кто?
Она. Абстракционисты? Ха-ха!
Голос. Хо-хо-хо! В этот раз дело было, точнее, било так. Иду я мимо «Гастронома»… А оттуда — шасть реалисты… то есть, пардон, абстракционисты… Ау меня как раз в кармане — тыща сотнями, я ее за портрет отхватил… Спрашивают: «Есть деньги?» Я: «Нету». Они идут рядом. Я понимаю: сейчас обыщут — найдут деньги, изобьют… И вот, пока мы шли, я так незаметно, незаметно все деньги по сотне и выбросил. Хо-хо-хо! Повезло! И вот тогда-то я им глаза открыл на их живопись! Тут взяли они меня за грудки…
Она. Нет, определенно мне все это очень нравится! Но ведь они вас когда-нибудь убьют!
Голос. Ну что ты, старуха! Если бы хотели — давно убили. А они только бьют, чтобы я падалью себя чувствовал, чтобы падучая моя повторялась… Помнишь, как Федя описал: «Падучая приходит мгновенно. В это время вдруг искажается лицо, особенно взгляд. Конвульсии и судороги овладевают всем телом, всеми чертами… Страшный, невообразимый, ни на что не похожий вопль вырывается из груди — и в этом вопле исчезает все человеческое…»
Она. Как? Вы опять… наизусть?
Голос (не отвечая). Но сейчас… Сейчас ее быть не может — потому что у меня к тебе мистическое дело… Все душевные силы мои устремлены на это дело. Итак, старуха, смогла бы ты сыграть?
Она. То есть как? Что… сыграть?
Голос (торжественно). Смогла бы ты сыграть роль?
Она. Ха-ха-ха… Ну что вы, я давно ушла со сцены… С ролями покончено, друг мой.
Голос. Соврала! Как можно покончить с тем, для чего родился? Разве я могу перестать рисовать?.. Я как увижу красивое — непременно нарисую, чтобы восторг свой небу явить. А некрасивое — ни за что! Я — Федя, певец красоты… Вот санитарка меня просит: «Нарисуй!» — «Не могу, — отвечаю, — я красавиц только рисую, а ты молодая, сисястая, но не красавица». А вот ты, старуха, — красавица!
Она. Это вы из-под дивана рассмотрели?
Голос. Да-да, по ногам! Я все по ногам определяю: и характер, и лицо… и даже прическу…
Она. Вы просто палеонтолог какой-то!
Голос. Среди людей красивые — редки. Вот среди животных — навалом красавцев! На днях я рисовал пуделя: нос бликует, язык алеет, шерсть — антрацит! И весь он — просто сложный красавец! Только чтобы рисовать, мне изучить надо. Я тебя за месяц изучу!
Она. А, у вас тоже плохо с памятью… Я говорила: я здесь всего на неделю!
Голос. И через месяца полтора — твой портрет готов…
Она. Да что ж вы — оглохли? Я через неделю — тю-тю!
Голос. Странно, я всегда чувствую, что будет. Я гений, старуха! Ничего, что я зову тебя старухой?
Она. Мне необходимо как можно чаще это слышать… А то я опасно забываю свой возраст. «Старайся рано постареть, если хочешь долго прожить». Я очень хочу! В молодости я часто не хотела жить! Как я была безнадежно стара в девятнадцать лет! Всю жизнь я куда-то спешила, спешила! Я не представляла свою комнату без раскрытого чемодана. И вот чемодан закрыт, жизнь прошла, а у меня ощущение радостного покоя… Жажда жить, будто я только-только начинаю! Очень много надо прожить, чтобы стать молодой… Ха-ха-ха!
Голос. Я так ясно увидел сейчас — как ты играла красавиц!
Она. Я играла влюбленных девушек с задыхающимися голосами. Они торопили жизнь, они были полны энтузиазма, как время!.. Сколько девушек по улице ходили с моей челкой, в моей беретке, в моих спортивных тапочках… И когда я не смогла все это носить, чтобы не быть смешной, я ушла… Старый соловей — в этом уже противоречие! Ха-ха-ха!
Голос. Жаль, что ты в кино не снималась! Я все кино смотрю, и новые, и старые, а тебя не видел.
Она. Я презираю кино… Может быть, потому, что была при его рождении… Для меня кино — это промышленное выращивание жемчуга! Ха-ха-ха!
Голос. И тебя никогда не хотели снимать?
Она (гордо). Всегда хотели. Я отказалась от тыщи ролей. Но они не унимаются до сих пор! Им не терпится предъявить миру мое изношенное лицо… Но я умею дать отпор… В последний раз один особенно назойливый негодяй спросил по телефону, не хочу ли я играть в его картине «Чайковский». Я ответила: «Я Чайковского играю только на рояле». Ха-ха-ха!
Голос. И ты никогда не пыталась вернуться на сцену? За все эти годы?
Она. Та… «вечно юная» умерла вместе со своим знаменитым голосом и псевдонимом. И со своим временем. Осталась я, со своей настоящей и, слава Богу, никому не известной фамилией… Я надеялась, что они забыли меня за четверть века… Но сейчас в моде «ретро»… И предприимчивые прохиндеи, как мухи, кружатся надо мной… В эту игру они включили даже моих наивных детей… Недавно я болела — и дети подослали мне старого врача… Старый врач должен был породить во мне ностальгию по сцене. Он сделал вид, будто не знает, кто я. «Ах, как меня тревожит ваш голос и смех, — сказал он, приникая стетоскопом к моей увядшей груди. — Ах, как вы напоминаете мне мою любимую актрису… И куда она только делась?» И вот тут я схватила его зубами за ухо…
Голос. Хо-хо-хо!
Она. Когда я отпустила — как он бежал! Ха-ха!.. Послушайте, какого черта я болтаю с вами на эти банальные темы, а? Наверное, потому, что вас не вижу! Ха-ха! Как это все скучно! Какое счастье, что с той жизнью — покончено! Сегодня ночью я прощусь с последней привычкой из той жизни — всегда засыпать только в своей постели… Поверьте, соблюдать ее было нелегко… Но скольких искушений я избежала! Как говорил мой учитель: «Если хочешь разбить благонамеренное буржуазное искусство — веди жизнь благонамеренного буржуа». Ха-ха-ха! Черт возьми, сегодня я — как юная девушка, которая в первый раз готовится не ночевать дома. Ха-ха-ха! В честь этого события я и сделала себе подарок — «Ноктюрн» Шопена… А все-таки, почему я с вами столько болтаю? Может, голос из-под дивана напоминает Страшный суд?
Голос. Ах, лживая старуха! Неужели ты думаешь обмануть гения под диваном? Ты говорила: я рада, что ушла из театра… Что все прошло… А в это время твои ноги… твои старые ноги выделывали молодые, бесстыдные вензеля — и тянули, тянули тебя сами — к эстраде! (Вопит.) Лгите, люди! Но ваши ноги вас выдадут! Ноги — искренни!
Она. Немедленно! Замолчите!
Голос. Ну! Правду! Осмелись рассказать правду!
Голос. Ну! Правду! Осмелись рассказать правду!
Она. А почему это я должна?..
Голос (перебивая). А потому что — «Страшный суд»!
Она. Ну, совсем «ку-ку»! Вас выметут завтра из-под дивана вместе с мусором! А может, вас вообще нет?
Голос. Правду! Правду! Правду! (Свистит.)
Она. Перестаньте вопить!.. (Подумав.) А, черт с вами! Провалитесь вы!.. Самые счастливые минуты за все эти годы — это… это когда раздавались звонки моих прежних, престарелых друзей — и они с трепетом просили подготовить их бездарных потомков показаться в театр! Сдерживая безумную радость — нехотя, капризничая, — я соглашалась! И наступало забытое счастье репетиций. Но все это было лишь увертюрой к счастливейшему дню — дню показа. В тот день я поднималась рано. Моя старая гримерша — безропотное создание, боготворящее меня всю жизнь, — покрывала мое лицо толстым слоем штукатурки. И я отправлялась в театр… Зачем? Чтобы «подыграть» во время показа очередному бездарному ученику… А на самом деле? Чтобы только выйти, выйти вновь на сцену! Ах, кого я только не «подыгрывала» в последние годы… Клеопатра… Офелия… Джульетта!. Я представляю, как они сидели в зале, зажав рты, чтобы не расхохотаться… Но я возвращалась домой — и ждала! Ждала звонка! Они должны были понять, что я еще живая, что я — гожусь!.. Но они не звонили!
Голос. А если бы позвонили?
Она. Я отказалась бы! Я все равно отказалась бы! Но они должны были позвонить. Бедная гримерша — как я изводила ее в эти дни!
Голос. Значит, я прав! Ты хочешь играть… (Торжественно.) А сейчас я предложу тебе сыграть!
Она. Никогда не думала вернуться на сцену в Доме для престарелых. Ха-ха-ха! (Как бы шутя, но с нетерпением.) И кого же сыграть?
Голос. Ее! Ее — которая в старости вспоминает всю свою жизнь.
Она (совсем нетерпеливо). Кого — ее? Совсем «ку-ку»?
Голос. Две женщины определили Федину жизнь… И обе дожили до глубокой старости. Одна — его юная жена, несравненная Анна Григорьевна! Лучшая из жен в российской литературе. «Этой отваги и верности перевелось ремесло — больше российской словесности так никогда не везло…» И другая — безумная страсть его через всю жизнь, сладчайшая мучительница Аполлинария Суслова… Ты найдешь ее во всех… моих… то есть Фединых романах: это она — Настасья Филипповна… она — Грушенька… И наконец, она… тут даже имя оставлено — Полина из «Игрока»… Книга, которую ты швырнула мне в голову! Ах, старуха… Как мне нужно, чтобы ты представила минувшее… И тогда… (кричит) меня перестанет мучить по ночам неясность воспоминаний… и вызывать припадки!
Она. Как я поняла, вы хотите, чтобы я сыграла пьесу «Женщины Достоевского»?.. (Со смешком.) Но я никогда не слышала, что такая пьеса есть.
Голос (шепчет). Но будет… Я ведь гений…
Она. Значит, вы ее напишете? Под диваном?
Голос. А почему под диваном писать нельзя, а на диване — можно?.. Ах, старуха, в этой пьесе мне писать ничего не придется. (Шепчет.) Дневники есть… подлинные! Полиньки Сусловой и Анины — воспоминания… Их ты и сыграешь!
Она. А где мы возьмем здесь все эти дневники?
Голос. Со мной они, старуха! Всегда со мной… Под диваном лежат. Это — вечная моя… то есть Федина, привычка! Федя Достоевский всегда возил с собой свои любимые книги — Евангелие и «Дон Кихота». И я вот тоже! Воспоминания эти с собой всегда вожу; я из-за этих книг даже от любимого кота отказался… Я все в них наизусть знаю… Я многое помню (шепчет) до сих пор! Ну, согласна, что ли?
Она (не знает, как вести себя в этой странной, волнующей ее ситуации, и решает все обратить в шутку; кокетливо). Ни за что! Я не люблю играть пьесы с двумя главными женскими ролями!.. Ха-ха-ха!.. Знаете, когда я только поступила в театр, прежняя премьерша, на все роли которой я была назначена, встала в кулисе… И когда я проходила на сцену, она молча и больно щипала меня… У меня зад был просто голубой от синяков.
И хотя мой тогдашний муж умирал от ревности — я ее не выдала! Потому что я — такая же! Я — собственница! Я даже гримерше своей запрещала гримировать других актрис! Ха-ха-ха!
Голос (серьезно). В твоей пьесе будет только одна женская роль… Ты должна сыграть ту, на кого так похожа… (Кричит.) Красавицу! Аполлинарию Суслову!.. Ее дневники ты мне представишь!
Она. Ха-ха-ха!
Голос. Не надо смеяться… Не надо со мной как с сумасшедшим… (Громким шепотом.) Ты ведь уже поняла, кто здесь, под диваном. (Замолчал. Потом почти жалобно.) Узнала? (Помолчав.) Это я — Федя…
Она (почти шепотом). Какой… Федя?
Голос (совсем тихо). Достоевский… Федя.
Она (стараясь смеяться). Ха-ха… (Замолчала. Потом, тихонечко кружась.) «Мы были на бале… на бале… на бале…»
Голос. «… И с бала нас прогнали! Прогнали по шеям!»
Внезапно Старая актриса замирает и опускается на пол.
Прошло несколько дней. Та же гостиная. Бородатый человек средних лет сидит на диване и глядит перед собой тяжелым, напряженным взглядом. Появляется Старая Актрисас книгами в руках. Она в изумлении глядит на странного субъекта, но тот будто не замечает ее. И вдруг Он начинает говорить — безостановочно и куда-то в пространство.
Он. Вы пришли навестить старого джентльмена под диваном? (Кричит.) Эй, старый клоун! Драчун! Эпилептик!.. Молчит!.. Ты будешь отвечать?.. Опять молчит! Может, окочурился? Говорят, неделю назад сюда пришла какая-то древняя раскрасавица с прелестным овалом лица…
Она. Я бы сказала — обвалом лица… Ха-ха-ха!
Он (будто не слыша). Ну, старый ловелас клюнул на ее антикварные прелести. А она возьми да грохнись в обморок. И на неделю исчезла… А он не выдержал разлуки — и, видать, предпринял путешествие по Пржевальскому… Хо-хо-хо!
Она. Ха-ха-ха! (Изумленно.) Это… вы?!
Он. А это — вы… Самая пора прочесть стихи: «Я встретил вас, и все былое в отжившем сердце ожило…»
Она. Почему вы покинули ваше оригинальное гнездышко? (Передавая книги.) Спасибо за книги!
Он. Мегафон изъяли. А без мегафона трудно общаться с внешним миром… Человечество еще только приспосабливается к жизни под диваном… Пришлось вот лезть наверх — в толпу!
Она. Но вы — совсем молодой!.. Как вы очутились в этом доме?
Он. Пардон, старуха: этот дом — для (с ударением) инвалидов и престарелых. Я — эпилептик, то есть? Полноправный инвалид, член дома!.. А здорово ты грохнулась!.. Гляжу, кружится, как молодая коза, и — бац!
Она. Ну еще бы — узнать, что ты беседуешь с Достоевским! Если бы вам сообщили, что я — Вильям Шекспир или Сара Бернар?
Он. Я все равно не знаю, кто такая твоя Сара! (Хохочет.) Я про пивко все знаю!
Она. Но я-то знаю, кто такой Достоевский! И вот кружусь себе от восторга — ир-раз!! Я уже в этой… Ну?.. Черт!
Он (милостиво). В двадцать первой.
Она. Ну и что? Да, эти ужасные цифры — не моя стихия!
Он. А я обрадовался, когда ты шлепнулась: будет знать, ведьма, как терроризировать джентльменов под диванами! Ну а потом сменил гнев на милость и велел «мыслящей курице»: «Коли ведьма не окочурилась» — отдай ей «Дневник» мучительницы моей, раскрасавицы Аполлинарии Сусловой… чтобы старуха готовилась ее представить… и «Воспоминания» жены моей Анны Григорьевны… чтобы старуха все знала о той, кого я предпочел… чтобы поняла мой выбор.
Она. Спасибо. Ваши книги буквально поставили меня на ноги! Правда, меня несколько удивили дарственные надписи на этих книгах…
Он. А чего? Там написано: «Феде Достоевскому от его заочного дружка Льва Толстого». И еще: «Феде Достоевскому от Володи Высоцкого»… Понимаешь, старуха, мне стало так обидно, что твою книгу надписал Станиславский. И я все свои книги тоже надписал — любимыми именами… Рад, что книги пришлись тебе по сердцу и что ты горишь желанием представить мою Полину… О мучительный следок ее ноги! О Хлыстовская Богородица, о святая всех расстриг — Полина Суслова! Кстати, ты обратила внимание, ведьма, на подчеркнутые мною места?
Она. Ненавижу, когда портят книги!.. Но хочу отдать вам должное: вы все очень точно отметили… Получился готовый литературный монтаж — «Женщины Достоевского».
Он. Никак не хочешь сказать: «Твои женщины, Федя»… Тебя просто корежит, когда я произношу: «Мои», «Я»… Если бы ты знала, ведьма, каких духовных сил мне стоило понять, что я — это он. Кстати, ничего, что я зову тебя ведьмой?